Теэтет. Ты имеешь в виду, что к одному и тому же
слогу мы относили то одну, то другую букву или одну и
ту же букву ставили то в подобающий, а то и в иной слог?
Сократ. Я имею в виду это.
Теэтет. Нет, клянусь Зевсом, я этого не забыл и не
считаю знатоками тех, кто так поступает.
Сократ. Но что же? Если в одно и то же время кто-
нибудь, письменно изображая имя «Теэтет» (Θεαίτητος),
подумает, что следует написать тету (Θ) и эпсилон (ε), и
так и напишет, а с другой стороны, принимаясь писать
имя «Феодор» (Θεόδωοος), напишет тау (Т) и эпсилон (ε),
подумав, что так и следует, скажем ли мы, что он знает
первый слог ваших имен?
Теэтет. Но мы только что согласились, что посту-
пающий так не знаток.
Сократ. А что мешает ему так же поступить со вто-
рым и с третьим и с четвертым слогом?
Теэтет. Ничто.
Сократ. Значит, у него бывает правильное мнение
в соединении с побуквенным описанием, когда он пишет
имя Теэтет по порядку?
Теэтет. Ясно же.
Сократ. Значит, еще не будучи знатоком, он уже
имеет правильное мнение, как мы говорим.
Теэтет. Да.
Сократ. И вместе с правильным мнением он имеет
объяснение, поскольку он применял побуквенное описа-
ние, а этот путь мы и назвали объяснением.
Теэтет. Правда.
Сократ. Выходит, бывает правильное мнение с объ-
яснением, которое нельзя назвать знанием.
Теэтет. Боюсь, что да.
Сократ. Как видно, мы обогатились еще одним
сном, считая, что располагаем наиболее истинным объяс-
нением знания. Или не будем винить себя раньше време-
ни? Может быть, его нужно определять не так, а с помо-
щью третьего способа: ведь мы говорили, что только один
из трех способов имел в виду тот, кто определил знание
как правильное мнение с объяснением.
Теэтет. Ты прав. Действительно, один способ еще
остался. Первый был как бы изображением мысли в
звуке, второй — недавно разобранный способ перехода от
начал к целому, а что же третье? Как ты скажешь?
Сократ. Как сказали бы многие: [объяснять] — зна-
чит иметь какой-либо знак, по которому искомую вещь
можно было бы отличить от всего остального.
Теэтет. Можешь ты мне дать пример [объяснения]
какой-либо вещи?
Сократ. Например, если угодно, о Солнце достаточ-
но будет, по-моему, сказать, что оно самое яркое из всего,
что движется в небе вокруг Земли.
Теэтет. Разумеется.
Сократ. Подумай же, ради чего это сказано. Не о том
ли мы только что толковали, что, если подметить отличи-
тельный признак отдельной вещи — чем она отличается
от прочих вещей, — тем самым, как говорят некоторые,
можно найти объяснение этой вещи? А пока ты касаешь-
ся только общего, у тебя будет объяснение лишь того, что
обще вещам.
Теэтет. Понимаю. И мне кажется, что прекрасно на-
звать это объяснением.
Сократ. Кто соединяет с правильным мнением отли-
чительный признак вещи, тот и окажется знатоком того,
о чем он прежде имел лишь мнение.
Теэтет. Так мы и скажем.
Сократ. И вот теперь, когда я оказался уже совсем
близко, словно перед картиной того, о чем я толковал, я
не понимаю ни капли. А издали мне казалось, будто
я рассуждал не без толку.
Теэтет. В чем же дело?
Сократ. Скажу, если смогу. Если я имею правильное
мнение о тебе, то, присоединив к нему еще касающееся
тебя объяснение, я узнаю тебя, если же нет — останусь
с одним только мнением.
Теэтет. Да.
Сократ. Объяснение же было истолкованием твоего
отличительного признака?
Теэтет. Так.
Сократ. Когда же я всего лишь имел мнение, я не
схватывал мыслью ничего из того, чем ты отличаешься от
других?
Теэтет. Видимо, нет.
Сократ. Значит, я мыслил что-то общее, что тебе
присуще ничуть не больше, чем кому-то другому?
Теэтет. Безусловно.
