ГЛАВА ПЯТАЯ

ФРАНЦИЯ И АНГЛИЯ: АБСОЛЮТИЗМ ПРОТИВ ПАРЛАМЕНТСКИХ СВОБОД?

Народам, не получившим такого благословения, как ты, Следует подчиняться тиранам

В то время как ты, великая и свободная, будешь процветать На страх и на зависть им всем.

Джеймс Томсон, 1740

ПАРЛАМЕНТ, ШТАТЫ И ПАРЛАМЕНТЫ

Парламентские свободы и сегодня остаются центральной составляющей английской политической культуры. Так же было и в эпоху царствования Георгов. В XVIII столетии критики режима Бурбонов чересчур решительно отвергали претензии французских парламентов играть такую же роль, что и английский парламент, а историки слишком охотно им верили. Однако многие современники размышляли об их особенностях, используя одина­ковые термины, и многие, включая Берка, считали эти учреждения сопо­ставимыми. В газетах эпохи Ганноверской династии слово «раНетепЬ пе­реводилось как «парламент», и подразумевало исполнение присущих пар­ламенту функций.[154] Во франкоязычном XIII веке оба учреждения назывались «раг1ешеп1», а одинаковое название едва ли закрепилось бы за различными органами. Впоследствии они развивались в разных направлениях, но не со­всем так, как пытался уверить нас Стаббс, принявшийся отыскивать в XIII и XIV веках такой парламент, каким он был в 1870-х годах. Если метод ис­следования заключается в том, чтобы исследовать сначала настоящее, а от

Него идти к событиям прошлого, то выбор изучаемых предметов может ока­заться странным. Стаббс не включал в свое исследование ассамблеи, кото­рые сами именовали себя парламентами, и обсуждал исключительно те со­брания, социальные или сословные представительства, которые были со­поставимы с английским парламентом. Французские парламенты не впи­сывались в эти узкие рамки, и поэтому он сосредоточил внимание только на Генеральных штатах, германских диетах и испанских кортесах.[155] В XIX сто­летии историки, основываясь исключительно на созданных ими самими критериях, решили, что во Франции никогда не было жизнеспособного представительного органа.

И все же английский парламент никогда не был сословной ассамблеей. На раннем этапе своего существования в нем была представлена только знать, клирики и юристы. Высшее и низшее дворянство в конце концов ока­залось в разных палатах, и джентри пришлось уживаться с небольшим ко­личеством буржуа и представителей свободных профессий. По-видимому, французские парламенты не избирались, как не избиралась и палата лор­дов, верхняя палата английского парламента. Многие французы, в том чис­ле и Вольтер, не могли смириться с мыслью, что французский парламент представлял исключительно самого себя. Все же его 190 судей составляли значительную часть «дворянства робы», и сходные сегменты этого социаль­ного слоя были представлены в двенадцати провинциальных парламентах. Сорок два гранда, присоединявшиеся к парижскому парламенту при обсу­ждении важных политических вопросов, представляли «дворянство шпа­ги»: тем не менее историки, как правило, этого не замечают. К оставшейся части французского дворянства они находились примерно в той же пропор­ции, что и 150 пэров английского парламента к джентри при Ганноверской династии. То, что они участвовали в представительстве вместе с судьями, делало французский парламент достойным аналогом палаты лордов. Ток- виль считал парламенты представительными — вероятно, он полагал, что они представляли знать в целом. Поскольку в остальном отношение Токви- ля к парламентам было достаточно суровым, нет оснований подозревать его в предвзятом суждении.

Английский парламент этого периода реже становился предметом дис­куссий. Это была ассамблея землевладельцев, представлявших, по демо­кратическим понятиям, только две тысячи человек. Но увлечение англий­ских историков городскими франшизами и распределением мест заставля­ло их использовать анахронический метод анализа, в царствование Георгов известный только небольшой группе радикалов. В XVIII столетии предста­вительство не было связано с демократическими механизмами. В обществе, скрепленном отношениями патроната и клиентелы, палата лордов в Англии и парламенты во Франции были обязаны и счастливы представлять не толь­ко свое мнение, но также интересы иных личностей и социальных групп, корпораций и отдельных местностей. В этом отношении их функции были сходны. Оба учреждения, представлявшие правящую элиту, считались барь­ером, препятствовавшим вырождению монархии в деспотию. Ламуаньон де Малерб, либеральный цензор и официальный защитник гражданских сво­бод, объявлял, что парламент необходим для сохранения конституции, так как охраняет законы, гарантирующие интересы граждан и ограждающие их от проявлений деспотизма. В 1771 году принцы крови использовали ту же риторику, когда выступили против роспуска парламента: независимость судей защищала общественные свободы от произвола властей.

