Каково быть летучей мышью?

Самосознание - вот то, что делает проблему тело-разум практически неразре­шимой. Может быть, именно поэтому в последнее время эта проблема часто оставляется без внимания. Предлагаемые же решения выглядят явно ошибоч­ными. Недавняя волна редукционистской эйфории породила несколько ра­бот, анализирующих феномен мышления и связанные с ним понятия. В этих работах авторы пытаются объяснить возможность неких вариантов материа­лизма, психофизической идентификации, или редукции.1

Однако все эти проблемы являются общими как для данного типа редук­ции, так и для других ее типов. То, что делает проблему тело-разум уникаль­ной и непохожей на проблемы вода - Н₂О, или машина Тьюринга - компью­тер IBM, или молния - электрический разряд, или ген - ДНК, или дуб - углеводород, в этих работах игнорируется.

У каждого редукциониста имеется любимая аналогия из современной нау­ки. Маловероятно, что эти несвязанные между собой примеры удачного редукционистского подхода могут пролить свет на отношение разума к мозгу. Однако философы разделяют общечеловеческую слабость к объяснению не­постижимого в терминах знакомого и понятного, хотя и совершенно иного по природе. В результате родились сомнительные описания мыслительных процессов - сомнительные в основном потому, что допускают знакомый тип редукционизма. Я попытаюсь объяснить, почему обычные примеры не помогают нам понять отношений мозг - разум, и почему в настоящее время мы не представляем себе, каким могло бы быть объяснение физической природы мыслительных явлений. Если бы самосознания не было, загадка тело-разум была бы гораздо менее интересной. С самосознанием эта проблема кажется безнадежной. Самая важная и характерная черта сознательных мыслитель­ных феноменов почти не понята. Большинство редукционистов даже не пы­таются ее объяснить. Детальное рассмотрение покажет, что ни одно из имею­щихся на сегодня понятий редукционизма здесь не подходит. Может быть, для этой цели возможно разработать новую теоретическую форму, но это ре­шение, если оно существует, лежит в далеком будущем интеллекта.

Опыт сознания - весьма распространенный феномен. Он существует на многих уровнях животной жизни, хотя мы не можем быть уверены в его при­сутствии в простейших организмах, и очень трудно обобщенно определить, что именно указывает на наличие сознания. (Некоторые экстремисты готовы даже отрицать сознание у всех млекопитающих, кроме человека). Без сомне­ния, этот феномен присутствует в бесконечных формах, совершенно невооб­разимых для нас, на других планетах других солнечных систем во всех уголках вселенной. Но как бы ни варьировались эти формы, тот факт, что некое суще­ство вообще осознает нечто, означает, что быть этим существом на что-то похо­же. Это ощущение может принимать различные формы, и возможно (хотя я в этом сомневаюсь), что разница форм повлияет и на разницу в поведении. Но в общем можно сказать, что некий организм впадает в сознательное состояние только тогда, когда быть этим организмом на что-то похоже - для него самого.

Мы можем называть это субъективным характером опыта. Это качество нельзя уловить при помощи хорошо знакомых, недавно разработанных мето­дов редукционного анализа феноменов мышления, поскольку все эти методы логически совместимы с его отсутствием. Его невозможно анализировать в терминах любой системы, объясняющей функциональные или интенциональные состояния, поскольку последние могут быть у роботов или автоматов, ко­торые ведут себя как люди, но при этом ничего не чувствуют.2

По той же причине, его невозможно анализировать в терминах каузальной роли опыта по отношению к типичному человеческому поведению.3

Я не отрицаю ни того, что сознательное состояние вызывает некое пове­дение, ни того, что это поведение может быть охарактеризовано с функциональной точки зрения. Я отрицаю только то, что подобный анализ будет исчерпывающим. Любая редукционистская программа должна быть основана на анализе того, что предстоит редуцировать. Если анализ оставит без внимания какие-то аспекты, задача будет поставлена неверно. Бесполезно основывать защиту материализма на таком анализе феномена разума, который не учитывает его субъективного характера. Нет причин ожидать, что редукция, кажущаяся достоверной без учета сознания, может быть расширена до вклю­чения в нее сознания. Не понимая, что представляет из себя субъективный ха­рактер опыта, невозможно понять, что требуется от физикалистской теории.

