Так что мужественные совершают поступки во имя
прекрасного, а ярость содействует им в этом; что же до
зверей, то они [приходят в ярость] от страдания, т. е. по-
лучив удар, или от страха, потому что, когда они в лесу,
они не нападают. Разумеется, не мужественны они, когда,
не предвидя ничего страшного, гонимые болью и яро-
стью, бросаются навстречу опасности. В противном слу-
чае мужественными, пожалуй, окажутся даже голодные
ослы, ведь они и под ударами не перестают пастись, да и
блудники, повинуясь влечению, совершают много дерз-
кого. Но мужество от ярости, похоже, самое естественное,
и, если добавить сознательный выбор и [прекрасную] цель,
это и будет [истинное] мужество.
Гнев, конечно, причиняет людям боль, а месть достав-
ляет удовольствие, но кто лезет в драку из таких [побуж-
дений] — драчун (makhimos), а не мужественный, ибо он
поступает так не потому, что это прекрасно, и не потому,
что так велит суждение, а движимый страстью; однако
что-то очень похожее на мужество у него все же есть.
Не мужествен, разумеется, и тот, кто самонадеян
(eyelpis): в опасностях ему придает отваги то, что он часто
и над многими одерживал победу, а похож он на мужест-
венного потому, что и тот и другой отважны. Но если му-
жественный отважен по названным выше причинам, то
этот потому, что уверен в своем превосходстве и в том,
что ничего [дурного] испытать не придется. Так же ведут
себя и упившись пьяными, потому что становятся само-
надеянны. Но когда обстоятельства для них неблагопри-
ятны, они обращаются в бегство. Мужественному свойст-
венно выносить являющееся и кажущееся страшным для
человека потому, что так поступать прекрасно, а не [так] —
позорно. Вот потому и считается, что более мужествен
тот, кому присущи бесстрашие и невозмутимость при
внезапных опасностях, а не предвиденных заранее. Ведь
как мы знаем, [источник мужества] — это скорее [нравст-
венные] устои, так как при подготовленности [мужества]
меньше. При опасностях, известных заранее, выбор
можно сделать по расчету и рассуждению, но при внезап-
ных — согласно устоям.
Мужественными кажутся и те, кто не ведает об опас-
ности, и они очень похожи на самонадеянных, однако
хуже последних, потому что не имеют [высокой само]оцен-
ки (axioma), а те имеют. Именно в силу такой [самоо-
ценки самонадеянные] известный срок держатся, те же,
кто — в силу заблуждения, поняв, что [дела обстоят]
иначе, чем они предполагали, обращаются в бегство, как
и произошло с аргивянами, которые напали на лакедемо-
нян, думая, что это сикионцы.
Итак, сказано и о том, каковы разновидности мужест-
венных, и о том, кого принято считать мужественными.
12 (IX). Мужество связано с тем, что внушает отвагу
и страх, но оно связано с тем и другим не одинаково, но
больше — со страшным. В самом деле, кто невозмутим в
опасностях и ведет себя как должно, более мужествен,
чем тот, кто мужествен при обстоятельствах, придающих
отваги. Как уже было сказано, мужественными почитают-
ся за [стойкое] перенесение страданий. Вот почему муже-
ство сопряжено со страданиями и ему по праву воздают
хвалу; в самом деле, переносить страдания тяжелей, чем
воздерживаться от удовольствий.
Впрочем, цель, достигнутая мужеством, пожалуй, до-
ставляет удовольствие, но она не видна за тем, что вокруг,
как бывает хотя бы на гимнастических состязаниях; цель
кулачных бойцов, ради которой [бьются], — венок и честь —
доставляет удовольствие, но получать удары больно, раз
плоть живая, и доставляет страдания, как и всякое напря-
жение; и вот, поскольку этого много, а то, ради чего [со-
стязаются], незначительно, кажется, что у них нет ника-
кого удовольствия. Если так и с мужеством, значит,
смерть и раны принесут мужественному страдания, при-
чем против его воли, но он вынесет их, так как это пре-
красно и так как не вынести позорно. И чем в большей
степени он обладает всей добродетелью и чем он счастли-
вее, тем больше он будет страдать, умирая, ведь такому
человеку в высшей степени стоит жить и он лишает себя
величайших благ сознательно, а это мучительно (lyperon).
