ТЕХНИКА

 

Многие технические подходы, описываемые ниже, применимы как в психоанализе, так и при психоаналитической психотерапии; но есть и отдельные подходы, для применения которых требуется устанавливать параметры техники, при этом не всегда возможно оставаться в психоаналитической позиции.

Говоря обо всех описанных выше типах злокачественного нарцис­сизма в регрессии переноса, можно выделить основные признаки, позволяющие предположить, что разрешение такой регрессии в терапии возможно. Вот эти признаки: (1) у пациента остается спо­собность быть зависимым по отношению к аналитику; (2) пациент способен переносить психотерапевтическую или психоаналитичес­кую ситуацию в тот период, когда на первый план выходит силь­ный негативный перенос; (3) можно создать условия терапии, за­щищающие пациента от разрушительного для других или для него отыгрывания вовне, которое ставит под угрозу не только продол­жение терапии, но и жизнь пациента (или даже психоаналитика).

С практической точки зрения можно сказать, что самая первая задача при работе со злокачественной регрессией в переносе — по­ставить рамки разрушительным для других или себя действиям па­циента. Важно, чтобы аналитик мог работать, не боясь физичес­кого насилия. Как и при терапии психотиков, аналитик прежде всего должен знать, что может рассчитывать на безопасность для пациента и себя; это лучше, чем всемогущественно воображать, что справишься с любой ситуацией. Тенденции пациента причинять себе физический вред должны в достаточной мере быть под конт­ролем, чтобы аналитик был свободен в своих интерпретациях. То же самое относится и к пациентам, чье агрессивное поведение уг­рожает жизни или здоровью других людей.

Пациент, который, к примеру, контролирует окружающих с помощью постоянных угроз физического насилия, держа их “под прицелом”, должен отказаться от своего поведения, прежде чем можно будет исследовать смысл этого поведения и прорабатывать его. Это не означает, что аналитик должен начать с приказаний пациенту, но он должен обсудить с пациентом причины, по кото­рым такое поведение надо контролировать. Терапевт должен ясно обозначить, что это поведение должно быть под жестким контро­лем, и только при этом условии можно продолжать терапию. Ана­лиз такого явного отклонения от позиции технической нейтрально­сти может и должен произойти позже. Когда пациент страдает, например анорексией, необходимо предложить сначала набрать оптимальный вес, а уже потом исследовать стоящие за таким со­стоянием конфликты.

На втором месте по важности стоит анализ постоянной лживо­сти. До тех пор, пока вербальное общение используется для того, чтобы разрушать честные взаимоотношения пациента и терапевта, все остальное можно отложить. Надо применить по отношению ко лжи прояснение и конфронтацию и разрешить ее, по возможнос­ти, аналитическими средствами. Ложь можно разрешить и с помо­щью внешнего социального контроля, сопровождающегося посто­янной конфронтацией (что обычно свидетельствует о необходимости применять поддерживающую терапию). Постоянный анализ нечестности как основной темы переноса часто приводит к постепен­ному разрешению этой проблемы в контексте реактивизации сто­ящих за ней параноидных, примитивно мазохистических или искаженных объектных отношений.

На третьем месте стоит анализ неспособности пациента быть зависимым от аналитика. Это наиболее типичное сопротивление переноса у нарциссической личности, о чем я уже писал выше (гл. 12 и 17).

Самой яркой особенностью активизации грандиозного Я, напол­ненного агрессией, является стремление психологически разрушить аналитика: разрушить его интерпретации и его креативность, ценности, принадлежащие ему как автономному хорошему объекту, его имущество. Бессознательным мотивом такого упорного стремления к разрушению является зависть к аналитику как питающему объек­ту, — что типично для нарциссической личности вообще, — и, кро­ме того, зависть в связи с тем, что аналитик не является жертвой той же психопатологии, что и пациент. Ощущение, что аналитик может наслаждаться своей собственной жизнью, невыносимо для пациента, запертого в тюрьме садистического грандиозного Я.

