МОНАРХИ

В обеих странах персональная монархия играла центральную роль в управлении. Смена монарха была политическим событием, означавшим падение приверженцев старого и триумф друзей нового короля. Восшест­вие на престол Людовика XIV в 1774 году и Георга III в 1760 году было свя­зано с отставкой министров их предшественников. Важность личных при­страстий монарха делала его двор центральным государственным учрежде­нием, а его династические интересы — важнейшим вопросом внутренней и внешней политики. До конца XVIII века и во Франции, и в Англии состоять в оппозиции означало быть нелояльным к династии, а поскольку монархам Ганноверской династии не давали покоя якобиты, представлявшие потен­циальную угрозу правящему дому, на островах обвинение в нелояльности звучало гораздо более серьезно. Предполагалось, что среди добропорядоч­ных людей царит единство, а партийные расколы свидетельствуют о нело­яльности. Историки ошибаются, связывая такую точку зрения с фанатиз­мом французских революционеров 1789 года. Партии воспринимались как выразители интересов придворных фракций, интриговавших против обще­го блага, которое олицетворял монарх.

Отношения между членами королевской фамилии имели важное поли­тическое значение, так как обиженные родственники короля могли встать во главе оппозиции и придать ей законный характер. Значительную часть политических конфликтов во Франции спровоцировали принцы крови, а в Англии — представители боковых ветвей династий Тюдоров и Стюартов. Сходство между двумя странами сохраняется и после 1688 года. Ссоры между всеми тремя Георгами и их старшими сыновьями необыкновенно по­хожи на конфликт между Бурбонами и династией герцогов Орлеанских. В 1780-е годы принц Уэльский и герцог Орлеанский были приятелями, об­менивались скаковыми лошадьми и любовницами и поддерживали друг друга в том, что впоследствии сочтут их сопротивлением тираническим венценосным родственникам. В их домах могли открыто собираться оппози­ционеры: один прикрывал республиканца Фокса, а другой — альянс озлоб­ленных придворных и желтой прессы, козни которых подрывали престиж Людовика XVI и его королевы.

Оба монарха были абсолютными в рамках закона. При этом ни француз­ский, ни английский король ни до, ни после 1688 года не могли быть привле­чены к ответу за его нарушения. Непонимание возникло главным образом потому, что историки тюдоровской и стюартовской Англии придавали сло­ву «абсолютный» тот негативный смысл, который с XIX века имеет термин «абсолютистский». Например, Коуард отрицает, что Яков I и Карл I вообще претендовали на титул абсолютных монархов.[119] На самом деле они сами, и даже их враги, постоянно употребляли этот термин. Но они использовали его в ином смысле, чем это делает Коуард. Они подразумевали, что Стюар­ты, будучи истинными монархами, не являются чьими-либо подданными. Как и Бурбоны, они не считали возможным представлять свои решения на рассмотрение комитета грандов. Так же как и Бурбоны, английские монар­хи отстаивали свою независимость от папы и императора, ссылаясь на раз­рыв с Римом Генриха VIII в 1530-е годы и на Папский конкордат Францис­ка I в 1515 году. Абсолютная власть означала «имперский» статус, то есть независимость от какой бы то ни было верховной власти. Тем не менее большинство подданных французского короля принадлежало к римско-ка­толической церкви. А вот «единственный верховный глава Церкви Англии на земле» мог действительно считаться «абсолютным» и в духовных, и в светских делах. Соответствующие законы закрепляли церковную супрема- тию исключительно за королем, а не за королем-в-парламенте.[120] В этом от­ношении Тюдоры и их наследники обладали беспрецедентной личной вла­стью. Они были самыми абсолютными монархами в Европе, заменившими королевским гербом крест на церковных алтарях.

