I. ПОНЯТИЕ СОЦИОЛОГИИ И «СМЫСЛА» СОЦИАЛЬНОГО ДЕЙСТВИЯ

ОСНОВНЫЕ СОЦИОЛОГИЧЕСКИЕ ПОНЯТИЯ

Предварительные замечания

Метод предлагаемого ниже вводного определения по­нятии, без которого трудно обойтись, но который неиз­бежно должен восприниматься как абстрактный и дале­кий от реальной действительности, отнюдь не претендует на новизну. Напротив, его назначение — сформулировать несколько более целесообразно и корректно, как мы наде­емся (что, впрочем, может показаться педантизмом), то, что фактически всегда имеет в виду эмпирическая социо­логия, занимаясь данными проблемами. Это относится и к тем случаям, когда мы вводим как будто непривычные или новые выражения. Терминология в данной статье, по сравнению с другими, по мере возможности упрощена и поэтому в ряде случаев из соображений большей дос­тупности изменена. Стремление к популяризации, прав­да, не всегда совместимо с соблюдением наибольшей точности и в ряде случаев должно быть принесено ей в жертву.

 

I. ПОНЯТИЕ СОЦИОЛОГИИ И «СМЫСЛА» СОЦИАЛЬНОГО ДЕЙСТВИЯ

Социология (в том смысле этого весьма многозначного слова, который здесь имеется в виду) есть наука, стремящаяся, истолковывая, понять социальное дей­ствие и тем самым каузально объяснить его процесс и воздействие.

«Действием» мы называем действие человека (незави­симо от того, носит ли оно внешний или внутренний ха­рактер, сводится ли к невмешательству или терпеливому приятию), если и поскольку действующий индивид или индивиды связывают с ним субъективный смысл. «Социальным» мы называем такое действие, которое по предполагаемому действующим лицом или действующи­ми лицами смыслу соотносится с действием других людей и ориентируется на него.

 

1. МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ОСНОВЫ

1. Слово «смысл» имеет здесь два значения.

Он может быть: а) смыслом, действительно субъек­тивно предполагаемым действующим лицом в данной исторической ситуации, или приближенным, средним смыслом, субъективно предполагаемым действующими лицами в определенном числе ситуаций; б) теоретически конструированным чистым типом смысла, субъективно предполагаемым гипотетическим действующим лицом или действующими лицами в данной ситуации. Здесь вообще не идет речь о каком-либо объективно «правильном» или метафизически постигнутом «истинном» смысле. Этим эмпирические науки о действии — социология и исто­рия — отличаются от всех догматических наук — юрис­пруденции, логики, этики,— которые стремятся обна­ружить в своих объектах «правильный», «значимый» смысл.

2. Граница между осмысленным действием и поведе­нием чисто реактивным (назовем его так), не связанным с субъективно предполагаемым смыслом, не может быть точно проведена. Значительная часть социологически ре­левантного действия, особенно чисто традиционного по своему характеру (см. ниже), находится на границе того и Другого. Осмысленное, то есть доступное пониманию, Действие в ряде психофизических случаев вообще отсут­ствует, в других — может быть обнаружено только спе­циалистами. Мистические, то есть адекватно не переда­ваемые словами, переживания не могут быть полностью поняты теми, кому они недоступны. Однако способность воспроизвести действие не есть обязательная предпосыл­ка его понимания: «Чтобы понять Цезаря, не надо быть Цезарем». Полное сопереживание — важное, но не аб­солютно непреложное условие понимания смысла. До­ступные и недоступные пониманию компоненты какого-либо процесса часто переплетаются и связываются.