Кроме отыгрывания вовне своей бессознательной и сознательной зависти, эти пациенты, воплощая в переносе свое грандиозное и садистическое Я, бессознательно могут проецировать на аналитика остатки своего хорошего, инфантильного, потенциально зависимо­го Я, как бы сдавая их “на хранение”. Это в переносе воспроизво­дит “заключение в тюрьму” здоровой части инфантильного Я и нападение на него со стороны патологической грандиозной садис­тической части. Подобным образом пациент бессознательно может отдать “на хранение” остатки хороших объект-репрезентаций, проецируя их на аналитика.

Один пациент описывал мне свою новую девушку. В отличие от нескольких женщин, о которых он говорил раньше, образ этой девушки вырисовывался реалистичнее, мне проще было предста­вить себе ее внешность. Кроме того, из его рассказов можно было заключить, что она девушка положительная и милая. Когда я ска­зал о том, как изменились его описания женщин, пациент немедленно иронически перечеркнул мое замечание, торжественно до­бавив, что уже теряет к ней интерес. В течение нескольких недель я испытывал грусть, относящуюся к окончанию взаимоотношений с этой девушкой. Я заговорил с пациентом о том, что он, быть может, хотел вызвать во мне грусть по поводу отношений, на ко­торые сам не решился. Сначала он ответил на мою интерпретацию презрительной улыбкой, а затем перешел к сердитому обвинению в том, что я нечестным и хитрым способом пытался вызвать в нем чувство вины. Но несколько Недель спустя пациент смог признать, что сам чувствует сожаление и вину за то, что так обошелся с де­вушкой, которую теперь начал ценить.

Чаще всего пациент стремится разрушить интерпретации анали­тика, его чувство безопасности и его терапевтическую креативность путем беспрерывного обесценивания аналитического процесса, посредством постоянных жалоб, что терапия не помогает, что ана­литик не говорит ничего нового и так далее. Одновременно пациент быстро и безапелляционно обесценивает всякую следующую за этим интерпретацию. Пациент может внезапно перечеркнуть тща­тельную работу интерпретации, длившуюся несколько сеансов. Наиболее характерной и яркой чертой при этом является следую­щее: пациент, найдя какую-то ошибку аналитика, перечеркиваю­щую его работу, выглядит счастливым победителем. Фактически, именно это чувство торжества при разрушении интерпретации ана­литика, резко контрастирующее с постоянными жалобами на то, что аналитик не производит новых действий, дает нам ключ к по­ниманию бессознательной функции чувства пациента, что ему не помогают.

Когда аналитик пытается интерпретировать обесценивающее отношение пациента к предыдущей интерпретации, пациент часто начинает сердиться, что ему “промывают мозги”, подвергая садистическому всемогущему контролю. Следующий пример является иллюстрацией такого взаимодействия.

 

Мистер X. Нарциссический мужчина с параноидной регресси­ей в переносе однажды заявил мне, что я поставил ему в счет се­анс, который мы отменили по обоюдному согласию. Он говорил об этом с такой естественной уверенностью, что я, хотя не нашел письменного подтверждения этому и не мог ничего такого вспом­нить, решил, что ошибся, и не стал брать за этот сеанс денег. Затем эта же ситуация повторилась несколько месяцев спустя, и я был уверен, что не мог так ошибиться дважды. Я спросил паци­ента, не ошибся ли он. Он ответил вспышкой гнева, страстно обвинив меня во лжи. Мои попытки выяснить вместе с ним при­роду этих фантазий лишь увеличивали в нем ярость, ощущение, что я обвиняю его во лжи, и непоколебимое убеждение, что я по сво­ей жестокости и бессердечности сознательно лгу, чтобы защитить свою непогрешимость. Когда я попытался найти связи между его восприятием меня и подобным восприятием своей матери, кото­рую он описывал как манипулирующую, убежденную в своей пра­воте и нечестную женщину, пациент с негодованием протестовал против моей попытки обелить его мать и самого себя.

