— Итак, друг, рассказывают прежде всего, что та
Земля, если взглянуть на нее сверху, похожа на мяч, сши-
тый из двенадцати кусков кожи и пестро расписанный
разными цветами. Краски, которыми пользуются наши
живописцы, могут служить образчиками этих цветов, но
там вся Земля играет такими красками, и даже куда более
яркими и чистыми. В одном месте она пурпурная и дивно
прекрасная, в другом золотистая, в третьем белая — белее
снега и алебастра; и остальные цвета, из которых она
складывается, такие же, только там их больше числом и
они прекраснее всего, что мы видим здесь. И даже самые
ее впадины, хоть и наполненные водою и воздухом, окра-
шены по-своему и ярко блещут пестротою красок, так что
лик ее представляется единым, целостным и вместе не-
скончаемо разнообразным.
Вот какова она, и, подобные ей самой, вырастают на
ней деревья и цветы, созревают плоды, и горы сложены
по ее подобию, и камни — они гладкие, прозрачные и
красивого цвета. Их обломки — это те самые камешки,
которые так ценим мы здесь: наши сердолики, и яшмы, и
смарагды, и все прочие подобного рода. А там любой ка-
мень такой или еще лучше. Причиною этому то, что та-
мошние камни чисты, не изъедены и не испорчены — в
отличие от наших, которые разъедает гниль и соль из
осадков, стекающих в наши впадины: они приносят урод-
ства и болезни камням и почве, животным и растениям.
Всеми этими красотами изукрашена та Земля, а еще —
золотом, и серебром, и прочими дорогими металлами.
Они лежат на виду, разбросанные повсюду в изобилии,
и счастливы те, кому открыто это зрелище.
Среди многих живых существ, которые ее населяют,
есть и люди: одни живут в глубине суши, другие — по
краю воздуха, как мы селимся по берегу моря, третьи —
на островах, омываемых воздухом, невдалеке от материка.
Короче говоря, что для нас и для нужд нашей жизни вода,
море, то для них воздух, а что для нас воздух, для них —
эфир. Зной и прохлада так у них сочетаются, что эти люди
никогда не болеют и живут дольше нашего. И зрением, и
слухом, и разумом, и всем остальным они отличаются от
нас настолько же, насколько воздух отличен чистотою от
воды или эфир — от воздуха. Есть у них и храмы, и свя-
щенные рощи богов, и боги действительно обитают в этих
святилищах и через знамения, вещания, видения общают-
ся с людьми. И люди видят Солнце, и Луну, и звезды та-
кими, каковы они на самом деле. И спутник всего это-
го — полное блаженство.
Такова природа той Земли в целом и того, что ее окру-
жает. Но во впадинах по всей Земле есть много мест, то
еще более глубоких и открытых, чем впадина, в которой
живем мы, то хоть и глубоких, но со входом более тес-
ным, чем зев нашей впадины. А есть и менее глубокие, но
более пространные. Все они связаны друг с другом под-
земными ходами разной ширины, идущими в разных на-
правлениях, так что обильные воды переливаются из
одних впадин в другие, словно из чаши в чашу, и под зем-
лею текут неиссякающие, невероятной ширины реки —
горячие и холодные. И огонь под землею в изобилии, и
струятся громадные огненные реки и реки мокрой грязи,
где более густой, где более жидкой, вроде грязевых пото-
ков в Сицилии, какие бывают перед извержением лавы,
или вроде самой лавы. Эти реки заполняют каждое из уг-
лублений, и каждая из них в свою очередь всякий раз
принимает все новые потоки воды или огня, которые дви-
жутся то вверх, то вниз, словно какое-то колебание про-
исходит в недрах. Природа этого колебания вот примерно
какая. Один из зевов Земли — самый большой из всех;
там начало пропасти, пронизывающей Землю насквозь,
и об этом упоминает Гомер, говоря:
Пропасть далекая, где под землей глубочайшая бездна.
И сам Гомер в другом месте, и многие другие поэты
называют ее Тартаром. В эту пропасть стекают все реки, и
в ней снова берут начало, и каждая приобретает свойства
земли, по которой течет. Причина, по какой все они вы-
текают из Тартара и туда же впадают, в том, что у всей
этой влаги нет ни дна, ни основания и она колеблется —
вздымается и опускается, а вместе с нею и окутывающие
ее воздух и ветер: они следуют за влагой, куда бы она ни
двинулась, — в дальний ли конец той Земли или в ближ-
ний. И как при дыхании воздух все время течет то в
одном, то в другом направлении, так и там ветер колеб-
лется вместе с влагой и то врывается в какое-нибудь
место, то вырывается из него, вызывая чудовищной силы
вихри.