3. Всякая интерпретация, как и наука вообще, стремится к «очевидности». Очевидность понимания может быть по своему характеру либо рациональной (то ест! логической или математической), либо—в качестве результата сопереживания и вчувствования — эмоционально и художественно рецептивной. Рациональная очевид­ность присуща тому действию, которое может быть пол­ностью доступно интеллектуальному пониманию в своих преднамеренных смысловых связях. Посредством вчув­ствования очевидность постижения действия достигается в результате полного сопереживания того, что пережито субъектом в определенных эмоциональных связях. Наи­более рационально понятны, то есть здесь непосредствен­но и однозначно интеллектуально постигаемы, прежде всего смысловые связи, которые выражены в математи­ческих или логических положениях. Мы совершенно от­четливо понимаем, что означает, когда кто-либо в ходе своих мыслей или аргументации использует правило 2 Х2 == 4 или теорему Пифагора или строит цепь логи­ческих умозаключений в соответствии с «правильными», по нашим представлениям, логическими законами. Столь же понятны нам действия того, кто, отправляясь от «известных» «опытных данных» и заданной цели, прихо­дит к однозначным (по нашему опыту) выводам в вопро­се о выборе необходимых «средств».

Любое истолкование подобного рационально ориен­тированного целенаправленного действия обладает — с точки зрения понимания использованных средств — выс­шей степенью очевидности. Если не с такой же полнотой, то все-таки с достаточной ясностью, соответствующей присущей нам потребности в объяснении, мы понимаем такие «заблуждения» (в том числе смешение проблем), которые не чужды нам самим или возникновение которых мы способны посредством вчувствования сопереживать. Напротив, высочайшие «цели» и «ценности», на которые, как показывает опыт, может быть ориентировано поведе­ние человека, мы часто полностью понять не можем, хотя в ряде случаев способны постигнуть его интеллектуаль­но; чем больше эти ценности отличаются от наших соб­ственных, важнейших для нас ценностей, тем трудны нам понять их в сопереживании посредством вчувствования, силою воображения. В зависимости от обстоятельств нам в ряде случаев приходится либо удовлетворять чисто интеллектуальным истолкованием названных ценностей, либо, если и это оказывается невозможным, просто принять их как данность и попытаться по возможности понять мотивированное ими поведение посредством интеллектуальной интерпретации или приближенного со­переживания (с помощью вчувствования) его общей на­правленности. Сюда относятся многие высочайшие акты религиозности и милосердия, недоступные тому, для кого они не существуют в качестве ценностей; в равной сте­пени как недоступен и крайний рационалистический фа­натизм, например, учения о «правах человека» тем, кто полностью его отвергает. Аффекты (страх, гнев, честолю­бие, зависть, ревность, любовь, воодушевление, гордость, мстительность, почтение, преданность, различные стрем­ления) и основанные на них иррациональные (с позиций целерационального поведения) реакции мы способны эмоционально сопережить тем интенсивнее, чем более са­ми им подвержены; если же они значительно превышают по своей интенсивности доступные нам переживания, Мы можем понять их смысл посредством вчувствования и рационально выявить их влияние на характер поведения индивида и применяемые им средства.

Для типологического научного исследования все ирра­циональные, эмоционально обусловленные смысловые связи, определяющие отношение индивида к окружающе­му и влияющие на его поведение, наиболее обозримы, ес­ли изучать и изображать их в качестве «отклонений» от чисто целерационально сконструированного действия. Так, например, для объяснения «биржевой паники» целе­сообразно сначала установить, каким было бы рассмат­риваемое поведение без влияния иррациональных аф­фектов, а затем ввести эти иррациональные компоненты в качестве «помех».

Равным образом и при исследовании какой-либо поли­тической или военной акции целесообразно установить, каким было бы поведение участников события при знании ими всех обстоятельств дела, всех намерений и при стро­го целерационально (в соответствии со значимым для нас опытом) ориентированном выборе средств. Лишь в этом случае возможно свести отклонения от данной конструк­ции к обусловившим их иррациональным факторам. Сле­довательно, в подобных случаях конструкция целерационального действия — вследствие своей понятности и основанной на рациональности однозначности — служит в социологии типом («идеальным типом»), с помощью которого реальное, обусловленное различными иррациональными факторами (аффектами, заблуждениями) поведение может быть понято как «отклонение» от чисто рационально сконструированного.