Эта ситуация постепенно исчезла из переноса, хотя и не была разрешена. Через несколько недель мистер X. стал относиться ко мне как благородная жертва, готовая простить и забыть. Он разре­шил резкое противоречие между верой в меня как в аналитика и убеждением, что я ему лгал, объяснив мою “ошибку” бессознатель­ным процессом, отражающим негативные чувства к нему, которые я не осознаю, и моими гордостью и упрямством, которые он со­гласен терпеть, поскольку я призван спасти его как аналитик.

Через несколько месяцев вследствие серьезной болезни одного из членов семьи моему пациенту необходимо было покинуть город, и я изменил количество его сеансов, чтобы он смог продолжать терапию. В этот момент я самым пристальным образом следил за всякой возможностью непонимания в вопросах расписания и тогда осознал, насколько чувствую себя под его контролем, когда раз­мышляю о наших встречах и особенно об оплате. Разумеется, по­вторилась прежняя ситуация, и мистер X. опять обвинил меня в том, что я беру с него лишние деньги.

Я стал прямо утверждать, что это его ошибка и что за ней скры­вается какая-то важная тема его внутренней жизни, имеющая от­ношение ко мне. Мистер X. с изумлением сказал, что я, уже со­лгав ему дважды (что он утверждал с полной уверенностью), осмеливаюсь не только снова повторять свое мошенничество, но вдобавок еще и обвиняю его в своем собственном поведении. Мне стало ясно, что прошлые вспышки гнева пациента в переносе не только возвратились, но еще и усилились, и это свидетельствует о накоплении неразрешенных эпизодов такого рода. Его параноид­ная регрессия явно уже достигла степени бреда.

Я сказал мистеру X., что верю в его искренность и не сомнева­юсь, что он действительно верит в свою правоту. Но как бы это ни было больно, я совершенно убежден, что не лгал ему — я с такими предосторожностями относился к его счету, что теперь аб­солютно уверен в своей аккуратности. Я добавил, что ему стоит подумать, убежден ли я в своих словах, — хотя, с его точки зре­ния, они неверны, — или же лгу. Если он считает, что я лгу, зна­чит, мне нельзя доверять как аналитику, потому что от аналитика можно ожидать по меньшей мере полной честности со своими па­циентами.

Мистер X. был озадачен моими словами и спросил, не значит ли это, что я отказываюсь от него. Я убедил его, что не имел та­кого намерения, но что вижу только два варианта: либо мы с ним в данный момент живем в двух разных реальностях, — как если бы один из нас сошел с ума, — либо его аналитик все время бесчело­вечно и жестоким образом лжет. Тогда пациент сердито обвинил меня в том, что я называю его сумасшедшим. Я ответил, что, если бы мы жили во взаимно противоречащих друг другу реальностях, каждый из нас переживал бы то же, что переживает нормальный человек, общаясь с сумасшедшим, и что я не знаю, как бы он перенес такую ситуацию.

Тогда пациент задумался. Он сказал, что не верит ни в то, что я лгу, ни в то, что он сумасшедший. Я заметил, что это очень больно: встретиться с безумием в себе или в человеке, который очень для тебя важен. Это высказывание явилось новым началом психоаналитической работы с установлением параметров техники: мы согласились, что совершенно по-разному воспринимаем реаль­ность и что это является главной темой для исследования в процессе терапии. Я должен добавить, что при невозможности (по крайней мере, на данный момент) разрешить проективную идентификацию пациента с помощью интерпретации, четкое обозначение мини­мальных границ реальности создало условия для продолжения те­рапии.