Когда вода отступает в ту область, которую мы зовем
нижнею, она течет сквозь землю по руслам тамошних рек
и наполняет их, словно оросительные канавы; а когда
уходит оттуда и устремляется сюда, то снова наполняет
здешние реки, и они бегут подземными протоками, каж-
дая к тому месту, куда проложила себе путь, и образуют
моря и озера, дают начала рекам и ключам. А потом они
снова исчезают в глубине той Земли и возвращаются в
Тартар: иная — более долгой дорогою, через многие и от-
даленные края, иная — более короткой. И всегда устье
лежит ниже истока: иногда гораздо ниже высоты, на
какую вода поднималась при разливе, иногда ненамного.
Иной раз исток и устье на противоположных сторонах, а
иной раз — по одну сторону от середины той Земли.
А есть и такие потоки, что описывают полный круг, об-
вившись вокруг той Земли кольцом или даже нескольки-
ми кольцами, точно змеи; они спускаются в самую боль-
шую глубину, какая только возможна, но впадают все в
тот же Тартар. Спуститься же в любом из направлений
можно только до середины Земли, но не дальше: ведь от-
куда бы ни текла река, с обеих сторон от середины мест-
ность для нее пойдет круто вверх.
Этих рек многое множество, они велики и разнообраз-
ны, но особо примечательны среди них четыре. Самая
большая из всех и самая далекая от середины течет по
кругу; она зовется Океаном. Навстречу ей, но по другую
сторону от центра течет Ахеронт. Он течет по многим пус-
тынным местностям, главным образом под землей, и за-
канчивается озером Ахерусиадой. Туда приходят души
большинства умерших и, пробыв назначенный судьбою
срок — какая больший, какая меньший, — отсыла-
ются назад, чтобы снова перейти в породу живых существ.
Третья река берет начало между двумя первыми и
вскоре достигает обширного места, пылающего жарким
огнем, и образует озеро, где бурлит вода с илом, размера-
ми больше нашего моря. Дальше она бежит по кругу, мут-
ная и илистая, опоясывая ту Землю, и подходит вплотную
к краю озера Ахерусиады, но не смешивается с его вода-
ми. Описав под землею еще много кругов, она впадает в
нижнюю часть Тартара. Имя этой реки — Пирифлегетонт,
и она изрыгает наружу брызги своей лавы повсюду, где
коснется земной поверхности.
В противоположном от нее направлении берет начало
четвертая река, которая сперва течет по местам, как гово-
рят, диким и страшным, иссиня-черного цвета; их назы-
вают Стигийскою страной, и озеро, которое образует
река, зовется Стикс. Впадая в него, воды реки приобрета-
ют грозную силу и катятся под землею дальше, описывая
круг в направлении, обратном Пирифлегетонту, и подсту-
пают к озеру Ахерусиаде с противоположного края. Они
тоже нигде не смешиваются с чужими водами и тоже,
опоясав землю кольцом, вливаются в Тартар — напротив
Пирифлегетонта. Имя этой реки, по словам поэтов,
Кокит.
Вот как все это устроено.
Когда умершие являются в то место, куда уводит каж-
дого его гений, первым делом надо всеми чинится суд —
и над теми, кто прожил жизнь прекрасно и благочестиво,
и над теми, кто жил иначе. О ком решат, что они держа-
лись середины, те отправляются к Ахеронту — всходят на
ладьи, которые их ждут, и на них приплывают на озеро.
Там они обитают и, очищаясь от провинностей, какие кто
совершал при жизни, несут наказания и получают осво-
бождение от вины, а за добрые дела получают воздая-
ния — каждый по заслугам.
Тех, кого по тяжести преступлений сочтут неисправи-
мыми (это либо святотатцы, часто и помногу грабившие в
храмах, либо убийцы, многих погубившие вопреки спра-
ведливости и закону, либо иные схожие с ними злодеи), —
тех подобающая им судьба низвергает в Тартар, откуда им
уже никогда не выйти.