С незапамятных времен парламентские свободы были краеугольным камнем уникальной культуры английского народа. Они, вероятно, действи­тельно существовали, но почти с уверенностью можно сказать, что на про­тяжении пятисот лет они были главной составляющей национальной ми­фологии. В XV веке Фортескью впервые сделал их предметом националь­ной гордости, отличавшим англичан от жителей континента. В XIV веке финансовая необходимость заставляла многих европейских государей соз­давать сословные представительства, которые могли объединить страну и одобрить введение налогов. Фортескью дал своим соотечественникам со­вершенно неоправданный повод для гордости, сообщив им, что парламен­ты — явление исключительно английское. Это ложное представление все­гда оставалось популярным. Быстро став частью национального самосо­знания, этот миф в некотором смысле реализовался и повлиял на сознание и поведение англичан. Но если англичанам тюдоровской и стюартовской эпохи простительна охватившая их эйфория, то наша вина, состоящая в не­умении строго оценить ситуацию в целом, гораздо серьезнее. Начиная с се­редины 1970-х годов группа ревизионистов во главе с Элтоном и Расселом изучала то, как рассмотрение событий в направлении от настоящего к про­шлому повлияло на историографию. Их мишенью стала вигская историо­графия, отталкивавшаяся от триумфа парламента в XIX столетии и искав­шая в истории прошедших столетий прогрессивные изменения, предопре­делившие счастливый исход событий. В результате они недооценили роль, которую парламент играл в XVI и XVII веках, хотя этот вердикт можно оспа­ривать. Кларк применил ревизионистский подход к изучению XVIII столе­тия и получил похожие результаты, однако его выводы кажутся еще более умозрительными.

Как бы то ни было, ясно, что современники преувеличивали значение парламента. В XVI и XVII веках он работал с перебоями и не был обычным инструментом управления. Парламент обладал неоспоримой монополией на вотирование налогов, однако тюдоровские и стюартовские министры на­ходили способы обойти ее. Насильственные займы, пожертвования и кора­бельные деньги были сомнительными, но эффективными способами полу­чения наличных. Согласия парламента испрашивали в исключительных слу­чаях, когда вотировались налоги на чрезвычайные нужды, оборонительную или наступательную войну, а не на обычные расходы правительства. Авто­ры двух современных монографий утверждают, что финансовые полномо­чия парламента были еще меньшими.[156] Один из них высказывает предполо­жение, что при первых Тюдорах налоги проводились через большие советы (обычно это была палата лордов без палаты общин), а не через парламенты. Другой автор полагает, что при Елизавете одобрение парламентом налогов было простой формальностью: оно предоставлялось всегда, а в одном слу­чае одному из чиновников было поручено подготовить билль о предостав­лении субсидий, вошедший в парламентские протоколы еще до того, как парламент собрался. В обоих исследованиях тюдоровские парламенты оказываются ближе к той традиционной характеристике, которую некото­рые историки дают французским провинциальным штатам.

Без сомнения, английский парламент обладал законодательными пол­номочиями, размер которых стал критерием сравнения Англии с Франци­ей, где законы творил король. Однако в Англии акты законотворчества бы­ли редкостью: закон был экстраординарной мерой, призванной искоренять злоупотребления. Общество не было подготовлено к тому, что закон мог использоваться как постоянный механизм, работающий во благо людей, по мнению которых будущее приносило с собой не прогресс, а упадок.^[157] Во Франции, насколько можно судить по высказываниям монархов и полити­ческих мыслителей, процесс законотворчества проходил несколько иначе. В законотворчество входили различные действия правительства, начиная от заключения договоров и заканчивая дарованием хартий и обеспечением чеканки монеты в государстве. Если эти функции назвать королевской пре­рогативой, то окажется, что английский король обладал такими же полно­мочиями. Ни в одной стране исполнительная и административная власть не принадлежала парламентским учреждениям, если только в государстве не возникало неординарных ситуаций. И Тюдоры, и Стюарты, и Бурбоны не давали своим парламентам вмешиваться в прерогативные государствен­ные вопросы.