И все же и для Тюдоров, и для Валуа активная пропаганда своей абсо­лютной власти была своего рода защитным механизмом, ограждавшим пра­ва монархов от внешних посягательств. Обе монархии лишь недавно поло­жили конец феодальной дисперсии суверенитета и лишили местных владе­телей прерогативных, или регальных, прав. В Англии этот процесс начался намного раньше, чем во Франции, но к тому времени еще не завершился. Пограничные графства были лишены регальных прав только в 1536 году. Понятие «абсолютная власть» не означало, что монарх мог делать все, что ему угодно. Каждый государь обладал сходными прерогативными полномо­чиями, которые нельзя было оспаривать в законном порядке и за примене­ние которых он не отчитывался ни перед одним земным властителем. Пар­ламент или сословия могли попытаться призвать к ответу его министров: традиция парламентского импичмента имела давнюю историю. Но пробле­мы министров в принципе не касались монарха. Государь стоял выше зако­на, но одновременно подчинялся закону: современники не видели в этом противоречия. Монарх подчинялся закону, так как признавал гарантиро­ванные законом права подданных. Часто писали о том, что если француз­ский король не желал чего-либо делать, его нельзя было к этому принудить. Это верно. Но то же самое можно сказать и о короле Англии: невозможно было заставлять его подчиниться собственным приказам. Так как король сам был источником правосудия, он не мог подвергаться суду, и в этом смысле оба короля стояли над законом. Английская корона до сих пор со­храняет это положение. До 1947 года она даже не несла ответственности за ущерб, причиненный действиями от ее имени. А до 1980 года прерогатив- ные решения не могли подвергаться юридическому анализу.^[121]

В 1756 году Людовику XV был представлен доклад о власти и возможно­стях его соперника Георга II. Донесения французского шпиона не оставля­ют сомнений относительно природы королевской власти в Англии: «Король совершает все, что ему угодно: объявляет войну, подписывает мир, заклю­чает договоры и союзы; он может набирать армии, снаряжать флот, но на свои, а не на народные деньги. Он распоряжается всеми церковными до­стоинствами, всеми гражданскими, политическими и военными должно­стями, правосудие вершится его именем».^[122] В данный период французский и английский монархи стремились окружить прерогативные, то есть госу­дарственные, дела божественным ореолом. Политика преподносилась как тайное тайных, дело, недоступное простым смертным. Во Франции про­явить интерес к политике без прямого приглашения короля означало ос­корбить величие монарха. Калонну однажды пришлось извиняться перед Людовиком XVI за употребление этого запретного слова. Однако британ­ская историография уже давно придерживается мнения, что интерес обще­ства к управлению государством был вполне обоснованным и законным, по крайней мере после революции 1688 года. Это не так. Роль прессы и обще­ственного мнения неизменно преувеличивалась британскими историками, поэтому люди периода правления Георгов становились похожи на англи­чан викторианской эпохи. Реконструкцию подлинной исторической реаль­ности в этой области начали Блэк и Кларк. Даже в 1750-е годы политика была слишком важным предметом, чтобы представлять ее на обсуждение широкой общественности. Двор в Сент-Джеймском дворце и парламент в Вестминстере были замкнутыми мирами, и поступавшая оттуда информа­ция строго контролировалась. Освещение политики в прессе сводилось к скупым сообщениям о должностных перестановках: комментарии событий сводились к минимуму. Передавать содержание парламентских дебатов за­прещалось до 1770-х годов. Большинство политиков избегало публичного обсуждения политических вопросов, слишком тонких для понимания про­стых людей. Общественное мнение не играло важной роли, поскольку счи­талось, что оно направляется политиками в выгодном для них направле­нии: впрочем, так оно и было. Действия Чатема и Уилкса часто оценивают так, как будто они попали во времена Гладстона. Если в ганноверскую эпо­ху массы следовали призывам политиков, это объяснялось тем, что они при­бегли к подкупу, а вовсе не контролировали средства массовой информа­ции. Считается, что «война из-за уха Дженкинса» началась после бурного возмущения английского общества тем, что солдат испанской береговой охраны отрезал ухо у капитана английского судна. Теперь, однако, ясно, что сложившаяся в тот момент внешнеполитическая ситуация повлияла на развер- тывание военных действий гораздо больше, чем требования пар­ламента и прессы, и тем более, чем ухо Роберта Дженкинса, левое или пра­вое, отрезанное или оторванное.^[123]

Ни в Англии, ни во Франции не было писаной конституции, такой, как шведская конституция 1772 года или американская 1788 года. К 1770­1780-м годам оказалось, что она необходима, и те государства, в которых документальное изложение прав монарха и народа отсутствовало, обнару­жили, что многого лишены. И хотя даже страны с четко определенной кон­ституцией рано или поздно сталкивались с вариациями в ее истолковании, в тех государствах, где ее не было, политические разногласия, вызванные не­ясностью установлений, случались гораздо чаще. Ни английская, ни фран­цузская конституции не ограничивалась каким-либо одним документом. И все же формулировки прав, содержавшиеся в коронационных клятвах, сводах законов, в статутах и (во Франции) в договорах между отдельными провинциями и короной были более определенными, чем считалось ранее. Разногласия возникали в трактовке общепринятых соглашений, но это не были конфликты приверженцев противоборствующих идеологий.