Сократ. Так скажи, ради Зевса, чем же больше в та-
ком случае я имел мнение о тебе, нежели о ком-то дру-
гом? Предположи, что я мыслил, что существует вот этот
Теэтет, который есть человек, с носом, глазами, ртом и
прочими членами тела. Разве такая мысль заставила бы
меня мыслить Теэтета скорее, чем Феодора или — по по-
словице — последнего из мисийцев?
Теэтет. А как же быть?
Сократ. Но если я мыслю не только имеющего нос
и глаза, но курносого и с глазами навыкате, то больше ли я
мыслю тебя, нежели себя самого и всех в таком же роде?
Теэтет. Ничуть.
Сократ. И не прежде, думаю я, составится у меня
мнение о Теэтете, чем когда эта твоя курносость даст мне
какой-то отличительный признак в сравнении с любой
другой, какую я видел, курносостью, и так же обстоит со
всеми остальными твоими членами: если я завтра тебя
встречу, этот отличительный признак напомнит мне тебя
и внушит мне правильное о тебе мнение.
Теэтет. Ты совершенно прав.
Сократ. Значит, правильное мнение о каждой вещи
касается и отличительного признака?
Теэтет. Очевидно.
Сократ. Тогда что бы еще могло значить это присо-
единение объяснения к правильному мнению? Ведь край-
не смешным оказывается наставление, предписывающее
примыслить, чём что-то отличается от прочего.
Теэтет. Почему?
Сократ. Потому что оно наказывает нам составить
себе правильное мнение [о вещах], — чем они отличаются
от других вещей, в то время как мы уже имеем правильное
мнение о них на основе отличия их от других. И сколько
бы мы ни толкли подобным образом воду в ступе, это ни-
чего не даст нам для этого наставления, которое справед-
ливее назвать приказом слепого, ибо наказывать присо-
единить то, чем мы уже обладаем, чтобы постигнуть то,
о чем мы имеем мнение, — это воистину ослепление.
Теэтет. Скажи, к чему же сводились эти твои вопросы?
Сократ. Если присоединить объяснение [к правиль-
ному мнению] означало бы знать, а не иметь мнение об
отличительном признаке, то это было бы приятнейшим
из всех положений о знании. Ведь узнать — значит, види-
мо, получить знание, не так ли?
Теэтет. Да.
Сократ. Значит, как видно, на вопрос, что есть зна-
ние, можно ответить, что это правильное мнение со зна-
нием отличительного признака. Ведь присоединение объ-
яснения заключалось именно в этом.
Теэтет. Похоже, что так.
Сократ. Вот уж простодушны мы были бы, если бы,
исследуя знание, мы говорили, что это правильное мне-
ние со знанием будь то отличительного признака, будь то
чего другого. И выходит, Теэтет, что ни ощущение, ни
правильное мнение, ни объяснение в связи с правильным
мнением, пожалуй, не есть знание.
Теэтет. Видимо, нет.
Сократ. И мы все еще беременны знанием и мучим-
ся им, милый друг, или уже все родили на свет?
Теэтет. Клянусь Зевсом, с твоей легкой руки я ска-
зал больше, чем в себе носил.
Сократ. И все это наше повивальное искусство при-
знает мертворожденным и недостойным воспитания?
Теэтет. Решительно все.
| Заключение. Метод Сократа
|
Сократ. Итак, если ты соберешь-
ся родить что-то другое, Теэтет, и
это случится, то после сегодняшне-
го упражнения плоды твои будут
лучше; если же ты окажешься
пуст, то меньше будешь в тягость окружающим,
будешь кротким и рассудительным и не станешь считать,
что знаешь то, чего ты не знаешь. Ведь мое искусство
умеет добиваться только этого, а больше ничего, да я и не
знаю ничего из того, что знают прочие великие и удиви-
тельные мужи, сколько их есть и сколько их было. А по-
вивальное это искусство я и моя мать получили в удел от
бога, она — для женщин, я — для благородных юношей,
для тех, кто прекрасен. Теперь же я должен идти в цар-
ский портик по тому обвинению, что написал на меня
Мелет. Утром, Феодор, мы опять здесь встретимся.
СОФИСТ
ФЕОДОР, СОКРАТ, ЧУЖЕЗЕМЕЦ ИЗ ЭЛЕИ, ТЕЭТЕТ
Феодор. Согласно с вчерашним договором, Сократ,
мы и сами пришли, как и следовало, да вот и некоего чу-
жеземца из Элей родом с собою ведем, друга последовате-
лей Парменида и Зенона, истинного философа.