Историки обвиняли Елизавету I и Якова I в том, что они чересчур ревни­во оберегали свои прерогативы: некоторые авторы, по-видимому, думают, что эти монархи сами создали почву для конфликта. Однако различие, про­водившееся между таинствами, доступными лишь королям, и предметами, которыми могли заниматься подданные, проводилось еще в Средние века. Тем не менее в одном отношении французские монархи проявили большую щедрость. Некоторые виды пожалований и приказов приобретали форму патентов и поэтому должны были проходить регистрацию в парламенте. В Англии издание патентов относилось к сфере действия прерогативы, к которой парламент и близко не подпускали; патенты были внепарламент­ской формой законодательства.[158] Из-за того что акты законотворчества про­исходили во всех областях деятельности правительства, французский ко­роль в гораздо большей мере позволял парламенту вмешиваться в те дела, которые в Англии сочли бы неприкосновенными предметами королевской политики. Во Франции договоры с иностранными державами, королевские хартии и пожалования пэрских достоинств неприкосновенными не были.

По сравнению с властью многих европейских ассамблей полномочия английского парламента оказывались неожиданно ограниченными. Его со­зыв был частью прерогативных прав короля. Он собирался по воле монарха и не имел права на регулярное или хотя бы периодическое проведение сес­сий. Кроме того, у него не было органа, который постоянно функциониро­вал бы в перерывах между сессиями: ни постоянные комиссии, ни чиновни­ки не наблюдали за министрами короля и не контролировали расходование средств, которые были получены от вотированных парламентом налогов.[159]В этом отношении его позиция была менее выигрышной, чем у француз­ских провинциальные штатов, собиравшихся ежегодно и содержавших по­стоянных синдиков, которые защищали их интересы в перерывах между сессиями. Но так как английский парламент не был постоянно действу­ющим органом, он не обладал и правовым статусом корпорации.

Положение изменилось после 1688 года. Парламент стал собираться ежегодно и превратился в реальную политическую силу, с которой руко­водство страны должно было считаться. И все же следует заметить, что во Франции парламентские сессии регулярно проводились с XIII века. Но пре­имущество английского представительства заключалось в том, что его не сочли препятствием и не уничтожили в 1790 году: парламент пережил ап- с1еп гёдше и успешно приспособился к условиям демократии. Впоследст­вии ему приписывали более значительную роль, чем то было на самом деле, а сопоставление с французскими парламентами старались проводить как можно реже. Ни французские, ни английские монархи не вводили налогов и не производили серьезных правовых изменений без участия представи­тельств. Оба учреждения открывали дорогу к власти, богатые могли поку­пать там места и получать более высокие чины. Для отпрысков знатных семейств эти учреждения, охваченные сетью патроната и родственными связями элиты, были ступенью на пути к положению и должностям. Приме­чательно, что английский парламент фактически назначал себя сам. Зем­левладельцы — джентри и пэры — определяли кандидатуры тех, кто затем должен был составить подавляющее большинство в нижней палате: такой контроль превращал палату общин в одну из самых необычных ассамблей в Европе XVIII столетия. Миф о том, что парламентские выборы стимулиро­вали активную политическую жизнь, можно опровергнуть с помощью про­стого наблюдениям 1761 году борьба велась только за сорок два места из 203, принадлежавших городам, и за четыре из сорока, предоставленных графствам, — и это было нормой. Можно сказать, что многие места, пре­доставляемые городам, были собственностью тех, кто их занимал, точно так же как это происходило с местами в парламентах французских. Кэннон отмечает, что при Ганноверской династии число мест в палате общин, канди­датов на которые определяли члены палаты лордов, постоянно увеличива­лось. После периода неопределенности и неразберихи, которыми ознаме­новалось правление королевы Анны, знать стремилась укрепить свои пози­ции. В 1705 году она контролировала 105 мест в палате общин. В 1747 году эта цифра возросла до 167 мест, а в 1784 году — до 197. С начала столетия число клиентов пэров в парламенте увеличилось, вероятно, в четыре раза. В 1784 году 304 из 558 членов палаты общин были связаны с пэрами. Цере­монии открытия многих парламентских сессий в правление Георгов напо­минали семейные встречи.^[160]