Конституции обеих стран включали в себя гарантии прав подданных. В Англии они провозглашались в Великой хартии вольностей 1215 года, в Билле о правах 1689 года и в Акте о престолонаследии 1689 года. Француз­ские «основные законы» были гораздо более разработанными, чем кажется некоторым историкам. Хотя во французском законодательстве фиксирова­лись все политически значимые принципы, лишь определенные аксиомы считались главными. Так, монарх не мог изменять порядок престолонасле­дия или отчуждать государственные земли. Он не мог лишить своих под­данных жизни, свободы или собственности: не мог вводить невотирован- ные налоги и заключать кого-либо под стражу без суда. Люди 1789 года, ес­тественно, объявили, что при апаеп гё§1теничего этого не было, и таким образом создали мрачный образ тирании, работавшей по принципу «отру­бить ему голову» (который ранее ассоциировался только с Турцией и Рос­сией). Однако если бы Бурбоны могли вводить налоги по своему усмотре­нию, то они не имели бы финансовых проблем. Печально известные «запе­чатанные письма» также не были орудием деспотического режима. С их помощью правительство старалось предотвратить бегство преступников до того, как дело против них будет возбуждено официально. Деспотизмом считалось злоупотребление этими механизмами, и Людовик XVI провел реформы именно для того, чтобы такие злоупотребления предотвратить. Но историки все же поверили революционерам.

В обеих странах монархи делегировали свои прерогативные полномо­чия министрам и обычно предпочитали придерживаться одного из несколь­ких уже известных политических путей, а не идти своей дорогой. В этом отношении революция 1688 года — не показатель. Людовик XV и Людо­вик XVI, так же как и английские Георги, привыкли играть вторую скрипку при своих министрах. Недавние исследования показали, что так происхо­дило не потому, что эти монархи были ленивыми или слабыми, или не мог­ли найти нужных слов, или были вынуждены следовать решениям партии большинства в парламенте. Это было обусловлено тем, что король уже не мог соперничать со своими советниками в знаниях по все более специали­зировавшимся областям управления. Рост численности и увеличение ко­личества отраслей центрального аппарата управления заставило монархов отойти на второй план. Ни Людовик XVI, ни Георг III не вникали в финан­совые тонкости, хотя обычно более пристально рассматривали военные и дипломатические дела.

Иногда монархи потакали своим прихотям и находили изощренные спо­собы их удовлетворения. В 1728-1729 годах Георг II был озабочен положе­нием дел в Ганновере: но так как он знал, что это настораживает минист­ров, то послал тайных агентов для переговоров с Саксонией и Австрией.[124]Конечно, это можно истолковать следующим образом: «ограниченному» монарху пришлось пойти на недостойую короля скрытность, в то время как его «абсолютный» кузен, свободный в управлении политикой, мог бы дей­ствовать открыто. Тогда нам придется вспомнить, что Людовик XV, кото­рый отнюдь не был таким инертным, как обычно считается, расстроенный тем, что секретари иностранных дел не разделяют его энтузиазма относи­тельно Польши и Швеции, вел секретные переговоры через личных аген­тов. «Закулисное влияние» — так обычно говорили в случаях, когда монарх совещался с теми, кто не занимал официальной должности и поэтому не нес ни за что ответственности. Министры Елизаветы I жаловались на ее обыкновение советоваться с посторонними: они претендовали на монопо­лию давать советы, но не могли ее добиться.1 Георг II продолжал совето­ваться с Гренвиллем, а Георг III — с Бьютом после того как эти министры покинули свои посты. У Людовика XIV был свой неофициальный «эксперт­ный совет», которому он доверял. Такой сценарий показывает, что монархи в некотором смысле тяготились своими официальными министрами.