Обычные люди и необычные убийства

Одна из самых показательных иллюстраций моего исследования того, как обычные люди начинают участвовать в злодеяниях, не имеющих аналогов в их прошлом и чуждых их моральным ценностям, — замечательное исследование историка Кристофера Браунинга. Он подсчитал, что в марте 1942 г. около 80 % всех жертв Холокоста были еще живы, но всего 11 месяцев спустя около 80 % из них уже были мертвы. За этот короткий промежуток времени Endlosung («окончательное решение») начало проводиться в жизнь с участием мобильных отрядов массового уничтожения в Польше. Геноцид потребовал мобилизации огромной машины смерти, и это происходило в то время, когда для восстановления позиций отступающей немецкой армии в России фронту нужны были новые силы. Поскольку большинство евреев в Польше жили в небольших городах и деревнях, Браунинга заинтересовал следующий вопрос: «Где в такое сложное время немецкое верховное командование находило людей для массовых убийств в тылу?»^[276]

Ответ на этот вопрос дают архивы военных преступлений нацизма. В них содержатся документы о действиях резервного батальона 101. В нем служило около 500 солдат из Гамбурга. Это были пожилые отцы семейств, не попавшие в армию по возрасту, выходцы из рабочего класса, весьма скромного достатка, и у них не было никакого опыта службы в военной полиции. Это были новобранцы, их отправили в Польшу без всякого обучения, и они ничего не знали о предстоящей им секретной миссии: полное истребление всех евреев, живущих в польских деревнях. Всего за четыре месяца эти резервисты расстреляли как минимум 38 000 евреев, а еще 45 000 были отправлены в концентрационный лагерь в Треблинке.

Сначала командир сказал новобранцам, что батальону поручена трудная миссия. Однако, добавил он, любой может отказаться казнить этих мужчин, женщин и детей. Отчеты указывают, что сначала около половины новобранцев отказались это делать, предоставив массовые убийства остальным. Но со временем начали действовать социальные процессы: те, кто участвовал в убийствах, из чувства вины начали убеждать других присоединиться. Кроме того, возникло обычное групповое давление: «подумайте, как отнесутся к вам товарищи». К концу смертельного рейда батальона 101 почти 90 % его солдат слепо повиновались командиру и лично участвовали в расстрелах. Многие из них с гордостью позировали на фотографиях, запечатлевших участие в «миссии». Как и те, кто фотографировал издевательства над заключенными в тюрьме Абу-Грейб, эти полицейские с удовольствием позировали на «трофейных фотографиях», как гордые борцы с еврейской угрозой.

Браунинг обнаружил, что этих людей никто специально не отбирал, они не горели желанием выполнять эту «миссию», у них не было ни личных склонностей, ни карьерных соображений, которые могли бы побудить участвовать в ней. Они были настолько «обычными», насколько это вообще возможно, — пока не оказались в незнакомой ситуации, получив «официальное» разрешение проявлять садизм к людям, которых власть назначила на роль «врагов». Проницательный анализ Браунинга демонстрирует, что исполнители этих ежедневных злодеяний были совершенно обычными членами мощной авторитарной системы полицейского государства, предлагающего идеологические оправдания уничтожению евреев и подвергающего своих граждан интенсивной идеологической обработке: моральный долг, дисциплина и преданность ради процветания родной страны.

Что интересно, исследование Браунинга подтверждает мой аргумент о том, что эксперимент может иметь параллели в реальном мире. Браунинг сравнил основные механизмы, действовавшие во время этой миссии на чужой земле в то далекое время, с психологическими процессами, выявленными в исследованиях подчинения Милгрэма и в нашем Стэнфордском тюремном эксперименте. Он пишет: «Поведение охранников Зимбардо демонстрирует странное сходство с поведением членов группировок, возникших среди членов резервного батальона 101» (с. 168). Он обнаружил, что некоторые из них становились настоящими садистами и наслаждались убийствами, другие оставались «строгими, но справедливыми», «играли по правилам», а третьи, составлявшие меньшинство, были «хорошими», отказывались убивать и пытались чем-то помочь евреям.