И английский и французский парламенты были форумом для фракцион­ной борьбы, возникавшей за их пределами — как правило, при дворе, по­скольку только там можно было получить такую политическую информа­цию, которая давала пищу интригам.^[161] Обычно режиссерами-постановщи­ками конфликтов были политики, стремившиеся устранить королевских министров. В парламентах начинали свою карьеру многие французские и английские министры; умелые манипуляторы могли, используя представи­тельства, оказывать давление на монарха (впрочем, такая практика офици­ально осуждалась). В 1763 году Лаверди, лидер парламентской оппозиции, был назначен Генеральным контролером финансов. Недавно опубликован­ные работы проливают свет на подробности закулисной борьбы, развернув­шейся вокруг этого события.^[162] Шуазель, секретарь иностранных дел, стре­мился устранить Генерального контролера Бертена. Он убедил янсенист- скую оппозицию в парламенте одобрить эту перестановку; затем было пред­ложено устроить конкурс между тремя претендентами. Лаверди представил лучшее сочинение о том, как увеличить доходы и при этом сохранить парла­ментскую благосклонность. Сходным образом Шелберн, любимый министр Георга III, был в 1783 году смещен Фоксом. (Параллель не совсем точная, поскольку Фокс не был коллегой Шелберна; тем не менее шестью месяцами ранее они работали вместе и, по сути, были соперниками в правительстве.)

Так как до недавнего времени историки были убеждены в солидарности, царившей внутри кабинета, это мешало им замечать вероломство, которое министры проявляли в отношении своих монархов и коллег. Нередко они стремились заменить сослуживцев на своих клиентов. Если корпоратив­ные органы направляла умелая рука, они могли стать дополнительными ры­чагами для воздействия министров на государя. Сопротивление, которое парламент оказал Тюрго, спровоцировали его коллеги по министерству. Бретейль поощрял парламентскую оппозицию реформам своего соперни­ка, Калонна. Отсутствие единства в правительстве наблюдалось не только во Франции, но и в Англии этой эпохи. Сегодня историки-ревизионисты от­мечают, что для министров Елизаветы I парламент был средством вернуть­ся после того, как при дворе им не удавалось убедить ее выйти замуж за до­стойного претендента или казнить Марию Стюарт. Удары в спину, нане­сенные коллегами, в 1620-х годах закончились для Бэкона и Кранфилда парламентским импичментом. Так называемое возвышение поста премьер- министра в Англии при Ганноверской династии не избавляло от этой опас­ности. Во время акцизного кризиса 1733 года настоящую угрозу для Уолпо- ла представляли недовольные министры, Кобем и Честерфилд, интриговав­шие против него в союзе с парламентской оппозицией.[163] В обеих странах конфликт между короной и корпоративными учреждениями зачастую был следствием разногласий между советниками короля и не был вызван про­тиводействием самих представительных органов политике монарха. Глав­ной угрозой для министров были их же коллеги.

И во Франции, и в Англии монарх также мог манипулировать корпора­тивными органами. Во французских парламентах заседали клиенты ми­нистров Бурбонов, в обеих палатах английского парламента — привержен­цы Ганноверской династии. Король нейтрализовал опасность оказаться в финансовой зависимости от произвольных решений парламентариев, рас­пределяя между ними свое покровительство. «Сформировать парламент» было очень важно для того, чтобы королевское правительство могло про­должать работу. В контексте отсутствия обязательного конфликта между короной и представительством ежегодные сессии представляются скорее благом, а не злом, поскольку в правление Георгов ни один из парламентов не отказывался вотировать субсидии и не настаивал на их обязательном возмещении. Но в обеих странах монархи предпочитали не рисковать и не назначать таких министров, неприязнь к которым побуждала бы эти учре­ждения отказываться от вотирования налогов. В Англии угроза была мол­чаливой, во Франции она заявляла о себе громче. Людовику XV пришлось пожертвовать Машо, Силуэттом и Бертеном, поскольку им не удавалось получить от парламента необходимые суммы. В Англии средство, позво­лявшее избежать подобных кризисов, называлось «умелым управлением» (тапа§етеп1). Непонятно, почему те же приемы, которые во Франции за­частую не давали того же результата, называются «абсолютизмом».