Когда пациент понимает, что аналитик может перенести тот факт, что они совершенно по-разному воспринимают реальность, он и сам в состоянии терпеть такое положение вещей, и это пер­вый шаг к осознанию пациентом потери тестирования реальности. Тогда пациент может терпимо относиться к психотическому состо­янию: к своим бредовым идеям относительно терапевта. По сути дела, способность аналитика терпимо относиться к психотической реальности пациента помогает последнему терпимо относиться к своему психотическому ядру, признание которого ведет к восста­новлению тестирования реальности в переносе. Такой же техничес­кий подход применим в случаях галлюцинаций, псевдогаллюцина­ций и иллюзий, появляющихся в ситуации терапии. Когда пациент приписывает аналитику грандиозность, садизм, нечестность и даже бред, он может описывать характеристики, которые относит и к своим родителям. Качества и отца, и матери, реальные или фан­тастические, могут войти в садистическое грандиозное Я при его формировании. Важные генетические предшественники грандиоз­ного Я могут, таким образом, активизироваться в переносе — не­посредственно или с помощью проективной идентификации. Но, тем не менее, при таких формах переноса стремление с помощью интерпретации найти генетические связи, как правило, оборачи­вается неудачей. Главная причина этого заключается в том, что ин­терпретировать искажения переноса с точки зрения прошлого во­обще не удается до тех пор, пока перенос не станет Эго-дистонным.

Аналитик чувствует искушение согласиться с пациентом, что его родители в самом деле столь же ужасны, как и аналитик — в его восприятии. Но это утверждение спорно как с теоретической, так и с клинической точки зрения. Во-первых, аналитик не может знать, соответствуют ли родители пациента их описанию или же их образ подвергся искажению — ранее или ретроспективно. Во-вто­рых, его согласие с тем, что восприятие пациента верно, может временно успокоить последнего, но за этим обычно следует стрем­ление убедить аналитика, что его поведение столь же невыносимо.

Если аналитик сознательно пытается подчиниться грандиознос­ти пациента и его садистическому контролю, негативный перенос может переместиться назад, на родителей и другие объекты, но за это аналитику придется платить: полноценная работа над централь­ной парадигмой переноса и ее проработка станут невозможны.

В общем, когда аналитик жестко отстаивает реальность, это усиливает гнев пациента, ему может захотеться уйти из кабинета и иногда даже закончить терапию или, что бывает чаще, продолжать свои нападения на аналитика. Через длительное время и при оп­тимальных обстоятельствах пациент в конечном итоге может понять, что его восприятие поведения аналитика искажено, и почувство­вать вину и озабоченность из-за своих беспричинных нападений, но также и облегчение, поскольку аналитик пережил эти атаки и все еще находится рядом и эмоционально открыт.

Такой позитивный ход событий выполняет важнейшую терапев­тическую функцию. Он свидетельствует о том, что началось осво­бождение зависимого нормального Я пациента из плена патологи­ческого садистического грандиозного Я. Когда пациент понимает, что его агрессия была неадекватна и вследствие этого у него разви­вается способность переживать вину и озабоченность, это может быть признаком начала интернализации нормальных предшествен­ников Супер-Эго и появления глубокого объектного отношения, которое позволяет терпеть амбивалентность и свидетельствует о начавшейся интеграции цельных — в отличие от частичных — объек­тных отношений.

Риск преждевременного прекращения терапии и возникновения хронических порочных кругов, состоящих из нападения пациента и ответного нападения на пациента (происходящего в его восприятии), является негативным вариантом развития событий. Пози­тивный вариант — успешное разрешение крайне регрессивного пе­реноса.

Чтобы разрешить длительный параноидный перенос, аналитик должен быть терпеливым, внимательным и прямым. Важно с само­го начала подчеркнуть существование опасности, что пациент пре­рвет терапию и будет ощущать это победой своего грандиозного Я над нормальным Я, стремящимся к здоровью. Не менее важно, чтобы пациент понимал, что аналитик может продолжать свою жизнь без него и что вопреки иллюзиям (или бреду) пациента, будто его патологическое грандиозное Я контролирует мир, аналитик вполне проживет сам по себе, даже если пациент прервет терапию. Важно также интерпретировать стремление пациента разрушить спокойное отношение аналитика к возможности прекращения тера­пии, которое пациент принимает за отвержение со стороны анали­тика или за его равнодушие.