А если о ком решат, что они совершили преступления
тяжкие, но все же искупимые — например, в гневе подня-
ли руку на отца или на мать, а потом раскаивались всю
жизнь, либо стали убийцами при сходных обстоятельст-
вах, — те, хотя и должны быть ввергнуты в Тартар, однако
по прошествии года волны выносят человекоубийц в
Кокит, а отцеубийц и матереубийц — в Пирифлегетонт.
И когда они оказываются близ берегов озера Ахерусиады,
они кричат и зовут, одни — тех, кого убили, другие — тех,
кому нанесли обиду, и молят, заклинают, чтобы они по-
зволили им выйти к озеру и приняли их. И если те скло-
нятся на их мольбы, они выходят, и бедствиям их настает
конец, а если нет — их снова уносит в Тартар, а оттуда —
в реки, и так они страдают до тех пор, пока не вымолят
прощения у своих жертв: в этом состоит их кара, назна-
ченная судьями. И наконец, те, о ком решат, что они про-
жили жизнь особенно свято: их освобождают и избавляют
от заключения в земных недрах, и они приходят в страну
вышней чистоты, находящуюся над той Землею, и там по-
селяются. Те из их числа, кто благодаря философии очис-
тился полностью, впредь живут совершенно бестелесно и
прибывают в обиталища еще более прекрасные, о кото-
рых, однако же, поведать нелегко, да и времени у нас
в обрез.
И вот ради всего, о чем мы сейчас говорили, Симмий,
мы должны употребить все усилия, чтобы приобщиться,
пока мы живы, к добродетели и разуму, ибо прекрасна на-
града и надежда велика!
Правда, человеку здравомыслящему не годится утверж-
дать с упорством, будто все обстоит именно так, как я
рассказал. Но что такая или примерно такая участь и
такие жилища уготованы нашим душам — коль скоро мы
находим душу бессмертной, — утверждать, по-моему, сле-
дует, и вполне решительно. Такая решимость и достойна,
и прекрасна — с ее помощью мы словно бы зачаровыва-
ем самих себя. Вот почему я так пространно и подробно
пересказываю это предание.
Но опять-таки в силу того, о чем мы сейчас говорили,
нечего тревожиться за свою душу человеку, который в те-
чение целой жизни пренебрегал всеми телесными удо-
вольствиями, и в частности украшениями и нарядами,
считал их чуждыми себе и приносящими скорее вред, не-
жели пользу, который гнался за иными радостями, радос-
тями познания, и, украсив душу не чужими, но доподлин-
но ее украшениями — воздержностью, справедливостью,
мужеством, свободою, истиной, ожидает странствия в
Аид, готовый пуститься в путь, как только позовет судьба.
| Заключение. Смерть Сократа
|
Вы, Симмий, Кебет и все осталь-
ные, тоже отправитесь этим пу-
тем, каждый в свой час, а меня
уже нынче «призывает судьба» — так, вероятно, выразил-
ся бы какой-нибудь герой из трагедии. Ну, пора мне, по-
жалуй, и мыться: я думаю, лучше выпить яд после мытья
и избавить женщин от лишних хлопот — не надо будет
обмывать мертвое тело.
Тут заговорил Критон.
— Хорошо, Сократ, — промолвил он, — но не хочешь
ли оставить им или мне какие-нибудь распоряжения на-
счет детей или еще чего-нибудь? Мы бы с величайшею
охотой сослужили тебе любую службу.
— Ничего нового я не скажу, Критон, — отвечал Со-
крат, — только то, что говорил всегда: думайте и пекитесь
о себе самих, и тогда, что бы вы ни делали, это будет
доброю службой и мне, и моим близким, и вам самим,
хотя бы вы сейчас ничего и не обещали. А если вы не бу-
дете думать о себе и не захотите жить в согласии с тем, о
чем мы толковали сегодня и в прошлые времена, вы ни-
чего не достигнете, сколько бы самых горячих обещаний
вы сейчас ни надавали.
— Да, Сократ, — сказал Критон, — мы постараемся
исполнить все, как ты велишь. А как нам тебя похоро-
нить?
— Как угодно, — отвечал Сократ, — если, конечно, су-
меете меня схватить и я не убегу от вас.