Сократ. Уж не ведешь ли ты, Феодор, сам того не
зная, не чужеземца, но некоего бога, по слову Гомера, ко-
торый рассказывает, что боги, а особенно бог — покрови-
тель чужеземцев, бывают вожатыми у тех, кто имеет пра-
вую совесть, чтобы наблюдать как своеволие, так и
законные действия людей? Так вот, может быть, это и за
тобою следует кто-то из всемогущих богов, некий бог-об-
личитель, чтобы наблюдать и обличать нас, людей, неис-
кусных в речах.
Феодор. Не таков нравом, Сократ, этот чужеземец,
он скромнее тех, кто занимается спорами, и представля-
ется мне вовсе не богом, но скорее человеком божествен-
ным: ведь так я называю всех философов.
Сократ. Прекрасно, мой друг. На самом деле, по-ви-
димому, различать этот род немногим, так сказать, легче,
чем род богов, ибо люди эти «обходят города», причем
другим, по невежеству, кем только они ни кажутся: не
мнимые, но истинные философы, свысока взирающие на
жизнь людей, они одним представляются ничтожными,
другим — исполненными достоинства; при этом их вооб-
ражают то политиками, то софистами, а есть и такие, ко-
торые мнят их чуть ли не вовсе сумасшедшими. Поэтому
я охотно порасспросил бы у нашего гостя, если это ему
угодно, кем считали и как называли этих людей обитатели
его мест.
Феодор. Кого же именно?
Сократ. Софиста, политика, философа.
Феодор. В чем же более всего состоит твое недоуме-
ние и как ты замыслил о том расспросить?
Сократ. Вот в чем: считали ли те всё это чем-то
одним, двумя или же, различая, согласно трем названиям,
три рода, они к каждому из этих названий относили и от-
дельный род?
Феодор. По моему мнению, он не откажет рассмот-
реть это; не так ли, чужеземец?
Чужеземец. Это так: нам, Феодор, нет отказа, да и
сказать-то не трудно, что они признают три рода; однако
дать каждому из них ясное определение, что именно он
такое, дело немалое и нелегкое.
Феодор. Воистину, Сократ, по счастливой случай-
ности ты как раз затронул вопросы, близкие тому, о чем
мы расспрашивали его, прежде чем сюда прийти. А он и
тогда отвечал нам то же, что теперь тебе: он говорит, что
об этих-то вещах наслушался достаточно и твердо их
помнит.
Сократ. Так, чужеземец, не откажи нам в первом
одолжении, о котором мы тебя просим. Скажи-ка нам вот
что: как ты привык — сам в длинной речи исследовать то,
что желаешь кому-нибудь показать, или путем вопросов,
как это, например, делал в своих великолепных рассужде-
ниях Парменид, чему я был свидетель, когда был моло-
дым, а тот уже преклонным старцем?
Чужеземец. С тем, Сократ, кто беседует мирно, не
раздражаясь, легче рассуждать, спрашивая его, в против-
ном же случае лучше делать это самому.
Сократ. Так ты можешь выбрать себе в собеседники
из присутствующих кого пожелаешь: все будут внимать
тебе спокойно. Но если ты послушаешься моего совета, то
выберешь кого-нибудь из молодых, например вот этого
Теэтета или же кого-то из остальных, если кто тебе по
душе.
Чужеземец. Стыд берет меня, Сократ, находясь те-
перь с вами впервые, вести беседу не постепенно, слово за
словом, но произнося длинную, пространную, непрерыв-
ную речь, обращаясь к самому себе или же к другому,
словно делая то напоказ. Ведь в действительности то, о
чем зашла теперь речь, не так просто, как, может быть,
понадеется кто-то, судя по вопросу, но нуждается в длин-
ном рассуждении. С другой стороны, не угодить в этом
тебе и другим, особенно же после того, что ты сказал, ка-
жется мне неучтивым и грубым. Я вполне одобряю, чтобы
собеседником моим был именно Теэтет, как потому, что
и сам я с ним уже раньше вел разговор, так и оттого, что
ты меня теперь к этому побуждаешь.
Теэтет. Сделай же так, чужеземец, и, как сказал Со-
крат, ты угодишь всем.