Лишь в этом смысле и только по своей методологической целесообразности метод «понимающей» социо­логии «рационалистичен». Его не следует, конечно трактовать как рационалистическую предпосылку социологии; его надо рассматривать только как методический прием и ни в коем случае не делать в данном случае вывод о действительном преобладании рационального в повседневной жизни. Ведь для понимания того, в какой степени рациональные целенаправленные моменты опре­деляют действительное поведение — или не определяют его, — все эти соображения не имеют ни малейшего значения. (Тем самым мы отнюдь не отрицаем возмож­ность неуместного применения рационалистического ис­толкования. К сожалению, опыт подтверждает реаль­ность такой опасности.)

4. Во всех науках о поведении должны быть приняты во внимание такие чуждые смыслу явления, как повод к определенным действиям, результат каких-либо собы­тий, стимулирование решений или препятствие их приня­тию. Поведение, чуждое осмыслению, не следует иден­тифицировать с «неодушевленным» или «нечеловечес­ким» поведением. Каждый артефакт, например «маши­на», может быть истолкован и понят только исходя из того смысла, который действующий человек (ориенти­рованный на самые различные цели) связывает с его изготовлением и применением; без этого соотнесения на­значение такого артефакта остается совершенно непо­нятным. Следовательно, пониманию в данном случае до­ступна только его соотнесенность с действиями человека, который видит в нем либо «средство», либо цель и ори­ентирует на это свое поведение. Только в этих катего­риях возможно понимание такого рода объектов. Чуждыми смыслу остаются все процессы или явления (живой или мертвой природы, связанные с человеком или про­исходящие вне его), лишенные предполагаемого смыс­лового содержания, выступающие не в качестве «сред­ства» или «цели» поведения, а являющие собой лишь его повод, стимул или помеху. Так, например, штормовой прилив, в результате которого образовался Долларт в начале XII в., имел (быть может) «историческое» значение в качестве повода к процессу переселения, оказавшего достаточно серьезное влияние на последующую историю названного региона. Процесс угасания и орга­нический жизненный цикл вообще — от беспомощности ребенка до беспомощности старца — имеют, конечно, первостепенное социологическое значение ввиду разли­чий в человеческом поведении, которое всегда ориентиро­валось и продолжает ориентироваться на это обстоя­тельство. Иную категорию образуют недоступные пони­манию опытные данные о процессах, связанных с психи­ческими и психофизиологическими явлениями (с утом­лением, упражнениями памяти и т.п.), а также, напри­мер, такие процессы, как эйфории при различных аске­тических самоистязаниях, расхождение индивидуальных реакций по темпу, виду, ясности и т. д. В конечном итоге положение дел здесь такое же, как и при других недоступных пониманию явлениях. В подобных случаях и в аспекте практической деятельности, и в аспекте по­нимающего рассмотрения они принимаются как «дан­ность», с которой надо считаться.

Возможно, что в будущем исследование выявит не­доступное пониманию единообразие и в специфически осмысленном поведении, хотя до сих пор такие законо­мерности установлены не были. Так, различия в биоло­гической наследственности (например, «расовые») — если и поскольку были бы сделаны статистически под­твержденные выводы об их влиянии на тип социологи­чески релевантного поведения, особенно на социальное поведение, в аспекте его смысловой соотнесенности — следовало бы принять в социологии как данность, напо­добие того, как принимаются физиологические факты, такие, как потребность человека в питании или воздей­ствие старения на его поведение. Признание каузального значения таких данных, безусловно, ни в какой мере не изменило бы задач социологии (и наук о поведении вообще), которые заключаются в интерпретирующем понимании осмысленно ориентированных человеческих Действий, Социология должна была бы в этом случае только включить в определенные пункты своих допус­кающих интерпретированное понимание мотивационных связей факты, недоступные пониманию (например, ти­пическую связь между повторяемостью определенной Целевой направленности поведения или степенью его ти­пической рациональности с черепным индексом или Цветом кожи или какими-нибудь другими наследственными характеристиками), которые отчасти принимают во внимание и теперь (см. выше).

5. Понимание может быть

1) непосредственным пониманием предполагаемо смысла действия (в том числе и высказывания), м. непосредственно «понимаем», например, смысл правила' 2Х2=4, когда мы слышим или читаем его (рациональ­ное непосредственное понимание мыслей), или гневную вспышку, которая проявляется в выражении лица, меж­дометиях, иррациональных жестах (иррациональное непосредственное понимание аффектов), действие дрово­сека, человека, протягивающего руку к двери, чтобы закрыть ее, охотника, прицеливающегося, чтобы вы­стрелить в зверя (рациональное непосредственное пони­мание действий).