Анализ физической базы разума может объяснить многое, но этот аспект кажется наиболее трудным. Невозможно исключить из редукции феноменоло­гические аспекты опыта подобно тому, как из химической или физического ре­дукции некой субстанции исключаются феноменологические аспекты, путем объяснения их, как воздействия на мозг человеческого наблюдателя (см. Rorty 1965) Защитники физикализма обязаны описать с физической точки зрения са­ми феноменологические аспекты. Однако, когда мы рассматриваем их субъек­тивную природу, подобное кажется невозможным, поскольку каждый субъек­тивный феномен по сути дела связан с единственной точкой зрения. Кажется неизбежным, что объективная физическая теория от этой точки зрения отка­жется.

Позвольте мне вначале объяснить вопрос полнее, чем это можно сделать, ссылаясь на отношения между субъективным и объективным, или между pour soi и en soi. Сделать это далеко не просто. Факты, касающиеся того, на что по­хоже быть X, очень необычны - настолько, что некоторые могут усомниться в их реальности или в реальном значении их анализа. Чтобы объяснить связь между субъективностью и точкой зрения и подчеркнуть важность субъектив­ных черт, полезно рассмотреть пример, в котором ясно видна разница между двумя типами концепций, субъективной и объективной.

Предполагаю, что все согласны с тем, что у летучих мышей имеется не­кий опыт. Они тоже млекопитающие, и в том, что они имеют опыт, не боль­ше сомнения, чем в том, что мыши, голуби или киты имеют опыт. Я выбрал летучую мышь, а не осу или камбалу, просто потому, что, когда мы слишком низко спускаемся по филогенетическому дереву, многие начинают сомневать­ся в том, что на этом уровне вообще возможен какой-либо опыт. Хотя летучие мыши находятся с нами в более тесном родстве, чем насекомые и рыбы, их деятельность и их сенсорный аппарат настолько отличны от наших, что про­блема, которую я хочу рассмотреть, предстает здесь очень выпукло (хотя ее возможно было бы рассмотреть и на примере других классов животных). Оставив в стороне философские размышления - любой, кто бывал в закры­том пространстве вместе с испуганной летучей мышью, знает, каково встре­титься с фундаментально иной формой жизни.

Я сказал ранее, что вопрос об опыте летучих мышей эквивалентен тому, похоже ли на что-нибудь быть летучей мышью. Нам известно, что большин­ство летучих мышей (точнее, microchiroptera) воспринимают внешний мир в основном с помощью сонара, или эхолокации, обнаруживая отражения своих быстрых, тонко модулированных, высокочастотных криков от объектов, на­ходящихся в пределах досягаемости. Их мозг способен соотносить исходя­щие сигналы с последующим эхом; информация, полученная таким образом, позволяет летучей мыши точно различать расстояния, размеры, форму, дви­жение и текстуру так же, как мы различаем все это при помощи зрения. Одна­ко, хотя сонар летучей мыши безусловно является органом чувств, он совершенно не похож ни на какой из наших органов чувств, и у нас нет никаких ос­нований предполагать, что он субъективно напоминает нечто, что мы способ­ны вообразить или испытать. Это весьма затрудняет для нас понимание того, на что похоже быть летучей мышью. Мы должны попытаться найти некий ме­тод, который поможет нам делать выводы о внутренней жизни летучих мы­шей, исходя из нашего собственного опыта,4 или, по крайней мере, некий ме­тод, который позволит нам приблизиться к этому пониманию.

Наш опыт предоставляет основной материал нашему воображению, кото­рое, таким образом, ограничено. Нам недостаточно представить, что на ру­ках у нас перепончатые крылья, позволяющие нам порхать на рассвете и на закате, ловя ртом насекомых; что мы очень плохо видим и воспринимаем окружающее при помощи системы отраженных высокочастотных сигналов;

что днем мы спим на чердаке, повиснув головой вниз. Все, что я могу себе во­образить (и это совсем немного), говорит мне лишь о том, как бы почувство­вал себя я, если бы вздумал вести себя, как летучая мышь. Но я ставил вопрос не так! Я хочу знать, как чувствует себя изнутри сама летучая мышь! Но когда я пытаюсь это вообразить, я бываю ограничен ресурсами моего мозга, а эти ре­сурсы неадекватны для данной задачи. Я не могу выполнить ее, ни прибавляя нечто к моему опыту, ни убавляя чего-либо, ни путем сложных комбинаций прибавлений, убавлении и модификаций.