Он тихо засмеялся и, обернувшись к нам, продолжал:
— Никак мне, друзья, не убедить Критона, что я — это
только тот Сократ, который сейчас беседует с вами и пока
еще распоряжается каждым своим словом. Он вообража-
ет, будто я — это тот, кого он вскорости увидит мертвым,
и вот спрашивает, как меня хоронить! А весь этот длин-
ный разговор о том, что, выпив яду, я уже с вами не оста-
нусь, но отойду в счастливые края блаженных, кажется
ему пустыми словами, которыми я хотел утешить вас, а
заодно и себя. Так поручитесь же за меня перед Крито-
ном, только дайте ручательство, обратное тому, каким сам
он ручался перед судьями: он-то ручался, что я останусь
на месте, а вы поручитесь, что не останусь, но удалюсь от-
сюда, как только умру. Тогда Критону будет легче, и,
видя, как мое тело сжигают или зарывают в землю, он уже
не станет негодовать и убиваться, воображая, будто я тер-
плю что-то ужасное, и не будет говорить на похоронах,
что кладет Сократа на погребальное ложе, или выносит,
или зарывает. Запомни хорошенько, мой дорогой Критон:
когда ты говоришь неправильно, это не только само по
себе скверно, но и душе причиняет зло. Так не теряй му-
жества и говори, что хоронишь мое тело, а хорони как
тебе заблагорассудится и как, по твоему мнению, требует
обычай.
С этими словами он поднялся и ушел в другую комна-
ту мыться. Критон пошел следом за ним, а нам велел
ждать. И мы ждали, переговариваясь и раздумывая о
том, что услышали, но все снова и снова возвращались
к мысли, какая постигла нас беда: мы словно лишались
отца и на всю жизнь оставались сиротами. Когда Сократ
помылся, к нему привели сыновей — у него было двое ма-
леньких и один побольше; пришли и родственницы, и
Сократ сказал женщинам несколько слов в присутствии
Критона и о чем-то распорядился, а потом велел женщи-
нам с детьми возвращаться домой, а сам снова вышел
к нам.
Было уже близко к закату: Сократ провел во внутрен-
ней комнате много времени. Вернувшись после мытья, он
сел и уже больше почти не разговаривал с нами. Появился
прислужник Одиннадцати и, ставши против Сократа, ска-
зал:
— Сократ, мне, видно, не придется жаловаться на те-
бя, как обычно на других, которые бушуют и проклинают
меня, когда я по приказу властей объявляю им, что пора
пить яд. Я уж и раньше за это время убедился, что ты
самый благородный, самый смирный и самый лучший из
людей, какие когда-нибудь сюда попадали. И теперь я
уверен, что ты не гневаешься на меня. Ведь ты знаешь ви-
новников и на них, конечно, и гневаешься. Ясное дело,
тебе уже понятно, с какой вестью я пришел. Итак, про-
щай и постарайся как можно легче перенести неизбежное.
Тут он заплакал и повернулся к выходу. Сократ взгля-
нул на него и промолвил:
— Прощай и ты. А мы всё исполним как надо. —
Потом, обратившись к нам, продолжал: — Какой обходи-
тельный человек! Он все это время навещал меня, а иног-
да и беседовал со мною, просто замечательный человек!
Вот и теперь, как искренне он меня оплакивает. Однако
ж, Критон, послушаемся его — пусть принесут яд, если
уже стерли. А если нет, пусть сотрут.
А Критон в ответ:
— Но ведь солнце, по-моему, еще над горами, Сократ,
еще не закатилось. А я знаю, что другие принимали отра-
ву много спустя после того, как им прикажут, ужинали,
пили вволю, а иные даже наслаждались любовью, с кем
кто хотел. Так что не торопись, время еще терпит.
А Сократ ему:
— Вполне понятно, Критон, что они так поступают, —
те, о ком ты говоришь. Ведь они думают, будто этим что-
то выгадывают. И не менее понятно, что я так не посту-
паю. Я ведь не надеюсь выгадать ничего, если выпью яд
чуть попозже, и только сделаюсь смешон самому себе,
цепляясь за жизнь и дрожа над последними ее остатками.
Нет, нет, не спорь со мною и делай, как я говорю.
Тогда Критон кивнул рабу, стоявшему неподалеку. Раб
удалился, и его не было довольно долго; потом он вернул-
ся, а вместе с ним вошел человек, который держал в руке
чашу со стертым ядом, чтобы поднести Сократу. Увидев
этого человека, Сократ сказал:
— Вот и прекрасно, любезный. Ты со всем этим зна-
ком — что же мне надо делать?
— Да ничего, — отвечал тот, — просто выпей и ходи до
тех пор, пока не появится тяжесть в ногах, а тогда ляг.