Чужеземец. Кажется, об этом не приходится более
говорить. Что ж, после всего этого моя речь, по-видимо-
му, должна быть обращена к тебе. Если же для тебя из-за
обширности исследования что-то окажется обремени-
тельным, вини в том не меня, но вот этих твоих друзей.
Теэтет. Я с своей стороны думаю, что в таком случае
я не сдамся; а случись что-либо подобное, то мы возьмем
в помощники вот этого Сократа, Сократова тезку, моего
сверстника и сотоварища по гимнастическим упражнени-
ям, которому вообще привычно трудиться вместе со мной.
| Первоначальпые частичные одреде- ления софиста
|
Чужеземец. Ты хорошо гово-
ришь, но об этом уж ты сам с
собой поразмыслишь во время ис-
следования, вместе же со мною
тебе надо сейчас начать исследо
вание, как мне кажется,
прежде всего с софиста, рассматривая и давая объясне-
ние, что он такое. Ведь пока мы с тобою относительно
него согласны в одном только имени, а то, что мы назы-
ваем этим именем, быть может, каждый из нас про себя
понимает по-своему, меж тем как всегда и во всем должно
скорее с помощью объяснения соглашаться относительно
самой вещи, чем соглашаться об одном только имени без
объяснения. Однако постигнуть род того, что мы намере-
ны исследовать, а именно что такое софист, не очень-то
легкое дело. С другой стороны, если что-нибудь важное
должно разрабатывать как следует, то здесь все в древно-
сти были согласны, что надо упражняться на менее важ-
ном и более легком прежде, чем на самом важном. Итак,
Теэтет, я советую это и нам, раз мы признали, что род со-
фиста тяжело уловить: сначала на чем-либо другом, более
легком, поупражняться в способе его исследования, если
только ты не можешь указать какой-нибудь иной, более
удобный путь.
Теэтет. Нет, не могу.
Чужеземец. Итак, не желаешь ли ты, чтобы мы, об-
ращаясь к чему-либо незначительному, попытались сде-
лать это образцом для более важного?
Теэтет. Да.
Чужеземец. Так что же предложить нам — хорошо
известное, а вместе с тем и маловажное, но допускающее
объяснение ничуть не меньше, чем что-либо важное? На-
пример, рыбак, удящий рыбу, — не есть ли он нечто всем
известное и заслуживающее не очень-то большого вни-
мания?
Теэтет. Это так.
Чужеземец. Однако я надеюсь, что он укажет нам
путь исследования и объяснение, небесполезное для того,
чего мы желаем.
Теэтет. Это было бы хорошо.
Чужеземец. Давай же начнем с него следующим об-
разом. Скажи мне: предположим ли мы, что он знаток
своего дела, или же скажем, что он в нем неискусен, но
обладает другой способностью?
Теэтет. Уж меньше всего можно признать, что он не-
искусен.
Чужеземец. Но ведь все искусства распадаются на
два вида.
Теэтет. Как так?
Чужеземец. Земледелие и всевозможный уход за
всяким смертным телом, далее — все то, что относится к
составному и сделанному, то есть к тому, что мы называ-
ем утварью, а затем подражательные искусства — все это
с полным правом можно бы назвать одним именем.
Теэтет. Как это и каким?
Чужеземец. В отношении всего, чего прежде не су-
ществовало, но что кем-либо потом вызывается к жизни,
мы говорим: о том, кто это делает, — «он творит», а о том,
что сделано — «его творят».
Теэтет. Верно.
Чужеземец. Но ведь то, что мы сейчас рассмотрели,
относится по своим свойствам именно сюда.
Теэтет. Конечно.
Чужеземец. Итак, будем называть все это, выража-
ясь кратко, творческим искусством.
Теэтет. Пусть будет так.
Чужеземец. С другой стороны — целый ряд наук и
знаний, а также искусства дельца, борца и охотника, так
как все они ничего не творят, но занимаются тем, что от-
части словами и действиями подчиняют своей власти
то, что есть и что возникает, отчасти не позволяют этого
делать другим. Наиболее подходящим было бы назвать
все эти части в совокупности неким искусством приобре-
тения.
Теэтет. Да, это было бы подходящим.
Чужеземец. Когда, таким образом, все искусства
распадаются на приобретающие и творческие, то к каким,
Теэтет, мы причислим искусство удить рыбу?