При терапии пациентов со злокачественным нарциссизмом важ­но хранить в уме, что целью интерпретации является, во-первых, постоянное утверждение реальности терапевтической ситуации через интерпретацию всех ее искажений. А во-вторых — стремление помочь пациенту достичь такого состояния, когда он сможет по­средством свободных ассоциаций исследовать свое бессознательное, вместо того чтобы тратить все свои силы на исследование психики и слов аналитика и на контроль над ним. Другими словами, точ­кой отсчета для проработки регрессивного переноса злокачествен­ного нарциссизма является восстановление или построение обык­новенных аналитических взаимоотношений, в которых пациент может позволить себе действительно зависеть от аналитика, иссле­дуя свое бессознательное в его присутствии и не воспринимая ана­литика как зло.

Патологическое садистическое грандиозное Я умело нападает именно на то, в чем пациент находит помощь. При злокачествен­ном разрушении источников помощи используется, в частности, тот факт, что всякая интерпретация гипотетична и ее достоверность проверяется по бессознательной реакции пациента. Когда пациент крайне негативно реагирует на гипотетическую интерпретацию, которая поражает его своей истинностью, возникает очень слож­ная ситуация. Аналитик должен увидеть и проинтерпретировать такое немедленное разрушение того, что помогает. Часто это озна­чает, что ему следует думать о пациенте между сеансами. Или мож­но сказать по-другому: такие виды переноса часто занимают мысли аналитика вне сеансов, и эта озабоченность является не патологической реакцией контрпереноса, а нормальной реакцией на край­не разрушительный перенос.

Отыгрывая вовне агрессию, направленную на аналитика, паци­ент может пропускать сеансы, не оплачивать счета, распространять клевету про аналитика и даже красть какие-то предметы из офиса или их ломать. Он может участвовать в агрессивном поведении против аналитика или связанных с ним людей вне сеансов или же проявлять суицидальные наклонности, бессознательно выражая этим победу над аналитиком-неудачником. Кроме постоянной ин­терпретации, — направленной, в частности, на противоречивые ус­тановки пациента, который цепляется за терапию и в то же время всеми силами стремится ее разрушить, — такой ход событий может вынудить аналитика установить границы, вне которых он не согла­сен продолжать терапию. Обращая внимание пациента на радость, сопровождающую его садистическое обесценивающее поведение на сеансе, аналитик помогает ему осознать разрушительный аспект того, что рационализирующему пациенту представляется “благородным негодованием”.

Когда пациент угрожал мне, что запустит в меня тяжелой пе­пельницей, я спросил его, может ли он меня убедить, что спосо­бен контролировать такие импульсы; я добавил, что иначе не смо­гу продолжить этот сеанс. Другой пациент вставал с кушетки и, садясь в кресло на противоположном конце кабинета, начинал со злобным выражением читать книгу про психоаналитическую техни­ку, в которой предлагались рекомендации полностью, по его мне­нию, противоположные моим. В данном случае не было угрозы физического насилия и я не чувствовал, что с моей стороны тре­буется какое-то действие, защищающее границы аналитической ситуации. Третий пациент выбежал из моего кабинета и закричал через весь коридор, где ходили сотрудники и пациенты, что меня немедленно следует лишить медицинской лицензии. В этом слу­чае я прямо сказал пациенту, что могу продолжать терапию лишь при том условии, что он не будет нарушать приватности нашего взаимодействия.

Открыто обсуждая с пациентами их поведение до того, как они начнут буйствовать, аналитик предупреждает внезапное прерыва­ние терапии — причем происходящее не только по инициативе пациента, но и по инициативе самого аналитика. Я знаю несколь­ко случаев терапии злокачественного нарциссизма, при которых аналитик, стремясь сохранить видимость аналитических взаимоотношений, избегал интерпретации агрессивного поведения пациента и вскоре после этого внезапно принимал решение закончить те­рапию.