Но пониманием мы называем также:

2) объясняющее понимание. Мы «понимаем» моти-вационно, какой смысл вкладывал в правило 2Х2==4 тот, кто его высказал или записал, почему он это сделал именно теперь и в этой связи, если видим, что он за­нят коммерческой калькуляцией, демонстрацией науч­ного опыта, техническими расчетами или любой другой деятельностью, в рамки которой по своему понятному нам смыслу данное правило может быть включено, где оно обретает понятную нам смысловую связь (понима­ние рациональной мотивации). Мы понимаем действия того, кто рубит дрова или прицеливается перед выстре­лом, не только непосредственно, но и мотивационно, в том случае, если нам известно, что первый действует либо за плату, либо для своих хозяйственных нужд, либо отдыхая от других дел (рациональное действие), либо стремясь снять возбуждение (иррациональное действие), а прицеливающийся перед выстрелом человек действует либо по приказу, выполняя приговор или сражаясь с врагом (то есть рационально), либо из мести (под влиянием аффекта, то есть иррационально). Мы можем, наконец, мотивационно понять гнев, если знаем, что он вызван ревностью, ущемленным тщеславием, покушением на честь (действие, обусловленное аффектом, то есть иррациональное по своим мотивам). Все это—понятные нам смысловые связи, понимание их мы рассмат­риваем как объяснение фактического действия. Следовательно, в науке, предметом которой является смысл по ведения, «объяснить» означает постигнуть смысловую связь, в которую по своему субъективному смыслу вхо­дит доступное непосредственному пониманию действие. (О каузальном значении этого объяснения см. ниже, § 6.) Во всех этих случаях, в том числе и тех, где действуют аффекты, мы будем определять субъективный смысл со­бытий, а также и смысловые связи как предполагаемый смысл (выходя тем самым за рамки обычного слово­употребления, где о «предположении» в таком понима­нии говорят только при рациональном или целенаправ­ленном поведении).

6. «Понимание» во всех этих случаях означает интер­претирующее постижение: а) реально предполагаемого в отдельном случае (при историческом анализе событий), б) предполагаемого, взятого в среднем и прибли­женном значении (при социологическом рассмотрении массовых явлений), в) смысла или смысловой связи в научно конструируемом чистом типе («идеальном типе») некоего часто повторяющегося явления. Подоб­ными идеально-типическими конструкциями служат, на­пример, разработанные чисто теоретическим экономичес­ким учением понятия и «законы». Они показывают, каким было бы определенное человеческое поведение, если бы оно носило строго целерациональный характер, было бы свободно от заблуждений и аффектов и если бы оно ориентировалось на совершенно однозначную цель (экономику). Реальное поведение чрезвычайно ред­ко (например, в ряде случаев на бирже), и то только приближенно, соответствует конструкции идеального типа.