Но он от этого ничуть не менее мужествен, а, может быть,
даже более, потому что столь [великим благам] предпочи-
тает нравственно прекрасный [поступок] на войне. Да и
не для всех добродетелей удовольствие от их проявления
имеет место, разве только в той мере, в какой достигается
цель. Но ничто не мешает, наверное, чтобы самыми луч-
шими воинами были не такие, а менее мужественные
люди, которые, однако, не имеют никакого другого блага;
ведь они готовы к риску и меняют жизнь на ничтожную
наживу.
Итак, будем считать, что о мужестве сказано, и не
трудно понять из сказанного, в чем его суть по крайней
мере в общих чертах.
13 (X). После этой добродетели поговорим о благора-
зумии, ведь [мужество и благоразумие] — добродетели
частей [души], не обладающих суждением. А мы уже ска-
зали, что благоразумно — это обладание серединой в
связи с удовольствиями, потому что со страданием оно
связано меньше и не так, [как с удовольствиями]; в тех же
вещах проявляется и распущенность.
Поэтому определим теперь, с какого рода удовольст-
виями связано благоразумие. Пусть различаются удоволь-
ствия тела и души; возьмем [из последних] честолюбие и
любознательность: в обоих случаях человек наслаждается
тем, что ему приятно, причем тело ничего не испытывает,
но, скорее, мысль. В связи с такими удовольствиями ни
благоразумными, ни распущенными не называются. Рав-
ным образом не называются так и те, кто имеет дело с
прочими удовольствиями, которые не являются телесны-
ми: ведь болтливыми, а не распущенными мы называем
тех, кто любит послушать и порассказывать и проводит
дни, судача о происшествиях; не называем мы так и тех,
кто страдает из-за потери имущества или из-за близких.
Благоразумие связано, пожалуй, с телесными удоволь-
ствиями, но и с телесными не со всеми. Кто наслаждается
созерцанием, например, красок и линий картины, не на-
зывается ни благоразумным, ни распущенным. Впрочем,
и этим, вероятно, можно наслаждаться должно, чрезмер-
но и недостаточно.
То же справедливо и для удовольствий слуха: тех, кто
чрезмерно наслаждается пением или лицедейством, никто
не назовет распущенными, а тех, кто [наслаждается] этим
как должно, — благоразумными.
Никто не назовет так и [наслаждающихся] обонянием,
если исключить привходящие обстоятельства, ибо мы на-
зываем распущенными не тех, кто наслаждается запахом
яблок, роз или воскурений, но, скорее, тех, кто наслажда-
ется запахом мира и яств; распущенные наслаждаются
именно этим потому, что запахи напоминают им о пред-
метах их влечения. Можно, пожалуй, увидеть, как и другие,
когда голодны, наслаждаются запахом пищи, но присуще
наслаждение такими вещами [именно] распущенному,
ибо для него это — предметы влечения.
И другие животные, если исключить привходящие об-
стоятельства, не получают удовольствия от этих чувств.
Ведь не обоняя, а пожирая зайцев, получают наслаждение
псы, почуять же [добычу] позволил запах; так и лев [рад]
не мычанию, а пожиранию быка, а что бык близко, он
почуял по мычанию, вот и кажется, будто мычание до-
ставляет ему наслаждение. Точно так не виду «или оленя
или дикой козы» [бывает он рад], а тому, что получит до-
бычу.
Благоразумие и распущенность связаны с такими удо-
вольствиями, которые общи людям и остальным живот-
ным, а потому представляются низменными и скотскими.
Это осязание и вкус. Но ко вкусу человек, кажется, при-
бегает мало или даже вовсе им не [пользуется], ведь от
вкуса зависит различение соков, к нему прибегают, про-
веряя вина и приготовляя кушанья, однако отнюдь не это
доставляет наслаждение, по крайней мере распущенным,
но смакование — а оно возникает всегда благодаря ося-
занию — как при еде, так и при питье и при так назы-
ваемых любовных утехах. Вот почему один чревоугод-
ник, полагая, что удовольствие он получает от осязания
[пищи], молился, чтобы глотка у него стала длиннее жу-
равлиной.