Пациент может попытаться разрушить то, что получил от ана­литика, и угрожать ему разными неявными способами. Он может пользоваться языком, который вроде бы говорит об инсайте, вы­ражает фантазии или любопытство по отношению к аналитику. “Мне вас так не хватало после прошлой встречи” или “Мне понра­вились ваши слова” и подобные высказывания или просьба пояс­нить интерпретацию приносят временное облегчение на фоне по­чти непереносимого напряжения терапевтической ситуации. Лишь ретроспективно можно понять, что эти высказывания не несли никакого смысла. Аналитик долгое время учится распознавать та­кое ложное использование слов по тону голоса или по их месту в сеансе. Другие пациенты “пудрят мозги” аналитику, используя его теории человеческого поведения и успешно тратя много времени на эти теории, одновременно отыгрывая вовне основные аспекты пе­реноса в каких-то других сферах. Пациенты, хронически лгущие аналитику, вносят в аналитическую ситуацию неестественность, которую аналитик сначала объясняет недостатком эмпатии по от­ношению к пациенту. Аналитик может начать поиск более глубо­ких причин для недостатка эмпатии в своем контрпереносе и лишь через месяцы, когда нормальное общение восстановлено, прихо­дит к пониманию, что верно ощущал “ложное” качество перено­са — то, что Бион (Bion, 1970) называл “паразитарными” транс­ферентными взаимоотношениями.

 

Мистер Y. Видный политик с нарциссической личностью и дис­социированным типом гомосексуализма (гомосексуальные эпизо­ды были совершенно Эго-синтонными в момент их развития, но потом он смотрел на них как на нечто абсолютно чужеродное). Он скрывал природу своих гомосексуальных похождений, лишь косвен­но намекая, что ищет мужчин в общественных уборных города, где, поскольку он человек известный для публики, его могут узнать и потом шантажировать. Несколько смутных упоминаний о случаях, когда, как он полагал, его узнали, заставили меня задуматься о том, что он действительно подвергает себя опасности. Мои настой­чивые попытки это выяснить привели к тому, что мистер Y. стал злобно обвинять меня в пуританстве и в предрассудках относитель­но гомосексуализма. Но кроме этого, он считал меня тупицей по той причине, что я так долго не мог понять, какая серьезная опасность таилась в его поведении, которое для него было захватываю­щим риском. Также выяснилось, что он, рассказав мне о своем рискованном поведении, полагал, что теперь я должен о нем за­ботиться и что ему не надо чувствовать вины по этому поводу. В результате я был либо садистическим противником, который да­вит на человека и пытается разрушить единственное удовольствие в его жизни, равнодушным, отстраненным и абсолютно эгоцент­ричным терапевтом, либо наивным дураком.

Интересно заметить, что мистер Y. подробно описывал слож­ные треугольные истории, такие, например, как поиск мужчин, которые бы позволили ему переспать со своими женами в обмен на то, что он готов был подчиниться им в гомосексуальном смысле. Эдипов смысл этих историй доказывали обильные ассоциации к ним, связывающие такие переживания с детством. Таким образом, непосредственная ситуация, требующая срочного исследования отыгрывания вовне, его гомосексуальное поведение отошли на зад­ний план, пока я не очнулся и не увидел, что это действительно опасность, угрожающая в данный момент всей его жизни. Таким образом, тяжелые проявления самодеструктивного поведения и не­честность в общении совместно оказались основным сопротивлением переноса, которое необходимо было проработать, прежде чем за­ниматься всем остальным материалом. Последовательный анализ этих поступков и того, как он играет в русскую рулетку, одновре­менно экстернализируя свои конфликты в отношениях со мной, в конечном итоге превратил это повторяющееся отыгрывание вовне в интрапсихический конфликт.