Если бы мне хотя бы частично удалось выглядеть и вести себя, как оса или летучая мышь, не меняя при этом моей фундаментальной структуры, мой опыт был бы совершенно не похож на опыт этих существ. С другой стороны, вряд ли можно ожидать от меня нейрофизиологии летучей мыши. Даже если бы меня каким-то образом удалось постепенно превратить в летучую мышь, ничто в моем теперешнем состоянии не позволяет мне предвидеть, на что бу­дут похожи переживания меня превращенного. Лучше всего об этом могли бы сказать сами летучие мыши - если бы мы только знали, что они ощущают.

Таким образом, если мы пользуемся экстраполяцией, чтобы понять, на что похоже быть летучей мышью, эта экстраполяция должна быть не выпол­нима до конца. Мы можем составить себе только схематическое представле­ние о переживаниях летучей мыши. Например, мы можем приписать ей об­щий тип опыта, исходя из ее физиологии и поведения. Таким образом мы опи­сываем сонар летучей мыши как форму трехмерного восприятия; мы полага­ем, что это животное может ощущать какие-то версии боли, голода, страха и желания и что у них есть и другие, более привычные нам органы чувств, кро­ме сонара. Однако мы знаем, что все эти переживания имеют некий субъек­тивный характер, которого нам постичь не дано. И если где-то во вселенной существует жизнь, обладающая сознанием, скорее всего, мы не сможем по­нять ее даже в самых широких из имеющихся у нас терминов опыта.5 (Эта проблема касается не только экзотических инопланетных цивилизаций; она су­ществует также и на уровне людей. Например, субъективные переживания че­ловека, слепого и глухого от рождения, мне так же недоступны, как ему недо­ступен мой опыт. Однако это не мешает нам предполагать, что опыт другого имеет субъективный характер).

Если кто-нибудь сомневается, что можно верить в существование фактов, точную природу которых мы не в состоянии понять, он должен подумать о том, что, рассматривая летучих мышей, мы находимся точно в таком же поло­жении, в котором оказались бы летучие мыши или разумные марсиане,6 взду­май они понять, на что похоже быть людьми. Возможно, это им не удастся из-за строения их мозга, но мы знаем, что они ошиблись бы, считая, что быть че­ловеком не похоже ни на что конкретное, и что нам можно приписать лишь весьма общие ментальные состояния (возможно, восприятие и аппетит ока­жутся у нас с ними общими, а может быть и нет). Мы твердо знаем, что они были бы неправы в своем скептическом заключении, потому что прекрасно представляем себе, на что похоже быть нами. И мы знаем, что несмотря на свою огромную вариативность и невероятную сложность, субъективный ха­рактер человеческого опыта весьма специфичен. Хотя у нас пока нет подхо­дящих терминов для его описания, в принципе подобное описание возможно и может быть понято только нами. Тот факт, что мы не можем надеяться де­тально описать доступным нам языком феноменологию марсиан или летучих мышей, не означает того, что они не испытывают сложных субъективных пе­реживаний, сравнимых по богатству деталей с нашими ощущениями. Было бы замечательно, если бы кто-нибудь развил понятия и теорию, позволяющую нам анализировать эти вещи, но полное понимание останется для нас недо­стижимо из-за ограничений, налагаемых на нас нашей природой. Отрицать существование и логическое значение того, что мы не в состоянии понять - наихудшая форма когнитивного диссонанса.

Это подводит нас к теме, которая требует гораздо более подробного об­суждения, чем-то, которое я могу здесь представить, - а именно, соотношение между фактами с одной стороны и концептуальными схемами или системами представлений с другой. Мой реализм относительно субъективного опыта в разных формах включает веру в существование фактов, недоступных челове­ческому пониманию. Безусловно, человек может верить в факты, которые он никогда не сможет полностью объяснить и постигнуть. Действительно, было бы глупо сомневаться в этом, учитывая ограниченность человеческих воз­можностей. В конце концов, бесконечные числа существовали бы, даже если бы все человечество вымерло от чумы задолго до того, как Кантор их открыл. Но можно верить и в то, что существуют факты, невообразимые и недосту­пные человеческому пониманию, даже если бы человечество жило вечно - просто потому, что наша структура не позволяет нам оперировать необходи­мыми для этого понятиями. Другие существа также могут сталкиваться с по­добной невозможностью. При этом неясно, является ли возможность существования таковых необходимым условием для гипотезы о том, что есть фак­ты, недоступные человеческому пониманию. (В конце концов, сама природа существ, которым эти факты доступны, является для человека непостижимым фактом). Таким образом, размышления о том, на что похоже быть летучей мышью, привели нас к следующему заключению: существуют некие факты, ко­торые не могут быть выражены средствами человеческого языка. Нам прихо­дится признавать существование этих фактов, хотя мы не можем их понять и выразить.