Оно подействует само.
С этими словами он протянул Сократу чашу. И Сократ
взял ее с полным спокойствием, Эхекрат, — не задрожал,
не побледнел, не изменился в лице, но, по всегдаш-
ней своей привычке, взглянул на того чуть исподлобья
и спросил:
— Как, по-твоему, этим напитком можно сделать воз-
лияние кому-нибудь из богов или нет?
— Мы стираем ровно столько, Сократ, сколько надо
выпить.
— Понимаю, — сказал Сократ. — Но молиться богам
и можно и нужно — о том, чтобы переселение из этого
мира в иной было удачным. Об этом я и молю, и да бу-
дет так.
Договорив эти слова, он поднес чашу к губам и выпил
до дна — спокойно и легко.
До сих пор большинство из нас еще как-то удержива-
лось от слез, но, увидев, как он пьет и как он выпил яд,
мы уже не могли сдержать себя. У меня самого, как я ни
крепился, слезы лились ручьем. Я закрылся плащом и
оплакивал самого себя — да! не его я оплакивал, но соб-
ственное горе — потерю такого друга! Критон еще раньше
моего разразился слезами и поднялся с места. А Аполло-
дор, который и до того плакал не переставая, тут зарыдал
и заголосил с таким отчаянием, что всем надорвал душу,
всем, кроме Сократа. А Сократ промолвил:
— Ну что вы, что вы, чудаки! Я для того главным об-
разом и отослал отсюда женщин, чтобы они не устроили
подобного бесчинства, — ведь меня учили, что умирать
должно в благоговейном молчании. Тише, сдержите себя!
И мы застыдились и перестали плакать.
Сократ сперва ходил, потом сказал, что ноги тяжеле-
ют, и лег на спину: так велел тот человек. Когда Сократ
лег, он ощупал ему ступни и голени и немного погодя —
еще раз. Потом сильно стиснул ему ступню и спросил,
чувствует ли он. Сократ отвечал, что нет. После этого он
снова ощупал ему голени и, понемногу ведя руку вверх,
показывал нам, как тело стынет и коченеет. Наконец при-
коснулся в последний раз и сказал, что, когда холод под-
ступит к сердцу, он отойдет.
Холод добрался уже до живота, и тут Сократ раскрыл-
ся — он лежал, закутавшись, — и сказал (это были его
последние слова):
— Критон, мы должны Асклепию петуха. Так отдайте
же, но забудьте.
— Непременно, — отозвался Критон. — Не хочешь ли
еще что-нибудь сказать?
Но на этот вопрос ответа уже не было. Немного спустя
он вздрогнул, и служитель открыл ему лицо: взгляд Со-
крата остановился. Увидев это, Критон закрыл ему рот
и глаза.
Таков, Эхекрат, был конец нашего друга, человека —
мы вправе это сказать — самого лучшего из всех, кого нам
довелось узнать на нашем веку, да и вообще самого ра-
зумного и самого справедливого.
ФЕДР
СОКРАТ, ФЕДР
Сократ. Милый Федр, куда и откуда?
Федр. От Лисия, Сократ, сына Кефала, иду прогу-
ляться за городской стеной: у него ведь я просидел очень
долго, с самого утра. А по совету нашего с тобой друга
Акумена я гуляю по загородным дорогам — он уверяет,
что это не так утомительно, как по городским улицам.
Сократ. Он верно говорит, друг мой. Так, значит,
Лисий уже в городе?
Федр. Да, у Эпикрата, в доме Морихия близ храма
Олимпийца.
Сократ. Чем же вы занимались? Лисий, конечно,
угощал вас своими сочинениями?
Федр. Узнаешь, если у тебя есть досуг пройтись со
мной и послушать.
Сократ. Как, разве, по-твоему, для меня не самое
главное дело — «превыше недосуга», по выражению Пин-
дара, — услышать, чем вы занимались с Лисием?
Федр. Так идем.
Сократ. Только бы ты рассказывал!
Федр. А ведь то, что ты сейчас услышишь, Сократ,
будет как раз по твоей части: сочинение, которым мы там
занимались, было — уж не знаю, каким это образом, — о
любви. Лисий написал о попытке соблазнить одного из
красавцев, — однако не со стороны того, кто был в него
влюблен, в этом-то и вся тонкость: Лисий уверяет, что
надо больше угождать тому, кто не влюблен, чем тому,
кто влюблен.