Постоянные конфронтации терапевта по отношению к повторя­ющейся лжи могут восприниматься как садистическое нападение. Фактически, пациенты с тяжелой патологией Супер-Эго, не пе­реносящие садистических предшественников Супер-Эго и проеци­рующие их на других — в типичном случае на аналитика, — воспри­нимают любое высказывание относительно их проблем в сфере этического поведения, проблем, касающихся заботы, ответствен­ности или вины, как садистическое нападение. Бывает, что и ана­литик в контрпереносе воспринимает себя садистическим пресле­дователем.

Аналитик должен быть прям в вопросах морали, даже тогда, когда пациент воспринимает это как осуждение. Иногда пациент использует в своих целях потребность аналитика убедить себя и па­циента в том, что, несмотря на поведение последнего, аналитик принимает его и чувствует к нему эмпатию. Пациент воспринима­ет понимание и терпимость аналитика как тайное согласие на его антисоциальное поведение. Таким образом, аналитик невольно способствует искажению переноса, и тогда, хотя это и может сни­зить остроту параноидной регрессии, появляется более злокаче­ственная проблема: функции Супер-Эго пациента нарушаются в еще большей мере.

Неизбежно приходится сначала трансформировать нечестность в переносе в острый параноидный перенос, в результате чего прими­тивные конфликты с садистическими предшественниками Супер-Эго проявляются в ситуации переноса, и потом их можно прора­ботать. Тут существуют две опасные ситуации: “невинно”, в духе игры или соблазна, аналитик не обращает внимания на нечестность в терапевтических взаимоотношениях, что способствует еще более полному разрушению потенциального Супер-Эго пациента; или же параноидная регрессия развивается, но не происходит ее полной проработки, и перенос жестко фиксируется на этой параноидной регрессии.

Когда пациент способен понять, что его параноидные искаже­ния образа психоаналитика имеют фантастическую природу и что, следовательно, его гневные нападения на аналитика лишены реаль­ных оснований, тогда периоды сильной вины и депрессивных ре­акций, возможно, свидетельствуют о том, что он способен выно­сить интернализованные функции Супер-Эго, — другими словами, что произошла повторная интернализация агрессивных предше­ственников Супер-Эго и их агрессия обращена на себя.

Аналитик привносит в терапию этих тяжело больных пациентов способность устанавливать глубокие объектные отношения. Его полная честность и устойчивость создают фон потенциально возмож­ных здоровых объектных отношений, которые на протяжении боль­шей части терапии недостижимы для пациента, но при благопри­ятном исходе становятся эмоционально доступными в период завершения. Неспособность к нормальным зависимым объектным отношениям, которые доступны любому обычному пациенту пси­хоаналитика, является основным препятствием в терапии пациен­тов с тяжелой нарциссической психопатологией, и аналитик дол­жен про это постоянно помнить, чтобы прояснять природу данной проблемы и разрешать ее аналитическими средствами. С этой точ­ки зрения пациент со злокачественным нарциссизмом, которому показана терапия, является крайним выражением сил, направленных на разрушение основополагающих объектных отношений, и способность аналитика противостоять им является еще одним усло­вием, позволяющим принять решение о том, что в данном случае терапия показана пациенту.

При всех описанных мной типах злокачественного нарциссизма объектные отношения, стоящие за сознательными и предсознатель­ными фантазиями об аналитике, должны быть исследованы полно­стью. Каким бы ни представлял себе пациент аналитика — садис­тическим, нечестным, равнодушным, властолюбивым, порочным или глупым, убийцей, психопатом, неумелым дураком — все это нужно сделать явным, чтобы можно было найти источник такого искажения.

Какие реальные или фантастические переживания раннего дет­ства, какой род взаимодействия бессознательной фантазии и под­линных переживаний привели к появлению данной патологии — это второй вопрос, менее важный для работы со злокачественным нар­циссизмом, чем надежда, что в процессе разрешения такого состо­яния в переносе мы найдем путь, ведущий к истокам этого расстройства в раннем развитии.