Теэтет. Разумеется, к приобретающим.
Чужеземец. Но разве не два есть вида приобретаю-
щего искусства? Одно из них — искусство обмена по обо-
юдному соглашению посредством даров, найма и прода-
жи, а другое — искусство подчинения себе всего делом
или словом: не будет ли этот последний вид искусством
подчинять?
Теэтет. Так, по крайней мере, явствует из сказанно-
го.
Чужеземец. Что же? Искусство подчинять — не
разделить ли его на две части?
Теэтет. Как?
Чужеземец. Причислив все явное в нем к искусству
борьбы, а все тайное — к искусству охоты.
Теэтет. Согласен.
Чужеземец. Но конечно, было бы неразумным не
разделить искусство охоты на две части.
Теэтет. Скажи, как?
Чужеземец. Различая в нем, с одной стороны, охоту
за одушевленным родом [вещей], а с другой — за неоду-
шевленным.
Теэтет. Как же иначе? Если только существуют те
и другие.
Чужеземец. Ну как же не существуют? Охоту за не-
одушевленными [вещами], не имеющую названия, за ис-
ключением некоторых частей водолазного искусства и не-
многих других подобных, мы должны оставить в стороне,
а охоту за одушевленными существами назвать охотою за
животными.
Теэтет. Пусть будет так.
Чужеземец. Но не справедливо ли указать два вида
охоты за животными и один из них — за животными на
суше, распадающийся на много видов и названий, — на-
именовать охотой за обитающими на суше, а все виды
охоты за плавающими животными — охотою за обитате-
лями текучей среды?
Теэтет. Конечно.
Чужеземец. Но ведь мы видим, что один разряд
плавающих имеет крылья, а другой живет в воде?
Теэтет. Как же не видеть?
Чужеземец. Вся охота за родом крылатых у нас на-
зывается птицеловством.
Теэтет. Конечно, называется так.
Чужеземец. А охота за живущими в воде почти вся
называется рыболовством.
Теэтет. Да.
Чужеземец. Что же? Эту охоту и свою очередь не
разделить ли мне на две главные части?
Теэтет. На какие?
Чужеземец. Одна производит ловлю прямо с места
сетями, а другая — посредством удара.
Теэтет. Как называешь ты их и в чем различаешь
одну от другой?
Чужеземец. Одну — так как все то, что имеет целью
задержать что-либо, заграждает этому выход, как бы его
окружая, — уместно назвать заграждением...
Теэтет. Конечно.
Чужеземец. А садки, сети, невода, тенета и тому
подобное можно ли назвать иначе как заграждениями?
Теэтет. Никак.
Чужеземец. Стало быть, эту часть ловли назовем
заградительной или еще как-нибудь в этом роде.
Теэтет. Да.
Чужеземец. А вид ловли, отличный от первого, ко-
торый производится с помощью ударов крюками и тре-
зубцами, надо назвать одним общим именем — ударной
охоты. Или кто-нибудь, Теэтет, назовет это лучше?
Теэтет. Не станем заботиться об имени. Ведь и это
вполне удовлетворяет.
Чужеземец. Но та часть ударной охоты, которая
происходит ночью при свете огня, у самих охотников по-
лучила, думаю я, название огневой.
Теэтет. Совершенно верно.
Чужеземец. Вся же дневная часть, с крюками и тре-
зубцами, называется крючковой.
Теэтет. Да, это называется так.
Чужеземец. Одна часть этой крючковой охоты,
когда удар направлен сверху вниз, потому что при ней
главным образом идут в ход трезубцы, носит, думаю я, на-
звание охоты с трезубцами.
Теэтет. Так, по крайней мере, называют ее некоторые.
Чужеземец. Но остается еще один, так сказать,
единственный вид.
Теэтет. Какой?
Чужеземец. Такой, когда ударяют крюком в направ-
лении, противоположном первому, причем не в* любое
место, куда попало, как это бывает при охоте с трезубца-
ми, но каждый раз в голову и рот рыбы, которую ловят;
затем она извлекается снизу вверх с помощью удилищ из
прутьев и тростника. Каким именем, Теэтет, скажем мы,
надо это назвать?
Теэтет. Я полагаю, что теперь найдено именно то,
что мы недавно поставили своей задачей исследовать.