Не будем обсуждать эту тему более подробно. Ее значение для нашего во­проса, проблемы тело-разум, заключается в том, что она позволяет нам сде­лать общий вывод о субъективном характере опыта. Каков бы ни был статус переживаний человека, марсианина или летучей мышью, все эти пережива­ния включают в себя определенную точку зрения.

Я не утверждаю, что опыт - частная собственность его владельца. Соб­ственная точка зрения доступна и другим индивидам, поскольку относится к некоему типу. Часто бывает возможно принять чужую точку зрения, отлич­ную от собственной, - понимание здесь не ограничивается собственной лич­ностью. В каком-то смысле феноменологические факты вполне объективны:

один человек может сказать о другом, что тот переживает в данный момент. Субъективны они в том смысле, что объективное предположение о пережива­ниях другого возможно только тогда, когда его делает существо, достаточно похожее на объект анализа, чтобы иметь возможность встать на его точку зре­ния, - так сказать, понять другого одновременно от первого и от третьего ли­ца. Чем более отличается от интерпретатора объект его анализа, тем мень­ший успех его ждет. В нашем случае мы обладаем подходящей точкой зрения, но нам было бы так же трудно понять наши переживания с иной точки зре­ния, как и опыт другого биологического вида, не принимая точки зрения это­го вида.7

Сказанное имеет прямое отношение к проблеме тело-разум. Ведь если факты, говорящие о том, как переживает свой опыт сам организм, доступны только с одной точки зрения, тогда то, как верный характер этого опыта может быть выражен через физическую деятельность этого организма, являет­ся настоящей загадкой. Ведь физическая деятельность организма является областью объективных фактов - фактов, которые могут быть увидены и поняты со многих точек зрения индивидуумами с различными перцептуальными системами. Ничто не мешает человеческим ученым досконально изучить нейрофизиологию летучих мышей, а разумные летучие мыши или марсиане могли бы узнать о человеческом мозге больше, чем можем надеяться узнать мы сами.

Само по себе это еще не является аргументом против редукции. Марсиан­ский ученый, лишенный зрительного восприятия, может понять радугу, мол­нию и облака как физические явления, но никогда не сможет понять, как вос­принимает эти явления человек и какое место они занимают в его феномено­логическом мире. Объективная природа вещей, обозначенных этими поня­тиями, ему доступна, поскольку, хотя понятия и связаны с определенной точ­кой зрения и определенной визуальной феноменологией, сами вещи, увиден­ные с этой точки зрения, с ними не связаны. Они наблюдаемы с этой точки зрения, но являются по отношению к ней внешними; поэтому они могут быть поняты также и с других точек зрения, теми же или иными организмами. Мол­ния имеет объективную природу, которая не исчерпывается ее внешним ви­дом, и эта природа может быть исследована лишенным зрения марсианином. Точнее, у нее более объективная природа, чем та, которая видна глазу. Говоря о переходе от субъективной к объективной характеристике, я воздерживаюсь от суждения о существовании конечной точки, полностью объективной, при­сущей самому предмету природы, которую мы можем оказаться способны или не способны понять. Возможно, лучше определять объективность, как напра­вление, в котором может идти понимание. Пытаясь понять такое явление, как молния, кажется правомочным отходить от чисто человеческой точки зрения так далеко, как это возможно.8