Итак, распущенность проявляется в связи с тем чувст-
вом, которое, более чем все другие, является общим [всем
живым существам], и ее с полным правом можно считать
достойной порицания, потому что она присутствует в нас
не постольку, поскольку мы люди, а постольку, поскольку
мы животные. Наслаждаться такими чувствами, т. е.
иметь к ним исключительное пристрастие, — [значит
жить] по-скотски. К тому же распущенные лишены самых
благородных удовольствий осязания, скажем от натира-
ния маслом в гимнасиях и от горячей бани, потому что
[наслаждение] распущенному доставляет осязание не во
всех частях тела, а только в определенных.
(XI). Принято считать, что одни влечения общие для
всех, другие — у каждого свои и благоприобретенные.
Так, например, влечение к пище естественно, ибо к ней
влечет всякого, кто нуждается в еде или питье, а иногда в
том и другом одновременно; и всякого, «кто молод и в
расцвете сил», как говорит Гомер, влечет «к объятьям».
Но не всякого [привлекает] именно эта [пища] и именно
эта [женщина], и не всех влечет к одному и тому же. Вот
почему, [каково влечение], по всей видимости, зависит от
нас самих. Впрочем, в нем есть, конечно, и нечто естест-
венное, потому что, [хотя] одному в удовольствие одно, а
другому — другое, иные вещи доставляют удовольствие
любому и каждому.
Однако в естественных влечениях погрешают немно-
гие, и притом в одном направлении — в сторону излише-
ства. Действительно, есть все, что попало, или пить до
перепоя означает перейти естественную меру по количе-
ству, так как естественное влечение имеет целью [только]
восполнение недостающего. И соответствующих людей
потому называют рабами брюха, что они наполняют его
сверх должного. Такими становятся люди чрезвычайно
низменного [нрава], но многие и во многих отношениях
погрешают в связи с удовольствиями, [приятными] им
лично. Ведь среди тех, кого называют «любителями» (phi-
lotoioytoi), одни наслаждаются не тем, чем следует, дру-
гие — сильнее, чем большинство, третьи — не так, как
следует, а распущенные преступают меру во всех отноше-
ниях; действительно, они наслаждаются такими вещами,
какими не следует наслаждаться, потому что они отврати-
тельны, а если" от чего-то [из их удовольствий] все же сле-
дует получать наслаждение, то они наслаждаются этим
больше, чем следует, и сильней большинства.
Итак, ясно, что излишество в удовольствиях — это
распущенность, и она заслуживает осуждения. За стой-
кость в страданиях (в отличие от случая с мужеством) не
называют благоразумным, а за ее отсутствие не называют
распущенным, но в то же время распущенным называют
за то, что человек страдает больше, чем следует, из-за
того, что ему не достаются удовольствия (даже страдание
его бывает из-за удовольствия); а благоразумным называ-
ют за то, что человек не страдает при отсутствии удоволь-
ствий, и за воздержание от них.
14. Итак, распущенного влекут все или самые [слад-
кие] удовольствия, и влечение тянет его так, что он пред-
почитает эти удовольствия всему другому. Вот почему он
страдает как от лишения удовольствий, так и от влечения
к ним: влечение ведь сопряжено со страданием, хотя и ка-
жется нелепым страдать из-за удовольствия.
Люди, которым недостает влечения к удовольствиям и
которые меньше, чем следует, ими наслаждаются, вряд ли
существуют, ибо подобная бесчувственность человеку не
свойственна, да ведь и остальные живые существа разбор-
чивы в еде, и одно им нравится, другое — нет. Если же
некоему [существу] ничто не доставляет удовольствия и
оно не делает различия между [приятным и неприятным],
оно, вероятно, очень далеко от того, чтобы быть челове-
ком. Не нашлось для такого и названия, потому что он
едва ли существует.