Репрезентативные органы Англии и Франции во многом разнились, но в главном они были похожи. Они являлись посредниками, с помощью кото­рых корона строила свои отношения с правящей элитой.[164] Это утверждение не обрадует тех, кто считает французский «абсолютизм» институциональ­ной базой социального порядка, в корне отличавшегося от устройства анг­лийского общества. Однако в последних исследованиях, рассматривающих представительные органы раннего Нового времени в контексте взаимодей­ствия сил, их породивших, содержатся выводы о том, что социальная осно­ва власти в Англии и во Франции была одинаковой.[165] Таким образом, взаи­моотношения короны и представительных органов в обеих странах разви­вались по схожим сценариям. Если на время забыть о риторике контроля за королевской властью, окажется, что они считали себя сподвижниками ко­ролевского правительства. Представительства были связующей нитью ме­жду центром и окраинами, между короной и элитой: это было выгодно всем, а от ее разрыва никто и ничего не выигрывал. Нет никаких свидетельств того, что государи относились к их деятельности отрицательно. Возмож­ность получать их одобрение укрепляла королевскую власть: это обязыва­ло страну, или ее регионы, подчиняться решениям, принятым коллективно. Положение английского парламента было более выигрышным, так как он представлял единое государство, творение сильной монархии. Француз­ские парламенты и штаты представляли государство децентрализованное и сложное по составу: следовательно, они были более слабы ш'5-а-ш5 с короной, единственным воплощением национального единства, и менее по­лезны в качестве проводников королевской политики. И все же штаты оста­вались тем, чем они являлись на момент своего рождения по воле госуда­ря — активно действующим органом, а не устаревшим препятствием, про­тив которого постоянно плели заговоры так называемые «абсолютистские» режимы.

Многие из перечисленных различий исчезают после 1603 года, когда уния с шотландской короной угрожала сделать английский парламент ана­логом французских провинциальных штатов, лишив его возможности пред­ставлять всю страну. Для Британии он был такой же провинциальной ас­самблеей, какой являлись кортесы Кастилии. В Ирландии уже был свой собственный парламент, а существование самостоятельного парламента в Шотландии превращало конституционный статус Стюартов в сходный с положением Бурбонов. С этих пор в отношениях между короной и пар­ламентом появился еще один дестабилизирующий фактор. Парламенту Англии, не отвечавшему за остальную часть Британских островов, прихо­дилось сотрудничать с королем Великобритании, который не обсуждал управление сложным по составу королевством даже с английским Тайным советом.[166] Не так давно историки заинтересовались проблемой нестабиль­ности в неоднородных по составу государствах — а в эту категорию попада­ло большинство европейских монархий.[167] Каждое из них было империей, со­стоявшей из провинций, каждая из которых имела свои законы и обычаи, воплощенные в собственных репрезентативных ассамблеях. Единствен­ным объединяющим началом был монарх, управлявший теоретически рав­ноправными провинциями под различными титулами и с использованием различных конституций. Проблема заключалась в том, что на практике формальное равенство исчезало после того, как родная провинция госуда­ря становилась доминирующим центром, где находился королевский двор и сосредоточивались основные ресурсы: Французское государство — пусть это и не самый показательный пример — улаживало отношения со своими провинциями более успешно, чем его островной соперник. Тот важный факт, что Англия, в конце концов, нашла ключ к решению существовавших про­блем, обычно обходят вниманием. Именно «ограниченная» английская, а не «абсолютная» французская монархия разрубила гордиев узел противо­речий, распустив периферийные ассамблеи.