В личном опыте связь с определенной точкой зрения выглядит гораздо бо­лее тесной. Трудно понять, что может иметься в виду под объективным харак­тером опыта, отдельно от той особой точки зрения, с которой субъект воспри­нимает собственный опыт. В конце концов, что останется от того, на что похо­же быть летучей мышью, если убрать оттуда точку зрения летучей мыши? Но если опыт лишен объективной природы, которая может быть понята с разных точек зрения, то как можно предположить, что исследующий мой мозг марси­анин может наблюдать за физическими процессами, соответствующими моим мыслям, со своей точки зрения (как он мог бы наблюдать за физическими про­цессами, соответствующими молнии)? Более того, как мог бы наблюдать за ни­ми со своей точки зрения человеческий физиолог?9

Говоря о психофизической редукции, мы сталкиваемся с общей трудно­стью. В других областях движение в сторону редукции - это движение в сторо­ну большей объективности, к более аккуратной картине действительной при­роды вещей. Это достигается возможно более полным отказом от индивиду­альной или специфической для людей как биологического вида точки зрения на объект исследования. Мы описываем его не в терминах впечатления, кото­рое он производит на наши органы чувств, но в терминах таких его свойств, которые могут быть обнаружены и описаны при помощи средств, отличных от человеческих органов чувств. Чем меньше наше описание зависит от чело­веческой точи зрения, тем оно объективнее. Такой подход возможен благода­ря тому, что, хотя представления и идеи, которыми мы пользуемся, чтобы ана­лизировать окружающий мир, изначально формируются с точки зрения, включающей сенсорный аппарат, мы используем их, чтобы думать о вещах, отличных от них самих.

Однако сам личный опыт, по-видимому, не укладывается в эту схему. В этом случае движение от видимого к действительному теряет смысл. Где здесь аналог объективного понимания предмета, отказа от первоначальной, субъективной точки зрения и перехода к более объективному взгляду на тот же предмет? Кажется маловероятным, что мы приблизимся к действительной природе человеческого опыта, оставив в стороне особенности человеческой точки зрения и составляя описание этого опыта таким образом, чтобы оно могло быть понято существами, отличными от нас, которые никогда не смогут вообразить, на что похоже быть человеком. Если субъективный характер опыта возможно понять с единственной точки зрения, тогда любой сдвиг в сторону большей объективности - то есть меньшей зависимости от опреде­ленной точки зрения - не приближает нас к действительной природе данно­го феномена, а, напротив, удаляет от нее.

В каком-то смысле, зачатки этого возражения против редуцируемой при­роды опыта можно обнаружить уже в случаях удачной редукции. Открыв, что звук представляет из себя волновое явление, распространяющееся в воздухе или иной среде, мы заменяем одну точку зрения на другую, и слуховая точка зрения, человеческая или животная, от которой мы отказываемся, остается нередуцированной. Существа, принадлежащие к совершенно разным видам, могут понять одни и те же физические явления в объективных терминах, и это понимание не требует, чтобы они были способны воспринять ту феноме­нологическую форму, в которой данное явление предстает существу другого биологического вида. Таким образом, их особая точка зрения не должна быть частью общей действительности, которую они стараются понять. Редукция может быть успешной лишь в том случае, если особая точка зрения будет оста­влена за пределами исследования.

Мы с полным правом можем оставить эту точку зрения в стороне, когда ищем более глубокого понимания явлений внешнего мира. Тем не менее, мы не можем полностью ее игнорировать, поскольку она является квинтэссенци­ей внутреннего мира, а не только точкой зрения на него. Большинство нео-бихевиористских течений современной философской психологии основаны на стремлении выработать объективную концепцию разума, которая может быть полностью редуцирована. Если мы согласимся с тем, что физическая теория разума должна иметь в виду субъективный характер опыта, мы должны согла­ситься и с тем, что никакая из существующих на данный момент теорий не объясняет нам, как это можно сделать. Эта проблема уникальна. Если мысли­тельные процессы являются в действительности процессами физическими, следовательно испытывать эти процессы по определению на что-то похоже.10 На что - остается загадкой.

Какой вывод можно сделать из этих рассуждений, и что следует делать дальше? Заключение, что физикализм ошибочен, было бы ложным. Физика-листские гипотезы, опирающиеся на ошибочный объективный анализ мозга, ничего не доказывают. Было бы правильнее сказать, что физикализм - это по­зиция, которую мы не можем понять, так как в настоящее время не располага­ем концепцией того, как она может быть верной. Возможно, кто-то посчита­ет неразумным требовать подобной концепции как условия для понимания. В конце концов можно сказать, что значение физикализма достаточно прозрач­но: мысленные состояния суть состояния тела; мысленные события суть фи­зические события. Мы не знаем, какие именно физические состояния и события имеются в виду, но это не мешает нам понять эту гипотезу. Что может быть яснее глагола "быть"?