Благоразумный же, напротив, держится в этом середи-
ны, ибо он не получает удовольствия от того, чем особен-
но [наслаждается] распущенный; скорее, это вызывает у
него негодование, и в целом [он не находит никакого удо-
вольствия] в том, что не должно, и ничто подобное не
[влечет] его слишком сильно; а при отсутствии удовольст-
вий он не испытывает ни страдания, ни влечения, разве
только умеренно и не сильнее, чем следует, и не тогда,
когда не следует, вообще ничего такого [с ним не проис-
ходит]. Умеренно и как должно он будет стремиться к
удовольствиям, связанным со здоровьем или закалкой, и
к другим удовольствиям тоже, если они не препятствуют
[здоровью и закалке], не противоречат нравственно пре-
красному и соответствуют [его имущественному] состоя-
нию. В самом деле, кто относится к этому иначе, любит
подобные удовольствия больше, чем они того стоят, но
благоразумный не таков: он [привержен им], согласно
верному суждению.
15 (XII). Распущенность больше походит на нечто про-
извольное, нежели трусость, ибо если первая связана с
удовольствием, то вторая — со страданием и если первое
избирают, то второго избегают. И наконец, страдание вы-
водит из равновесия и искажает природу страдающего, а
удовольствие ничего такого не делает. Следовательно,
распущенность более произвольна, а потому более заслу-
живает порицания, да и приучиться к воздержности в удо-
вольствиях легче, так как в жизни для этого много [пово-
дов] и приучение не сопряжено с риском, а в случае
с опасностями [все] наоборот.
Может показаться также, что трусость [вообще] и при
известных обстоятельствах произвольна не одинаково.
Ведь сама по себе трусость не связана со страданием, но
в каких-то случаях из-за страдания настолько теряют го-
лову, что и оружие бросают, и в остальном ведут себя не-
приглядно. Вот почему [трусливые поступки] считаются
подневольными. А у распущенного все наоборот: в каж-
дом отдельном случае [его поступки] произвольны, так
как отвечают его влечению и стремлению, а в целом —
едва ли: ведь никого не влечет быть распущенным.
Понятие «распущенность» мы переносим и на про-
ступки детей, и действительно, здесь есть некоторое сход-
ство. Что от чего получило название, сейчас для нас со-
вершенно безразлично; ясно, однако, что одно первично,
а другое от него зависит, и, видимо, перенос этот удачен,
ибо то, что стремится к постыдному и быстро растет,
нужно обуздывать, а таковы прежде всего «влечения» и
«дитя»: ведь и дети живут, повинуясь влечению, и стрем-
ление к удовольствию у них связано прежде всего с этими
[постыдными вещами]. Поэтому, если [ребенок] не будет
послушен и не будет под началом, [все это] далеко зайдет,
ведь у лишенного понимания (anoetos) стремление к удо-
вольствию ненасытно и [тянет] во все стороны, а осу-
ществление влечения увеличивает врожденную силу [вле-
чения], и, если влечения сильны и грубы, они вытесняют
[всякий] расчет. Поэтому необходимо, чтобы влечения
были умеренны и немногочисленны и ни в чем не проти-
водействовали суждению. Это мы называем «послушным»
и «обузданным»; и так же как нужно, чтобы ребенок жил,
повинуясь предписаниям воспитателя, так — чтобы и
подвластная влечениям часть души (to epithymetikon) су-
ществовала, повинуясь суждению (kata ton logon). Нужно
поэтому, чтобы у благоразумного часть души, подвласт-
ная влечению, была в согласии с суждением, ибо цель того
и другого, [благоразумия и суждения], — нравственно пре-
красное: и благоразумного влечет к тому, к чему следует,
как и когда следует, т. е. так, как предписывает и [верное]
суждение.
Итак, будем считать, что о благоразумии мы сказали.
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ (Δ)
1(I). Теперь по порядку следует рассуждение о щедрос-
ти. А ею принято считать обладание серединой в отноше-
нии к имуществу, ибо щедрого хвалят не за [подвиги] на
войне, и не за то, в чем [заслуги] благоразумного, и рав-
ным образом не за то, как он судит, но за отношение к
даянию и приобретению имущества, причем больше за то,
что связано с даянием. А имуществом мы называем все,
стоимость чего измеряется деньгами. Мотовство и ску-
пость — это соответственно излишество и недостаточ-
ность в отношении к имуществу. И если скупость мы
всегда приписываем тем, кто больше, чем следует, хлопо-
чет [об имуществе], то мотовство ставим в вину, когда
имеем в виду несколько [пороков]; в самом деле, мы
зовем мотами невоздержных и тратящих [имущество] на
распущенную [жизнь]. Недаром они признаются самыми
дурными людьми: они ведь соединяют в себе много поро-
ков. Имя же им дают неподходящее, потому что «быть
мотом» — значит иметь один какой-то порок, а именно
уничтожать свое состояние; в самом деле, мот гибнет по
собственной вине, а своего рода гибелью его кажется
уничтожение состояния, ибо [как мот] он живет, [уничто-
жая состояние]. В таком смысле мы и понимаем мотовство.
