Парадоксы героизма

Молодая женщина бросает вызов авторитетному преподавателю, который намного старше ее, вынуждая его признать, что он — соучастник ужасных действий, которые совершаются под его началом. Ее твердая позиция помогает прекратить злоупотребления по отношению к невинным заключенным.

Можно ли назвать этот поступок «героическим», учитывая, что многие другие люди, наблюдавшие страдания заключенных, не смогли ничего противопоставить системе, даже когда видели, что она дошла до крайностей?

Нам хотелось бы прославлять героизм как совершенно особенное поведение, а героев — как необыкновенных людей. Однако почти все, кого вознесли на этот пьедестал, скажут вам, что в их поступках не было ничего особенного и что на их месте так поступил бы каждый. Они вовсе не считают себя героями. Возможно, такая реакция связана с укоренившимся убеждением, которое свойственно всем нам: герои — это супермены, их мало, это люди какой-то особой породы. Возможно, дело не только в том, что героям свойственна скромность. Возможно, здесь играют роль наши общие, привычные, но неверные представления о том, что значит быть героем.

Давайте же рассмотрим лучшие проявления человеческой природы и трансформации обычного в героическое. Мы исследуем разные концепции и определения героизма и предложим несколько категорий героических действий. Затем мы приведем несколько примеров, относящихся к этим категориям, и, наконец, создадим таблицу, в которой сравним банальность зла и банальность героизма. Но сначала давайте вернемся к тому человеку и к тому акту, с которых мы начали этот раздел, и благодаря которым закончился Стэнфордский тюремный эксперимент.

В восьмой главе я рассказывал о Кристине Маслач, недавно защитившей диссертацию и получившей степень доктора философии на факультете психологии Стэнфордского университета. Между нами возникли романтические отношения. Однажды она увидела, как скованных цепью заключенных, словно каторжников, с мешками на головах, ведут в туалет, а охранники выкрикивают им приказы. Мое очевидное безразличие к их страданиям заставило ее взорваться.

Ее более поздние размышления о том, что она тогда чувствовала и как интерпретировала свои действия, помогает понять сложное явление героизма^[496].

«Он [Зимбардо] стал свидетелем моей невероятно сильной эмоциональной вспышки (вообще я скорее сдержанный человек). Я была рассержена и напугана, по моим щекам текли слезы. Я сказала что-то вроде: „То, что ты делаешь с этими мальчишками, — это ужасно! “

Что интересного можно рассказать обо мне как о Терминаторе Стэнфордского тюремного эксперимента? Я думаю, есть несколько тем, на которые я хотела бы обратить внимание. Во-первых, позвольте мне сказать, чем эта история не является. Вопреки стандартному (и банальному) американскому мифу, Стэнфордский тюремный эксперимент — это не история об одиночке, бросившем вызов большинству. Скорее это история о большинстве — о том, как все, кто так или иначе имел отношение к этому тюремному исследованию (участники, исследователи, наблюдатели, консультанты, члены семей и друзья), попали под его влияние. Основной сюжет этой истории — как ситуация может сокрушить личность и свести на нет самые благие намерения.

Почему же моя реакция была другой? Ответ, как мне кажется, заключается в двух фактах: я стала участницей ситуации позже всех и я была „посторонней“. В отличие от всех остальных, я не была добровольной участницей эксперимента. В отличие от всех остальных, в этом тюремном контексте у меня не было никакой социально определенной роли. В отличие от всех остальных, я не находилась там каждый день, следуя за всеми мелкими изменениями ситуации и ее развитием. Поэтому ситуация, в которую я попала в конце недели, не была „такой же“, как у всех остальных. У меня не было никакого прошлого опыта в этом особом месте и не было представлений об общем будущем. Для всех остальных эта ситуация все еще оставалась в рамках „диапазона нормальности“, тогда как для меня это был сумасшедший дом.

Будучи посторонней, я не знала, какие социальные правила здесь действуют и можно ли им не подчиняться. Поэтому мое несогласие приняло другую форму — форму бунта против самой ситуации. Тогда некоторые восприняли это как героический поступок, но я не чувствовала ничего героического. Наоборот, в роли „инакомыслящей“ мне было очень страшно и одиноко, я сомневалась, правильно ли оцениваю ситуацию и людей, а возможно, я сомневалась даже в собственной ценности как социального психолога».

Затем Кристина делает важное замечание. Чтобы акт личного неповиновения был достоин звания «героического», он должен содержать в себе попытку изменить систему, устранить несправедливость, исправить нанесенный вред:

«Признаюсь, мне пришлось подумать и о том, как поступить, если Фил будет продолжать СТЭ, несмотря на мои решительные протесты. Стала бы я обращаться в более высокие инстанции — к заведующему кафедрой, к декану, или в Комитет по опытам на человеке, чтобы положить этому конец? Без всяких сомнений. И я рада, что мне не пришлось этого делать. Но оглядываясь назад, я вижу, что такие действия были бы важны и необходимы, чтобы мои ценности реализовались на практике. Когда кто-то жалуется на несправедливость, но жалобы приводят только к „косметическому ремонту“, а сама ситуация остается неизменной, такое инакомыслие и неповиновение мало чего стоит».

Она говорит о том, что мы уже обсуждали в дискуссии об экспериментах Милгрэма: словесные протесты «преподавателя» просто успокаивали его «эго» и давали возможность подавить неприятные чувства, продолжая при этом мучить «ученика». Чтобы действительно бросить вызов власти, неповиновение должно выражаться в поведении. Однако в эксперименте Милгрэма никто ни разу не продемонстрировал более существенного неповиновения, чем тихое отступление. Обычно преподаватель-мучитель выходил из этой печальной ситуации, даже не попытавшись ее изменить. Кристина прекрасно говорит о том, что могло сделать героическое меньшинство, чтобы выступить против авторитетной фигуры не на словах, а на деле:

«Как оценить результат классического оригинального исследования Милгрэма? Ведь треть участников не подчинилась и отказалась продолжать эксперимент до конца. Предположим, что это был не эксперимент; а „легенда“ Милгрэма была правдой, исследователи действительно изучали роль наказания в процессе обучения и решили протестировать около тысячи участников, чтобы на практике выяснить, как влияет разумное наказание на эффективность обучения. Если бы в такой ситуации вы не подчинились, отказались продолжать, получили свои деньги и молча ушли, то ваш героический поступок никак не облегчил бы участь других 999 участников, испытывающих те же страдания. Это было бы просто отдельное событие, не имеющее никаких социальных последствий — если бы за ним не последовал следующий шаг, а именно, вызов всей структуре и гипотезам исследования. Неповиновение отдельного человека должно превратиться в системное неповиновение, способное изменить ситуацию или систему, и не только в отдельном случае. Тлетворные ситуации слишком легко сводят на нет благие намерения диссидентов или даже героев-мятежников: им дают медали за их подвиги и подарочные сертификаты за то, что они держат свое мнение при себе».