Но я полагаю, что именно обманчивая простота этого слова и вводит пас в заблуждение. Обычно, когда нам говорят, что "Х" есть "Y", мы знаем, как это мо­жет быть истинным, но наше знание основано на понятийном или теоретиче­ском фундаменте и не базируется только на значении слова "есть". Мы знаем, какой тип вещей подразумевается под "X" и "Y", и примерно представляем, как обе референтные дорожки могут сойтись в одной точке, что бы там ни на­ходилось - объект, человек, процесс, событие или что-нибудь еще. Но когда объекты идентификации сильно отличаются, может быть неясно, как она мо­жет быть истинной. Возможно, что у нас не будет даже приблизительного представления о том, как и на каком типе объекта две референтные дорожки могут встретиться. Чтобы это стало яснее, могут понадобиться новые теоре­тические построения. Без этой новой теории идентификация будет окружена ореолом мистицизма.

Это объясняет, почему популярные изложения фундаментальных науч­ных открытий имеют некий привкус магии: открытия подаются нам в форме утверждений, в которые мы обязаны поверить, по-настоящему их не понимая. Например, сейчас детям сообщают, что материя в действительности есть энергия. Однако, несмотря на то, что они знают, что такое "есть", большин­ство никогда не поймут, почему это утверждение истинно, так как им для это­го не хватает теоретических знаний.

В настоящий момент статус физикализма таков, каким был бы статус гипотезы "материя есть энергия", будь эта гипотеза выдвинута до Сократа. У нас нет даже зачатков концепций, позволивших бы нам понять, как он мо­жет быть истинным. Чтобы понять гипотезу, утверждающую, что мыслен­ное событие есть событие физическое, мы должны понимать больше, чем только слово "есть". Нам не хватает понимания того, как мысленное и фи­зическое события могут быть одним и тем же событием, и обычные анало­гии с теоретической идентификацией в других областях не привносят яс­ности. Дело в том, что если мы попытаемся понять отношения мысленных событий к физическим согласно привычной модели, мы получим либо два отдельных субъективных события, как следствие мысленной референции с физическими событиями, или неверное описание того, что подразумевает­ся под ментальными терминами (например, каузальным бихевиорист­ским).

Интересно, что мы можем иметь доказательства истинности того, чего не можем по-настоящему понять. Представьте себе, что некто, не знакомый с метаморфозами насекомых, запер в сейф гусеницу. Через некоторое время он открывает сейф и находит внутри бабочку. Если этот человек уверен, что сейф был все время закрыт, у него будут основания полагать, что бабочка есть гусеница или когда-то была ею. При этом у него не будет и малейшего поня­тия, как такое могло быть. (Может быть, в гусенице сидел крохотный крыла­тый паразит, который ее сожрал и вырос в бабочку?)

Можно предположить, что мы находимся в том же положении по отноше­нию к физикализму. Дональд Дэвидсон утверждал, что если мысленные события имеют физические причины и следствия, то они должны иметь и физические описания. Он полагал, что у нас есть основания в это верить, хотя у нас нет - и не может быть - общей психофизической теории." Его аргумент приложим к ин-тенциональным мысленным событиям, но мне кажется, что у нас есть некие ос­нования полагать, что ощущения также суть физические процессы, хотя пока мы не можем понять, как так может быть. Дэвидсон считает, что некоторые фи­зические события обладают нередуцируемыми ментальными чертами, и воз­можно, подобные явления действительно существуют. Однако им не соответ­ствует ничего из того, что мы на сегодняшний день способны представить; не знаем мы и того, какая теория могла бы помочь нам понять это.12

Очень мало сделано по основному вопросу (из которого может быть со­вершенно опущено упоминание о мозге), может ли вообще личный опыт иметь объективный характер. Есть ли какой-нибудь смысл спрашивать, какими в действительности являются мои переживания в отличие от того, какими они кажутся мне? Мы не сможем по-настоящему понять гипотезу, утверждаю­щую, что их природа дана в их физическом описании, пока мы не поймем ос­новную идею о том, что у них есть объективная природа (или о том, что объек­тивные процессы могут иметь субъективную природу).13