Чем пользуются, можно пользоваться и хорошо и плохо,
а богатство относится к используемым вещам, и лучше
всех пользуется всякой вещью тот, кто обладает соответ-
ствующей добродетелью. Значит, и богатством воспользу-
ется лучше всего тот, чья добродетель — в отношении к
имуществу. А таков щедрый. Пользование — это, по-ви-
димому, трата и даяние имущества, а приобретение и сбе-
режение — это, скорее, владение, [а не пользование].
Поэтому щедрому более свойственно давать тому, кому
следует, нежели получать от того, от кого следует, и не
получать, от кого не следует. В самом деле, свойство добро-
детели состоит, скорее, в том, чтобы делать добро (еу
poiein), а не принимать его (еу paskhein), и в том, чтобы
совершать прекрасные поступки, более, чем в том, чтобы
не совершать постыдных. Между тем совершенно ясно,
что даяние предполагает добрые дела и прекрасные по-
ступки, а приобретение — принятие добра, если уж не со-
вершение постыдных поступков, и, наконец, благодар-
ность причитается тому, кто дает, а не тому, кто не берет.
Да и похвалу, скорее, заслуживает первый. Легче ведь не
брать, чем давать, ибо расточать свое [добро] люди еще
менее склонны, чем не брать, пусть даже больше, чужого.
И вот щедрыми именуются дающие, а тех, кто не берет,
не хвалят за щедрость, но хвалят все же за правосудность;
берущие же вовсе хвалы не заслуживают. Среди тех, с кем
дружат из-за их добродетели, пожалуй, больше всего дру-
жат со щедрыми, ведь они помощники, так как помощь
состоит в даянии.
2. Поступки, сообразные добродетели, прекрасны и со-
вершаются во имя прекрасного (toy kaloy heneka). Следо-
вательно, и щедрый будет давать во имя прекрасного и
правильно: кому следует, сколько и когда следует, и так
далее во всем, что предполагается правильным даянием, а
кроме того, это доставляет ему удовольствие и не прино-
сит страдания, ибо согласное с добродетелью или достав-
ляет удовольствие, или не причиняет страданий (менее
всего это заставляет страдать).
А кто дает, кому не следует и не во имя прекрасного,
но по некоей другой причине, будет именоваться не щед-
рым, а как-то иначе. Не заслуживает этого имени и тот,
кто, давая, страдает. Он ведь охотно предпочел бы имуще-
ство прекрасному поступку, а щедрому это чуждо.
Щедрый не станет и брать, откуда не следует, ибо
такое приобретение чуждо человеку, который не ценит
имущество. Видимо, он не станет и просителем, ибо дела-
ющему добро не свойственно с легкостью принимать бла-
годеяния. Но откуда следует, он будет брать, например из
собственных владений, не потому, что это прекрасно,
а потому, что необходимо, чтобы иметь, что давать дру-
гим. Он не будет невнимателен к собственным [владени-
ям], раз уж намерен с их помощью удовлетворять чьи-
либо [нужды], и не станет давать кому попало, чтобы
иметь, что дать тем, кому следует, в нужное время и ради
прекрасной цели.
Щедрому весьма свойственно даже преступать меру
в даянии, так что себе самому он оставляет меньше, [чем
следует]. Дело в том, что не принимать себя в расчет —
свойство щедрого человека.
О щедрости говорят, учитывая состояние, ибо на щед-
рость указывает не количество отдаваемого, а [душевный]
склад даятеля, а уже он соразмеряется с состоянием.
Ничто поэтому не мешает, чтобы более щедрым оказался
тот, кто дает меньше, если он дает из меньшего состояния.