Психолог Эрвин Стауб (в детстве переживший нацистскую оккупацию Венгрии) согласен с тем, что обычные люди в определенных обстоятельствах способны на невероятные жестокости и даже убийства. Пытаясь понять причины геноцида и массового насилия во всем мире, Стауб пришел к выводу, что «зло, проистекающее из обычного мышления и творимое обычными людьми, является нормой, а не исключением… Немыслимые злодеяния… — результат обычных психологических процессов, которые развиваются, обычно прогрессируя ко все большим и большим разрушениям». Он подчеркивает, что обычные люди могут попадать в ситуации, приучающие совершать злодеяния, которых требует от них авторитарная власть: «Когда мы становимся частью системы, она начинает формировать наши взгляды, вознаграждает приверженность своей идеологии, а несогласие и протесты представляют большую психологическую трудность»^[277].

Мой друг и коллега-социолог Джон Стайнер, переживший ужасы Освенцима, через несколько десятков лет вернулся в Германию, чтобы взять интервью у сотен бывших нацистов, членов СС, от рядовых до генералов. Он хотел понять, что заставляло этих людей изо дня в день творить отвратительные злодеяния. Стайнер обнаружил, что многие из них демонстрируют высокие показатели по шкале F, измеряющей склонность к авторитаризму, что и привело их в субкультуру жестокости, царившей в СС. Он называет их «спящими» — эти люди обладают определенными качествами, которые остаются латентными и могут никогда не пробудиться, если их не активизируют особые ситуации. Он пришел к выводу, что «ситуация оказалась самой непосредственной детерминантой поведения эсэсовцев», заставляя «спящих» убийц «проснуться». Однако на основании массовых данных, собранных в интервью, Стайнер обнаружил, что как до, так и после участия в ужасах, творившихся в концентрационных лагерях, эти люди вели «нормальную жизнь, не проявляя склонности к насилию»^[278].

Обширный опыт общения Стайнера со многими бывшими эсэсовцами — в личных беседах и в процессе тестирования — привел его к двум важным выводам относительно власти организаций и ролей, узаконивающих жестокость: «Официальная поддержка ролей, связанных с насилием, очевидно, имеет намного более серьезные последствия, чем принято считать. Если такие роли пользуются неявной, а особенно явной социальной поддержкой, людей начинают привлекать те, кто не только получает удовольствие от своей работы, но действительно становится палачом».

Далее Стайнер описывает, как роль может взять верх над личностью: «Очевидно, что не каждый, кто играет роль садиста, должен обладать садистскими чертами характера. Те, кто продолжали играть роль, изначально им не свойственную, часто принимали новые ценности (т. е. пытались адаптироваться к ожиданиям роли). Некоторые эсэсовцы отождествляли себя со своими ролями и наслаждались своим положением, но были и те, кто не принимал их и испытывал отвращение к тому, что ему приказывали делать. Они пытались это компенсировать, при любой возможности помогая заключенным». (Жизнь Стайнера несколько раз спасали именно эсэсовцы, охранники концлагеря.)

Важно понять, что сотни тысяч немцев, творивших ужасные злодеяния во время Холокоста, делали это не просто потому, что следовали приказам власти. Подчинение системе власти, разрешавшей и вознаграждавшей убийства евреев, подкреплялось антисемитизмом, распространенным тогда в Германии и в других европейских странах. Неприятие евреев было просто направлено в нужное русло и «спущено» сверху обычным немцам, ставшими «добровольными палачами Гитлера», как пишет историк Даниэль Гольдхаген^[279].

Ненависть немцев к евреям действительно была одной из причин Холокоста, но анализ Гольдхагена имеет два слабых места. Во-первых, исторические свидетельства показывают, что с начала XIX в. антисемитизм в Германии был не так силен, как в соседних странах, например во Франции и в Польше. Гольдхаген также ошибается, преуменьшая влияние гитлеровской системы власти, прославлявшей расовый фанатизм, и такие ее особенности, как концентрационные лагеря, которые «механизировали» геноцид. Именно взаимодействие личных склонностей граждан Германии и ситуационных переменных, созданных Системой, пропагандировавшей «расовую чистоту», побуждало обычных людей добровольно или принудительно убивать других ради блага страны.