Я хотел бы закончить гипотетическим предложением. Возможно, что к пропасти между субъективным и объективным можно подойти с другой сто­роны. Временно оставляя в стороне отношения между разумом и мозгом, мы можем попытаться более объективно понять сам разум. В настоящее время у нас нет знаний, необходимых для того, чтобы думать о субъективном характе­ре опыта, не опираясь на воображение, не пытаясь поставить себя на место субъекта переживания. Это можно расценить как необходимость формиро­вать новые понятия и разрабатывать новый метод - объективную феномено­логию, не зависящую от отождествления или воображения. Хотя, возможно, она не сможет описать всего, ее задачей будет хотя бы частичное описание субъективного характера опыта в форме, доступной для существ, которые этот опыт иметь не могут.

Чтобы описать эхолокатор летучих мышей, необходима подобная фено­менология; однако можно начать и с людей. Например, можно попытаться ра­звить понятия, которые могли бы объяснить слепорожденному, как восприни­мает мир зрячий. В какой-то момент мы упремся в стену, но тем не менее, дол­жно быть возможным разработать метод описания в объективных терминах гораздо лучше того, что мы имеем на данный момент, и сделать это с большей точностью. От вольных ассоциаций типа: "Красный цвет похож на звук тру­бы", которые время от времени приводятся в обсуждениях этого вопроса, ма­ло толку. Это может понять человек, слышавший звук трубы и видевший крас­ный цвет. Однако структурные черты восприятия могут лучше поддаваться объективному описанию, хотя что-то при этом и потеряется. И понятия, аль­тернативные тем, которые мы познаем в первом лице, могут помочь нам до­стигнуть лучшего понимания даже собственного опыта - понимания, в кото­ром нам отказано именно из-за легкости в описании и недостатка дистанции, свойственных субъективным понятиям.

Кроме того, что она интересна сама по себе, объективная в этом смысле феноменология может помочь сформулировать вопросы о физической¹⁴ при­роде опыта более понятно. Аспекты субъективного опыта, допускающие по­добное объективное описание, могут быть лучшими кандидатами на объек­тивное описание более знакомого нам сорта. Вне зависимости от правильно­сти этой догадки, кажется маловероятным, что какая-нибудь физическая тео­рия разума может быть разработана, пока общей проблеме объективного и субъективного не будет уделено больше значения. Иначе нам не удастся даже корректно поставить проблему тело-разум.

1 См. "Рекомендуемая литература"

 

2 Возможно, таких роботов не может быть. Возможно, что организм, достаточно сложный, что­бы вести себя, как человек, с необходимостью будет чувствовать. Но если это так, то этот факт не может быть обнаружен исключительно путем анализа понятия личного опыта.

3 Это не эквивалентно тому, относительно чего мы неисправимы, во-первых потому, что мы не яв­ляемся неисправимыми в отношении поведения, и во-вторых потому, что поведение есть и у жи­вотных, у которых нет языка и мысли, нет понимания их опыта.

 

4 Под "собственным опытом" я имею в виду не "мой собственный опыт", а, скорее, менталистские идеи, которые мы без проблем применяем к себе и к другим человеческим существам.

5 Таким образом, основанное на аналогии выражение "на что это похоже" может ввести в заблуж­дение. Оно означает не "с чем (в нашем понимании) это схоже", но, скорее, "каково это для само­го субъекта переживания".

6 Любые разумные инопланетные существа, полностью отличные от нас.

 

7 Возможно, что пересечь межвидовый барьер при помощи воображения легче, чем кажется. На­пример, слепые способны обнаруживать находящиеся поблизости предметы с помощью своеоб­разного "сонара" - голосовых сигналов или постукивания палки. Возможно, зная, на что это по­хоже, мы могли бы вообразить себе, каково иметь гораздо более развитый сонар летучей мьши. Расстояние между индивидуумом, другими людьми и другими видами может находиться в любом месте континуума. Даже в случае других людей наше понимание только частично, и чем дальше отстоит от нас рассматриваемый вид, тем меньше будет степень нашего понимания. Удивитель­но, насколько гибко наше воображение. Однако я не имею в виду того, что мы не можем знать, как чувствует себя летучая мышь. Я оставляю эту эпистемологическую проблему в стороне. Я утверждаю лишь то, что даже для того, чтобы сформировать некоторое понятие о том, на что по­хоже быть летучей мышью (и a fortiori чтобы это знать), нам необходимо встать а точку зрения летучей мыши. Если нам удалось бы сделать это приблизительно, наше понимание также оказа­лось бы приблизительным. По крайней мере, так нам кажется на сегодняшний день.