Более щедрыми, видимо, бывают те, кто не сами на-
жили состояние, а получили его по наследству: во-пер-
вых, они не испытывали нужды, а, во-вторых, все сильнее
привязаны к своим творениям (erga), как, например, ро-
дители [к детям] и поэты [к стихам].
Нелегко щедрому быть богатым, потому что он не
склонен к приобретению и бережливости, и при том рас-
точителен и ценит имущество не ради него самого, а ради
даяния. Отсюда и жалобы на судьбу, что-де наиболее до-
стойные [богатства] менее всего богаты. Вполне понятно,
что происходит именно это: как и в других случаях, невоз-
можно обладать имуществом, не прилагая стараний к
тому, чтобы его иметь. И все же щедрый не станет давать
кому не следует и когда не следует и так далее; ведь в по-
добных поступках еще нет щедрости, и, израсходовав
[деньги] на такое, он будет лишен [средств], чтобы расхо-
довать их на должное, ибо, как уже было сказано, щед-
рый — это человек, который тратит сообразно состоянию
и на то, на что следует, а кто в этом преступает меру — тот
мот. Тиранам, владеющим огромными [состояниями], не-
легко, кажется, преступить меру в даяниях и тратах, имен-
но поэтому мы и называем их мотами.
Но поскольку щедрость — это обладание серединой
в отношении к даянию и приобретению имущества, щед-
рый и давать, и тратить будет на то, на что следует,
и столько, сколько следует, одинаково и в большом, и в
малом, и притом с удовольствием; а кроме того, он будет
брать откуда следует и сколько следует. Ведь коль скоро
добродетель — это обладание серединой по отношению к
тому и другому, [и к даянию, и к приобретению], щедрый
и то и другое будет делать как должно. Доброе (epieikes)
приобретение предполагается [добрым] даянием. А не
доброе [приобретение] противоположно [доброму дая-
нию]. Поэтому свойства, предполагающие друг друга, со-
вмещаются в одном человеке, а противоположные, разу-
меется, нет. Когда же случается щедрому издержаться,
нарушив должное и прекрасное, он будет страдать, одна-
ко умеренно и как подобает, потому что добродетели при-
суще переживать удовольствия и страдания, от чего следу-
ет и как следует.
Кроме того, щедрый легко делится имуществом (eykoi-
nonetos) с другими: ведь попрание своего права (to adikeis-
thai) он допускает; во всяком случае, он не ценит имуще-
ства и больше досадует, если не израсходовал что-нибудь
должное, чем страдает, если израсходовал что-то недолж-
ное, для него ведь не годится Симонидова [мудрость].
3. Мот между тем погрешает и в таких вещах: ведь
у него ни удовольствия, ни страдания не бывают от того,
от чего следует, и так, как следует; впоследствии это ста-
нет яснее. Мы ведь уже сказали, что избыточность и не-
достаточность — это соответственно мотовство и ску-
пость, причем в двух вещах — даянии и приобретении,
ибо и трату мы относим к даянию. Итак, если мотовство —
это [отклонение] к избытку в даянии и неприобретении и
к недостатку в приобретении, то скупость — это [отклоне-
ние] к недостатку в даянии и избытку в приобретении,
впрочем, в мелочах.
Поэтому [две стороны] мотовства никак не сочетаются
друг с другом: ведь нелегко всем давать, ниоткуда не беря,
так как у частных даятелей состояние быстро истощается.
А они-то и считаются мотами [в собственном смысле
слова]. Впрочем, можно считать, что такой человек все-
таки гораздо лучше скупого. Его болезнь легко излечима
потому что [мот], во-первых, молод, а во-вторых, стеснен
в средствах, и он способен прийти к середине, так как об-
ладает [чертами] щедрого: он ведь дает и не берет, но и то
и другое делает не как должно и не хорошо. Если бы он в
конце концов приучился делать это [как должно] или как-
то иначе изменился, он был бы щедрым, ведь он бу-
дет давать, кому следует, и не будет брать, откуда не сле-
дует.