Каждое толкование стремится, конечно, к ясности. Однако сколь бы ясным по своему смыслу ни было толкование, оно тем самым еще не может претендовать на каузальную значимость и всегда остается лишь наи­более вероятной гипотезой, а) «Мотивы», которые дан­ный индивид приводит, и те, которые он «подавляет» (то есть скрытые мотивы), часто настолько маскируют— Даже в сознании самого действующего лица — подлин­ную связь его действий, что и субъективно искренние свидетельства имеют лишь относительную ценность. В этом случае задача социологии — выявить связь между отдельными мотивами и посредством истолкования Установить ее подлинный характер, невзирая на то что она обычно (или большей частью) не может считаться Полностью конкретно предполагаемой, осознанной индивидом. Это — пограничный случаи истолкования смысла поведения, б) В основе поведения, представляющегося нам «одинаковым» или «похожим», могут лежать самые различные смысловые связи, и мы «понимаем» значительно отклоняющиеся друг от друга, подчас противоречивые типы поведения в ситуациях, которые мы считаем «однородными». (Примеры этого см. в работе Зиммеля «Проблемы философии истории».) в) Действующие в определенных ситуациях люди часто испытывают противоречивые, борющиеся друг с другом импульсы которые мы, несмотря на их различия, «понимаем» Однако в какой степени и с какой силой выражают себя в поведении человека эти различные, ведущие «мотивационную борьбу», одинаково нам понятные смысловые связи удается, как показывает опыт, установить в боль­шинстве случаев лишь приближенно и, уж во всяком случае, без полной уверенности в правильности наших выводов. Подлинное решение данного вопроса дает лишь результат мотивационной борьбы. Следовательно, здесь, как и при любой другой гипотезе, необходимую верифи­кацию нашего понимания смысла и его истолкования дает результат, фактический ход событий. К сожалению, такая верификация может быть с относительной точ­ностью достигнута при проведении психологических экспе­риментов только в редких, специфических по своему типу случаях — с самой различной степенью приближенности (также в ограниченном числе случаев) при статистичес­ком исчислении однозначных массовых явлений. В остальном мы располагаем только возможностью срав­нивать наибольшее число доступных нам исторических процессов или явлений повседневной жизни, одинаковых во всем, кроме одного решающего пункта — «мотива» или «импульса», исследуемого нами в его практическом значении. Это — важная задача сравнительной социо­логии. Часто, правда, остается только возможность при­менить столь ненадежное средство, как «мысленный экс­перимент»; он состоит в том, что мы мысленно устра­няем отдельные компоненты мотивационного ряда и кон­струируем затем вероятный процесс развития, чтобы таким образом применить метод каузального сведения.

Например, так называемый «закон Грешема»-это рационально убедительное истолкование человеческого поведения при заданных условиях и идеально-типической предпосылке чисто целерационального поведения. В какой степени действительные действия соответствуют этому закону, показывает только (выраженный в принципе той или иной мере статистический) подсчет, свиде­тельствующий о фактическом исчезновении из денеж­ного обращения неполноценных монет; в самом деле, как правило, опыт в значительной степени подтверждает значимость «закона Грешема». В данном случае позна­ние фактически шло таким путем: сначала был получен экспериментальный материал, затем сформулировано его истолкование. Однако без такой интерпретации фактов мы не могли бы каузально объяснить данное явление. С Другой стороны, отсутствие доказательства, что мыс­ленно установленный (мы будем исходить из этого) ха­рактер поведения действительно в той или иной степени встречается, означало бы, что, невзирая на его теоре­тическую убедительность, данный «закон» — просто конструкция, не представляющая ценности для анализа конкретного поведения людей. В нашем примере соот­ветствие адекватности по смыслу и верификации посред­ством опыта очевидно; достаточное количество таких случаев подтверждает значимость произведенной про­верки. Что касается остроумной, убедительной гипотезы Э. Майера о каузальном значении битв при Марафоне, Саламине и Платеях для специфического развития эл­линской (а следовательно, и всей западной) культуры, гипотезы, в которой он опирается на ряд симптомати­ческих моментов (на отношение к персам эллинских оракулов и пророков), то она может быть проверена только с помощью данных о поведении персов там, где они одержали победу (в Иерусалиме, Египте, Малой Азии), хотя и такое доказательство остается во многих отношениях несовершенным. Аргументом в пользу ука­занной гипотезы может служить ее серьезная рацио­нальная убедительность. Однако в очень многих случаях, казалось бы, вполне убедительного исторического кау­зального сведения нет ни малейшей возможности прибегнуть даже к такой проверке, которая оказалась возможной в предыдущем примере. Тогда каузальное сведение остается чистой «гипотезой».

7. «Мотивом» называется некое смысловое единство, представляющееся действующему лицу или наблюдателю Достаточной причиной для определенного действия.