Чужеземец. Теперь, значит, мы с тобой не только
согласились о названии рыболовного искусства, но и по-
лучили достаточное объяснение самой сути дела. Оказа-
лось, что половину всех вообще искусств составляет ис-
кусство приобретающее; половину приобретающего —
искусство покорять; половину искусства покорять —
охота; половину охоты — охота за животными; половину
охоты за животными — охота за живущими в текучей
среде; нижний отдел охоты в текучей среде — все вообще
рыболовство; половину рыболовства составляет ударная
охота; половину ударной охоты — крючковая; половина
же этой последней — лов, при котором добыча извлекает-
ся после удара снизу вверх, — есть искомое нами ужение,
получившее название в соответствии с самим делом.
Теэтет. Во всяком случае, это достаточно выяснено.
Чужеземец. Ну так не попытаться ли нам по этому
образцу найти и что такое софист?
Теэтет. Конечно.
Чужеземец. Но ведь первым вопросом было: долж-
но ли считать удильщика-рыболова человеком обыкно-
венным, или же он знаток своего дела?
Теэтет. Да, таков был первый вопрос.
Чужеземец. А теперь, Теэтет, сочтем ли мы нашего
софиста человеком обыкновенным или же во всех отно-
шениях истинным знатоком?
Теэтет. Обыкновенным — ни в коем случае. Я ведь
понимаю, что ты считаешь: тот, кто носит это имя, дол-
жен, во всяком случае, таким и быть.
Чужеземец. Выходит, нам следует признать его зна-
током своего дела.
Теэтет. Но каким бы это?
Чужеземец. Или, ради богов, мы не знаем, что
один из этих мужей сродни другому?
Теэтет. Кто кому?
Чужеземец. Рыболов-удильщик — софисту.
Теэтет. Каким образом?
Чужеземец. Оба они представляются мне в некото-
ром роде охотниками.
Теэтет. Но какой охотой занимается другой? Про
одного ведь мы говорили.
Чужеземец. Мы только что разделили всю охоту
надвое, отделив ее водную часть от сухопутной.
Теэтет. Да.
Чужеземец. И мы рассмотрели всю ту ее часть, ко-
торая касается плавающих, сухопутную же оставили без
подразделения, сказав, что она многовидна.
Теэтет. Совершенно верно.
Чужеземец. Таким образом, до сих пор софист и удиль-
щик-рыболов вместе занимаются приобретающим искус-
ством.
Теэтет. Это, по крайней мере, правдоподобно.
Чужеземец. Но они расходятся, начиная с охоты за
живыми существами: один идет к морю, рекам и озерам,
чтобы охотиться за обитающими в них животными.
Теэтет. Как же иначе?
Чужеземец. А другой — к земле и неким другим по-
токам, к изобильным лугам богатства и юности, покорять
обитающие там существа.
Теэтет. Что ты имеешь в виду?
Чужеземец. В сухопутной охоте бывают две глав-
ные части.
Теэтет. Какие?
Чужеземец. Одна — охота за ручными, другая — за
дикими животными.
Теэтет. Разве существует охота за ручными живот-
ными?
Чужеземец. Если только человек ручное животное.
Считай, впрочем, как тебе угодно: либо что вообще не су-
ществует ручных животных, либо что есть какое-то другое
ручное животное, а человек — животное дикое; или,
может быть, ты скажешь, что человек — ручное животное,
но не признаешь никакой охоты за людьми? Что из всего
этого тебе понравится, это ты нам и определи.
Теэтет. Но я думаю, чужеземец, что мы ручные жи-
вотные, и утверждаю, что существует охота за людьми.
Чужеземец. Так разделим же и охоту за ручными
животными надвое.
Теэтет. На каком основании?
Чужеземец. Да определив разбой, увод в рабство,
тиранию и военное искусство — все в целом как одно,
а именно как охоту насильственную.
Теэтет. Прекрасно.
Чужеземец. С другой стороны, судейское искусст-
во, искусство говорить всенародно и искусство обхожде-
ния, также все в целом, определим как некое искусство
убеждать.
Теэтет. Верно.
Чужеземец. Назовем же два рода искусства убеж-
дать.
Теэтет. Какие?
Чужеземец. Один — искусство убеждать в частной
беседе, а другой — всенародно.
Теэтет. Конечно, бывает тот и другой вид.
Чужеземец. Но в свою очередь частная охота не
бывает ли, с одной стороны, требующей вознаграждения,
а с другой — приносящей дары?