Вот почему он не считается дурным по нраву, ведь из-
лишне давать и не брать — [черта] не испорченного и
низкого (agennes), но глупого. Принято считать, что такой
мот гораздо лучше скупца, как на основании вышесказан-
ного, так и потому, что он многим оказывает помощь,
а скупец — никому, даже самому себе.
Однако большинство мотов, как сказано, берут, откуда
не следует, и по этому признаку являются скупцами. Они
становятся склонны брать таким образом, потому что
хотят расходовать, но не могут делать это с легкостью, так
как скоро у них истощаются наличные [средства]. Значит,
они вынуждены добывать их откуда-то еще, а поскольку
они при этом ничуть не заботятся о нравственности (to
kalon), то легкомысленно берут отовсюду, ибо давать для
них привлекательно, а как и откуда [добыты средства], им
совершенно безразлично. Именно поэтому их даяния не
являются щедрыми, т. е. они не являются нравственно
прекрасными, и не ради этого делаются, и не так, как
должно, а иногда они даже делают богатыми тех, кому
следует жить в бедности, и, хотя людям умеренных нравов
они не дадут ничего, подхалимам и тем, кто доставляет им
какое-либо иное удовольствие, — много. Потому в боль-
шинстве они распущенны, ибо, с легкостью расходуя
[деньги], они и тратят их на распущенное времяпрепро-
вождение, а не имея в жизни прекрасной цели, клонятся
в сторону удовольствий.
Оказавшись без воспитателя, мот опускается до [рас-
пущенности], а если обратить на него внимание, может
достичь середины и должного. Что же до скупости, то она
неизлечима (принято считать, что старость и всякая не-
мощь делают людей скупыми); и она теснее срослась с
природой человека, чем мотовство. Большинство ведь,
скорее, стяжатели, чем раздаватели. Кроме того, скупость
распространенней и имеет много разновидностей, так как
насчитывается много способов быть скупым.
Есть две [стороны] скупости — недостаточность в дая-
нии и излишество в приобретении, но не у всех она обна-
руживается целиком, а иногда [отклонения] встречаются
по отдельности, т. е. одни излишне приобретают, а другие
недостаточно дают. Те, кого прозвали, скажем, жадинами,
скаредами и скрягами, недостаточно дают, но их не тянет
к чужому [добру], и они не стремятся завладеть им: в
одних случаях из порядочности (epieikeia) и опасений по-
зора (считается, что для некоторых — во всяком случае,
[сами они так] говорят — цель бережливости — не ока-
заться когда-нибудь вынужденными совершить нечто по-
стыдное; к ним относится «тминорез» и тому подобные
люди; имена они получили за излишнее [усердие] в том,
чтобы ничего не давать); в других случаях от чужого
[добра] воздерживаются, полагая, что трудно самому
брать у других, без того чтобы другие брали у тебя самого,
и потому они довольны тем, что не берут и не дают.
А другие в свою очередь преступают меру в приобрете-
нии, беря откуда угодно и что угодно, как, например, те,
чье ремесло недостойно свободных (aneleytheros): содер-
жатели публичных домов и все им подобные, а также рос-
товщики, [дающие] малую [ссуду] за большую [лихву].
Все они берут откуда не следует и сколько не следует. По-
видимому, всем им одинаково присущи позорные спосо-
бы наживы, ибо все они терпят порицание ради наживы,
к тому же ничтожной. В самом деле, берущих очень
много откуда не следует и что не следует, например тира-
нов, разоряющих государства, и грабителей, опустошаю-
щих святилища, мы называем не скупыми, а, скорее, под-
лыми, нечестивыми и неправосудными. А вот игрок в
кости, вор одежды в бане <и разбойник> тоже относятся
к скупым, ибо их нажива позорна. Действительно, и те и
другие утруждаются и терпят порицание ради наживы,
только одни ради наживы идут на огромный риск, а дру-
гие наживаются за счет окружающих (philoi), которым [на
самом деле] следует давать. Таким образом, и те и другие,
желая наживаться не на том, на чем следует, наживаются
позорными способами, а все приобретения такого рода —
это приобретения скупца.
Так что разумно противоположностью щедрости назы-
вать скупость, ибо это порок больший, чем мотовство, и
чаще погрешают в эту сторону, нежели в сторону описан-
ного нами мотовства.