«Адекватным смыслу» мы назовем единое в своих проявлениях действие в той мере, в какой соотношение между

его компонентами представляется нам с позиции нашего привычного мышления и эмоционального восприятия типичным (мы обычно говорим, правильным) смысловым единством. «Каузально адекватной» мы назовем после­довательность событий, если в соответствии с опытными правилами можно предположить, что она всегда будет таковой. (Адекватным смыслу является правильное в соответствии с принятыми нормами исчисления или мышления решение задачи. Каузально адекватной — в рамках статистической повторяемости — основанная на опытных правилах вероятность «правильного» или «не­правильного» — соответственно упомянутым нормам _ решения, следовательно, и вероятность типичной «ошиб­ки в вычислениях» или типичного «смешения проблем».) Следовательно, каузальное объяснение означает, что в соответствии с правилом вероятности (каким-либо обра­зом выраженным, редко — в идеальном случае — кван­титативно) за определенным наблюдаемым (внутренним или внешним) событием следует определенное другое событие (или сопутствует ему).

Правильное каузальное толкование конкретного дей­ствия означает, что соответствие внешнего хода событий его мотивам познано правильно и что они стали понят­ны по смыслу своего соотношения. Правильное каузаль­ное толкование типичного действия (понятного типа действия) означает, что процесс, принятый в качестве типичного, представляется (в известной степени) адек­ватным смыслу и может быть установлен как (в извест­ной степени) каузально адекватный. Если же адекват­ность смыслу отсутствует, то, невзирая на высокую сте­пень регулярности (внешнего или психического про­цесса), допускающую точное цифровое выражение его вероятности, мы имеем дело только с непонятной (или не вполне понятной) статистической вероятностью. С другой стороны, даже самая очевидная адекватность смыслу имеет для социологии значение правильного каузального определения лишь в той мере, в какой может быть доказана вероятность (любым образом выражен­ная) того, что рассматриваемое действие в самом деле обычно протекает адекватно смыслу с повторяемостью, допускающей достаточно точное или приближенное выражение (в среднем или идеально-типическом случае). Лишь такого рода статистические виды регулярности, которые соответствуют субъективно понятному смыслу

социального действия, являются (в принятом здесь зна­чении) типами понятного действия, то есть «социологи­ческими закономерностями». Лишь те рациональные конструкции понятного по своему смыслу действия представляют собой социологические типы реальных про­цессов, которые, хотя бы приближенно, можно наблюдать в реальности. Дело совсем не в том, что реальная ве­роятность повторяемости действия всегда прямо пропор­циональна возможности выявить его адекватность смыс­лу. В каждом данном случае это устанавливается только экспериментальным путем. Объектом статистических ис­числений могут быть как лишенные смысла, так и осмыс­ленные процессы. (Существует статистика смертности, утомляемости, машинной производительности, выпадения осадков.) Социологическая же статистика занимается исчислениями только осмысленных процессов (статис­тика уголовных преступлений, профессий, цен, посевной площади). Само собой разумеется, что часто встречают­ся случаи, объединяющие оба типа; сюда относится, например, статистика урожая.

8. События и единообразия, которые, будучи в при­нятом здесь смысле непонятными, не могут быть опре­делены как «социологические факты» или закономер­ности, конечно, не становятся от этого менее важными. В том числе и для социологии в принятом здесь смысле этого слова. (Мы ограничиваемся в нашем исследова­нии «понимающей социологией», не собираясь никому ее навязывать, что, впрочем, и не в наших силах.) Они просто перемещаются — и это методически необходи­мо — в другую сферу, сферу условий, поводов, помех, благоприятных факторов и т. п.

9. «Поведение» в качестве понятной по своему смыс­лу ориентации собственных действий всегда являет собой для нас действие одного или нескольких отдель­ных лиц.

Для иных познавательных целей, может быть, и по­лезно, даже необходимо, рассматривать, например, инди­вида как объединение «клеток» или совокупность биохи­мических реакций или полагать, что его «психическая» Жизнь конституируется из ряда отдельных элементов (квалифицированных любым образом). Такой метод, бес­спорно, может дать ценные познавательные данные (каузальные правила). Однако это выраженное в прави­лах поведение элементов мы не понимаем. Не понимаем