Теэтет. Не понимаю.
Чужеземец. Видно, ты еще не обратил внимания на
охоту влюбленных.
Теэтет. В каком отношении?
Чужеземец. В том, что за кем влюбленные охотят-
ся, тем они делают подарки.
Теэтет. Ты говоришь сущую правду.
Чужеземец. Ну, так пусть этот вид будет называться
любовным искусством.
Теэтет. Уж конечно.
Чужеземец. А тот вид получения вознаграждения,
при котором вступают в общение с кем-либо для того,
чтобы ему угодить, и при этом всегда приманкою делают
удовольствие, а в награду добиваются единственно лишь
пропитания для себя в виде лести, все мы, думаю я, могли
бы назвать своего рода искусством услаждающим.
Теэтет. Да и как не назвать?
Чужеземец. А когда объявляют, что вступают в об-
щение с другим ради добродетели, но в награду требуют
деньги, не справедливо ли назвать этот род получения на-
град другим именем?
Теэтет. Конечно!
Чужеземец. Каким же? Попытайся сказать.
Теэтет. Да это ясно: мне кажется, что мы дошли до
софиста. Назвав этот род так, я дал ему, думаю, надлежа-
щее имя.
Чужеземец. Согласно, Теэтет, с теперешним
нашим объяснением, выходит, что охота, принадлежащая
к искусствам приобретения, подчинения, охоты, охоты на
животных, сухопутной охоты, охоты за людьми, за отдель-
ными лицами, к искусству продавать за деньги, к мнимо-
му воспитанию — иными словами, охота за богатыми и
славными юношами должна быть названа софистикою.
Теэтет. Совершенно верно.
Чужеземец. Посмотрим еще и вот с какой стороны:
ведь то, что мы теперь исследуем, принадлежит не к мало-
важному искусству, но к искусству весьма разносторонне-
му, так что оно и в прежних наших утверждениях казалось
не тем родом, за который мы его теперь признаем, но
иным.
Теэтет. Каким образом?
Чужеземец. Приобретающее искусство у нас было
двоякого вида: одна часть заключала в себе охоту, другая —
обмен.
Теэтет. Да, было так.
Чужеземец. Назовем же далее два вида обмена:
один — дарственный, другой — торговый.
Теэтет. Назовем это так.
Чужеземец. Но мы и торговлю разделим надвое.
Теэтет. Каким образом?
Чужеземец. Различая, с одной стороны, торговлю
тех, кто продает собственные изделия, а с другой — мено-
вую торговлю, в которой обмениваются чужие изделия.
Теэтет. Ну конечно.
Чужеземец. Что же? Меновая торговля внутри го-
рода, которая составляет почти половину всей меновой
торговли, не называется ли мелочной?
Теэтет. Да.
Чужеземец. А обмен между городами посредством
купли и продажи не есть ли торговля крупная?
Теэтет. Почему же нет?
Чужеземец. Но разве мы не обратили внимания,
что одна часть крупной торговли продает и обменивает на
деньги то, чем питается и в чем имеет нужду тело, а дру-
гая — то, чем питается и в чем имеет нужду душа?
Теэтет. Что ты имеешь в виду?
Чужеземец. Того вида торговли, который касается
души, мы, быть может, не знаем, но о другом-то имеем
понятие.
Теэтет. Да.
Чужеземец. Мы скажем затем, что все музыкальное
искусство, которое все время перевозится из города в
город, покупается там и тут, а также живопись, фокусни-
чество и многие другие нужные для души вещи, ввозимые
и продаваемые частью для забавы, а частью для серьезных
занятий, в отношении того, кто их ввозит и ими торгует,
могут не меньше, чем торговля пищей и питьем, вполне
оправдать имя купца.
Теэтет. Ты говоришь совершенно верно.
Чужеземец. Так не назовешь ли ты тем же именем
и того, кто скупает знания и, переезжая из города в город,
обменивает их на деньги?
Теэтет. Несомненно, так.
Чужеземец. А в этой торговле духовными товарами
не должно ли по всей справедливости назвать одну часть
ее искусством показа, а другую, правда не менее забав-
ную, чем первая, но представляющую собой не что иное,
как торговлю знаниями, не следует ли назвать каким-ни-
будь именем, сродным самому делу?