Сократ. Что за благородный человек! Если бы он на-
писал, что надо больше угождать бедняку, чем богачу, по-
жилому человеку, чем молодому, и так далее — все это ка-
сается меня и большинства из нас, — какие бы это были
учтивые и полезные для народа сочинения! У меня такое
горячее желание тебя послушать, что я не отстану от тебя,
даже если ты продолжишь свою прогулку до самой Мега-
ры, а там, по предписанию Геродика, дойдя до городской
стены, повернешь обратно.
Федр. Как это ты говоришь, дорогой Сократ, — не-
ужели ты думаешь, что я, такой неумелый, припомню до-
стойным Лисия образом то, что он, самый искусный те-
перь писатель, сочинял исподволь и долгое время? Куда
уж мне, хоть бы и желал я этого больше, чем иметь груду
золота.
Сократ. Ох, Федр, я или Федра не знаю, или поза-
был уже и себя самого! Но нет — ни то, ни другое. Я уве-
рен, что он, слушая сочинение Лисия, не просто разок
прослушал, но много раз заставлял его повторять, на что
тот охотно соглашался. А ему и этого было мало: в конце
концов он взял свиток, стал просматривать все, что его
особенно привлекало, а просидев за этим занятием с утра,
утомился и пошел прогуляться, вытвердив это сочинение
уже наизусть, — клянусь собакой, я, право, так думаю, —
если только оно не слишком было длинно. А отправился
он за город, чтобы поупражняться. Встретив человека, по-
мешанного на том, чтобы слушать чтение сочинений, он
при виде его обрадовался, что будет с кем предаться вос-
торженному неистовству, и пригласил пройтись вместе.
Когда же этот поклонник сочинений попросил его рас-
сказать, он стал прикидываться, будто ему не хочется.
А кончит он тем, что станет пересказывать даже насиль-
но, хотя бы его добровольно никто и не слушал. Так уж
ты, Федр, упроси его сейчас же приступить к тому, что он
в любом случае все равно сделает.
Федр. Правда, самое лучшее для меня — рассказать,
как умею. Ты, мне кажется, ни за что меня не отпустишь,
пока я хоть как-то не расскажу.
Сократ. И очень верно кажется!
Федр. Тогда я так и сделаю. Но в сущности, Сократ,
я вовсе не выучил это дословно, хотя главный смысл
почти всего, что Лисий говорит о разнице положения
влюбленного и невлюбленного, я могу передать по поряд-
ку с самого начала.
Сократ. Сперва, миленький, покажи, что это у тебя
в левой руке под плащом? Догадываюсь, что при тебе это
самое сочинение. Раз это так, то сообрази вот что: я тебя
очень люблю, но, когда и Лисий здесь присутствует, я не
очень-то склонен, чтобы ты на мне упражнялся. Ну-ка,
показывай!
Федр. Перестань! Ты лишил меня, Сократ, надежды,
которая у меня была: воспользоваться тобой для упражне-
ния. Но где же, по-твоему, нам сесть и заняться чтением?
Сократ. Свернем сюда и пойдем вдоль Илиса, а там,
где нам понравится, сядем в затишье.
Федр. Видно, кстати я сейчас босиком. А ты-то всег-
да так. Ногам легче будет, если мы пойдем прямо по мел-
ководью, это особенно приятно в такую пору года и в эти
часы.
Сократ. Я за тобой, а ты смотри, где бы нам при-
сесть.
Федр. Видишь вон тот платан, такой высокий?
Сократ. И что же?
Федр. Там тень и ветерок, а на траве можно сесть
и, если захочется, прилечь.
Сократ. Так я вслед за тобой.
Федр. Скажи мне, Сократ, не здесь ли где-то, с Или-
са, Борей, по преданию, похитил Орифию?
Сократ. Да, по преданию.
Федр. Не отсюда ли? Речка в этом месте такая слав-
ная, чистая, прозрачная, что здесь на берегу как раз и рез-
виться девушкам.
Сократ. Нет, то место ниже по реке на два-три ста-
дия, где у нас переход к святилищу Агры: там есть и жерт-
венник Борею.
Федр. Не обратил внимания. Но скажи, ради Зевса,
Сократ, ты веришь в истинность этого сказания?