и тогда, когда речь идет о психических элементах тем в меньшей степени, чем точнее они постигнуты в их естественнонаучном значении. Для интерпретации основанной на предполагаемом смысле, такой метод неприемлем Между тем для социологии (в принятом здесь значении слова) и истории объектом постижения является именно смысловая связь действий. За поведением физиологических единиц, например клеток, или каких-либо пси­хических элементов мы можем (в принципе во всяком случае) наблюдать и пытаться вывести из этого наблю­дения какие-либо заключения, устанавливать правила («законы») и с их помощью каузально объяснять то есть подводить под правила отдельные феномены. Однако интерпретирующее понимание поведения принимает во внимание подобные факты и правила лишь в той мере (и в том смысле), как и любые другие—физические, астрономические,. геологические, метеорологические, ге ографические, ботанические, зоологические, физиологи­ческие, анатомические, субъективно не осмысленные психопатологические факты или естественнонаучные условия технических фактов.

Для других (например, юридических) познавательных целей или для целей практических, может быть, напро­тив, целесообразно и даже неизбежно рассматривать социальные образования («государство», «ассоциацию», «акционерное общество», «учреждение») совершенно так же, как отдельных индивидов (например, как носителей прав и обязанностей или как субъектов, совершающих релевантные в правовом отношении действия). Для понимающей социологии, интерпретирующей поведение людей, эти образования — просто процессы и связи спе­цифического поведения отдельных людей, так как только они являют собой понятных для нас носителей осмыслен­ных действий. Несмотря на это, однако, социология и для своих целей не может игнорировать коллективные мысленные образования, полученные с других позиции. Ибо толкование поведения связано с этими коллективны­ми понятиями следующим образом:

а) Социология также часто вынуждена пользоваться подобными коллективными понятиями (нередко совершенно одинаково обозначая их), для того чтобы вообще обрести понятную терминологию. Так, например, в юридической и повседневной речи под «государством» помают как понятие, так и фактическое социальное поведение, для которого должны быть значимы правовые Становления. Для социологии в понятие «государство» "обязательно входят только релевантные в правовом

отношении компоненты или именно они. И уж во всяком случае, она не занимается «действиями» коллективных субъектов. Если в социологии речь идет о «государстве» или «нации», об «акционерном обществе» или о «семье», о «воинском подразделении» и других «образованиях» такого рода, то имеется в виду только определенный тип поведения отдельных людей, конкретный или конструиро­ванный в качестве возможного. Другими словами, в юри­дическое понятие, которое здесь используется из-за его точности и распространенности, вводится совсем иное смысловое содержание.

б) При толковании поведения необходимо принимать во внимание тот основополагающий факт, что коллектив­ные образования, заимствуемые социологией из повсед­невного, юридического (или любого другого специального по своему характеру) мышления, являют собой опреде­ленные представления в умах конкретных людей (не только судей и чиновников, но и «публики») о том, что отчасти реально существует, отчасти должно было бы обладать значимостью; на эти представления люди ориентируют свое поведение, эти коллективные образова­ния имеют огромное, подчас решающее каузальное зна­чение для поведения людей. В первую очередь как пред­ставления о том, что должно (или не должно} иметь значимость. Современное государство в значительной степени функционирует как комплекс специфических совместных действий людей потому, что определенные люди ориентируют свои действия на представление, что оно существует или должно существовать; потому, следо­вательно, что юридически ориентированные установления Охраняют свою значимость. Подробнее об этом будет. мазано ниже.

Если бы в рамках чисто социологической термино­логии и можно было полностью исключить (что было бы проявлением излишнего педантизма, осложняющего исследование) эти понятия — используемые в повседневной речи не только там, где они должны иметь юри­дическую силу, но и в применении к реальным событиям — и заменить их новыми терминами, то для данного важного явления даже это, безусловно, исключено.