8 Следовательно, проблема, которую я собираюсь обсудить, может быть поставлена, даже если различие между более субъективной и более объективной картинами может само быть установле­но только внутри большей человеческой точки зрения. Я не согласен с этим типом концептуаль­ного релятивизма, но его не обязательно опровергать, чтобы утверждать, что знакомая нам по другим случаям модель от-субъективного-к-объективному не может включать в себя психофизиче­скую редукцию.

9 Проблема заключается не только в том, что, когда я смотрю на Мону Лизу, мой зрительный опыт обладает неким качеством, которое не сможет обнаружить в моем мозгу никакой сторонний на­блюдатель. Ведь даже если бы он и обнаружил там крохотное изображение Моны Лизы, у него не было бы никакого основания идентифицировать его именно с этим моим переживанием.

10 Это не будет примером зависимого отношения, на манер причины и определенного следствия. То, что испытывать определенное физическое состояние на что-то похоже, будет с необходимо­стью истинным. Крипке (1972) полагает, что каузальный бихевиористский анализ оказывается не­состоятельным, поскольку он, например, объясняет "боль" лишь как случайное название для раз­личных типов боли. Субъективный характер опыта (Крипке называет его "непосредственным фе­номенологическим качеством" (стр. 340)) - основное качество, оставленное подобным анализом в стороне, качество, которые и делает данное переживание тем, что оно есть. Я согласен с Крипке. Как и он, я считаю, что гипотеза, согласно которой некое состояние мозга должно с необходимостью включать в себя некий субъективный характер, не может быть понята без дальнейших объясне­ний. Теории, интерпретирующие отношения тела и разума как контингентные, таких объяснений не дают, но возможно, что существуют и альтернативные теории, до сих пор не открытые. Теория, которая объяснила бы, каким образом отношения тело-разум являются необходимыми, все еще оставила бы нас с проблемой, поставленной Крипке: как объяснить то, почему они тем не менее кажутся случайными. Эта трудность кажется непреодолимой. Мы можем вообразить нечто, представляя это себе через восприятие, отождествление или символы. Я не буду пытаться описывать то, как работает символическое воображение, но в остальных двух случаях происхо­дит следующее: чтобы вообразить, нечто перцептуально, мы вызываем то состояние сознания, ко­торое было бы у нас, если бы этот предмет был перед нами. Чтобы вообразить нечто при помо­щи отождествления, мы вызываем у себя мысленное состояние, похожее на сам воображаемый предмет. (Этот метод может использоваться только для воображения мысленных событий или состояний, собственных или чужих.) Когда мы пытаемся вообразить некое состояние сознания, не ассоциируя его с соответствующим состоянием мозга, мы прежде всего применяем метод отождествления, воображая себе данное состояние сознания - иными словами, мы вызываем у се­бя состояние, похожее на воображаемое. Одновременно мы пытаемся перцептуально вообразить отсутствие соответствующего физического состояния, вызывая у себя состояние, с ним не свя­занное, а именно то, в котором мы оказались бы, если бы восприняли отсутствия этого физиче­ского состояния. Когда физические состояния воображаются перцептуально, а мысленные - при помощи отождествления, нам кажется, что мы способны вообразить любой опыт, ассоциирую­щийся с данным состоянием мозга, и наоборот. Отношения между ними будут казаться контин­гентными, даже если они необходимы, поскольку различные типы воображения независимы друг от друга.

(Кстати, солипсизм - результат неверного понимания отождествляющего воображения как перцептуального: в результате становится невозможно вообразить мысленное состояние другого.)

12 То же замечание приложимо и к Nagel (1965).

13 Этот вопрос стоит в центре проблемы другого разума, тесная связь которого с проблемой тело-разум часто игнорируется. Если бы мы поняли, как субъективное переживание может иметь объективную природу, мы поняли бы существование субъектов, отличных от нас самих.)