Сократ. Если бы я и не верил, подобно мудрецам,
ничего в этом не было бы странного — я стал бы тогда
мудрствовать и сказал бы, что порывом Борея сбросило
Орифию, когда она резвилась с Фармакеей на прибреж-
ных скалах; о такой ее кончине и сложилось предание,
будто она была похищена Бореем. Или он похитил ее с
холма Арея? Ведь есть и такое предание — что она была
похищена там, а не здесь.
Впрочем, я-то, Федр, считаю, что подобные толкова-
ния хотя и привлекательны, но это дело человека особых
способностей; трудов у него будет много, а удачи — не
слишком, и не по чему другому, а из-за того, что вслед за
тем придется ему восстанавливать подлинный вид гиппо-
кентавров, потом химер и нахлынет на него целая орава
всяких горгон и пегасов и несметное скопище разных
других нелепых чудовищ. Если кто, не веря в них, со
своей доморощенной мудростью приступит к правдопо-
добному объяснению каждого вида, ему понадобится
много досуга. У меня же для этого досуга нет вовсе.
А причина здесь, друг мой, вот в чем: я никак еще не
могу, согласно дельфийской надписи, познать самого
себя. И по-моему, смешно, не зная пока этого, исследо-
вать чужое. Поэтому, распростившись со всем этим и до-
веряя здесь общепринятому, я, как я только что и сказал,
исследую не это, а самого себя: чудовище ли я, замысло-
ватее и яростней Тифона, или же я существо более крот-
кое и простое и хоть скромное, но по своей природе
причастное какому-то божественному уделу? Но между
прочим, друг мой, не это ли дерево, к которому ты нас ве-
дешь?
Федр. Оно самое.
Сократ. Клянусь Герой, прекрасный уголок! Этот
платан такой развесистый и высокий, а разросшаяся, те-
нистая верба великолепна: она в полном цвету, все кругом
благоухает. И что за славный родник пробивается под
платаном: вода в нем совсем холодная, можно попробо-
вать ногой. Судя по изваяниям дев и жертвенным прино-
шениям, здесь, видно, святилище каких-то нимф и Ахе-
лоя. Да если хочешь, ветерок здесь прохладный и очень
приятный; по-летнему звонко вторит он хору цикад.
А самое удачное это то, что здесь на пологом склоне
столько травы — можно прилечь, и голове будет очень
удобно. Право, ты отличный проводник, милый Федр.
Федр. А ты, поразительный человек, до чего же ты
странен! Ты говоришь, словно какой-то чужеземец, нуж-
дающийся в проводнике, а не местный житель. Из нашего
города ты не только не ездишь в чужие страны, но, кажет-
ся мне, не выходишь даже за городскую стену.
Сократ. Извини меня, добрый мой друг, я ведь лю-
бознателен, а местности и деревья ничему не хотят меня
научить, не то что люди в городе.
Впрочем, ты, кажется, нашел средство заставить меня
сдвинуться с места. Помахивая зеленой веткой или ка-
ким-нибудь плодом перед голодным животным, ведут его
за собой — так и ты, протягивая мне свитки с сочинения-
ми, поведешь меня чуть ли не по всей Аттике и вообще
куда тебе угодно. Но раз уж мы сейчас пришли сюда, я,
пожалуй, прилягу, а ты расположись, как тебе, по-твоему,
будет удобнее читать, и приступай к чтению.
Федр. Так слушай:
«О моих намерениях ты знаешь,
слышал уже и о том, что я считаю
для нас с тобой полезным, если
они осуществятся. Думаю, не будет препятствием для
моей просьбы то обстоятельство, что я в тебя не влюблен:
влюбленные раскаиваются потом в своем хорошем отно-
шении, когда проходит их страсть, а у невлюбленных ни-
когда не наступит время раскаяния: их ведь ничто не
вынуждает относиться хорошо — они делают это добро-
вольно, по мере своих сил, так же как принимают лишь
самые лучшие решения и в своих домашних делах.
Далее, влюбленные смотрят, какой ущерб претерпели
они в своих делах из-за любви, а в чем они преуспели;
прибавив сюда исполненные ими труды, они считают, что
давно уже достойным образом отблагодарили тех, кого
они любят. А для невлюбленных нет повода под предло-
гом любви пренебрегать домашними делами, перечислять
свои прошлые труды или винить кого-либо в своей раз-
молвке с родственниками. Раз отпадает столько неприят-
ностей, ничто не мешает им с большой готовностью де-
лать все, чем они рассчитывают кому-либо угодить.