в) Метод так называемой «органической» социологии (классическим примером может служить интересная книга Шеффле «Структура и жизнь социального тела) направлен на то, чтобы объяснить совокупность социальных действий, отправляясь от «целого» (например, «на родного хозяйства», в рамках которого индивид и его поведение толкуются подобно тому, как в физиологии объясняется функция «органа» тела в «системе» организ­ма, то есть с точки зрения «сохранения» организма в целом). (Ср. знаменитое изречение в лекции одного фи­зиолога: «§ X. Селезенка. О селезенке, господа, мы ничего не знаем. Вот все о селезенке!» Конечно, этот физиолог достаточно много «знал» о селезенке — ему было известно, где она находится, известна ее величина форма и т. п.; он не мог только определить ее «функцию»^ и отсутствие такой возможности он называл «незнанием».) Здесь мы не будем касаться того, в какой мере в других дисциплинах функциональный метод, рассмотрение час­тей некоего «целого» считается (вынужденно) исчерпы­вающим; известно, что в биохимическом и биомеханичес­ком анализе указанный метод признан недостаточным. В интерпретирующей социологии такой метод может служить следующим целям:

1. Практической наглядности и предварительной ориентации. В этой его функции он бывает чрезвычайно полезен, даже необходим; однако переоценка его позна­вательной ценности и излишняя его реификация может принести большой вред.

2. В ряде случаев только указанный метод позволяет нам выявить тот тип социального поведения, интерпрети­рующее понимание которого важно для объяснения опре­деленных связей. Однако на этой стадии социологичес­кое исследование (в нашем понимании) только начина­ется. Ведь, изучая «социальные образования» (в отличие от «организмов»), мы способны выйти за пределы просто­го установления функциональных связей и правил («за­конов») и дать то, что совершенно недоступно всем «естественным наукам» (устанавливающим для событии и образований каузальные правила, на основании кото­рых затем «объясняются» отдельные события). Мы понимаем поведение отдельных индивидов, участвующих в событиях, тогда как поведение клеток мы «понять» не можем, а можем только постигнуть его функционально. а затем установить привила данного процесса. Преимущество интерпретирующего объяснения по сравнению с объяснением, основанным на наблюдении, достигается, правда, за счет большей гипотетичности и фрагментар­ности полученных выводов, но тем не менее именно оно является специфическим свойством социологического по­знания.

Мы оставляем в стороне вопрос, в какой мере пове­дение животных может быть нам «понятным» по своему смыслу, а также обратное: в какой мере смысл наших действий «понятен» животным — то и другое очень не­определенно по своему значению и своим границам,— другими словами, мы не ставим здесь проблему, в какой мере теоретически мыслима социология, изучающая отно­шение человека к животным (домашним и диким). Мно­гие животные «понимают» приказание, гнев, любовь, агрессивность и часто реагируют на них совсем не только механически и инстинктивно, но и в какой-то степени сознательно, осмысленно и ориентируясь на свой опыт. По существу, и наша способность вчувствоваться в поведение «первобытных людей» не многим больше. Для понимания субъективного смысла в поведении животного мы либо вообще не располагаем верными средствами, либо располагаем ими в очень незначительной степени:известно, что проблемы психологии животных столь же интересны, сколь трудны. Мы знаем, что в животном мире существуют сообщества — моногамные и полигамные «семьи», стада, стаи, даже «государство» с разделением функций. (Степень дифференцирования функций в сооб­ществах животных отнюдь не параллельна степени дифференцированности органов или морфологического раз­вития у данного вида животных. Так, дифференцированность функций у термитов, а вследствие этого и их артефакты, значительно превышает таковую у муравьев и пчел.) Само собой разумеется, что в настоящий момент очень часто решающим является чисто функциональный подход, то есть выявление главных функций в сообще­ствах животных — добывание пищи, защита от нападения, забота о потомстве, образование новых сообществ, — Функций, которые выполняют отдельные типы этих сооб­ществ — «трутни», «матки», «рабочие», «солдаты», половые особи, самки-заменительницы и т. д.; таким выявлением функций исследование должно удовлетвориться. Все то, что до сих пор выходило за пределы таких данных, было либо просто спекуляциями, либо исследованием степени, в какой развитие этих «социальных» свойств определялось, с одной стороны, наследственностью другой — средой. (Такой характер носят контроверзы между Вейсманом, в значительной степени оперирующим внеэмпирическими дедукциями в своей книге «Allmacht der Naturzuchtung», и Гетте.) Впрочем, все серьезные исследователи единодушно полагают, что применение одного функционального метода в данной области лишь временное, как они надеются, явление, вызванное не­обходимостью удовлетвориться доступным нау