ГОД: ВЕЛИКИЙ ВОДОРАЗДЕЛ?

Современные историки до сих пор разделяют мнение вигов о том, что вскоре после 1688 года Англия превратилась в конституционную монар­хию. Монарху приходилось делегировать свои полномочия министрам, ко­торых избирал парламент: следовательно, решения короля были подконт­рольны им. Англия дистанцировалась от «абсолютистской» Европы и стала одним из немногих государств, в которых репрезентативные органы управ­ляли страной.^[168] В XVIII столетии правление в стране было парламентским. В 1835 году Маколей объявил, что со времен Славной революции англий­ский парламент «назначал и смещал министров, объявлял войну и заклю­чал мирные договоры».^[169] Намир исправил многие заблуждения вигов на счет их партии, однако почти не повлиял на оценку роли парламента. Сам он утверждал, что первым двум государям ганноверской династии при­шлось сформировать свои правительства из лидеров партии большинства в палате общин.^[170]

Впоследствии мы поняли, что к тенденции преувеличивать историче­скую роль парламента следует относиться с осторожностью.[171] Объявить, что в XVIII веке власть принадлежала королю-в-парламенте, означает иг­норировать те полномочия, которыми обладала исключительно корона. В эпоху правления Георгов парламенты не обладали такими правами и инициативами, которые были неведомы средневековым ассамблеям, а в некоторых отношениях их полномочия даже сократились. Средневеко­вые парламенты имели право назначать и смещать министров и наблю­дать за проведением тех политических решений, на которые должны были расходоваться полученные от сбора налогов суммы. Но те средства, ко­торые выделял парламент эпохи Георгов, король мог тратить по своему усмотрению. Даже ежегодные сессии не были новым явлением, и у пар­ламентариев было не больше возможностей контролировать управление, чем у их предшественников, которые собирались менее регулярно. При Эдуарде III парламент собирался каждый год и проверял расходы короля. Это тем не менее не делало его конституционным монархом. Важно было не то, как часто созывался парламент, а то, какую роль он выбирал в отно­шениях с монархией — роль союзника (или критика) монархии или же роль ее заместителя. Мнения членов парламента XVIII столетия, описан­ные Намиром, аналогичны тому, что сообщает Нил, рассуждая о парла­ментариях тюдоровской эпохи. И в первом, и во втором случае в их умах превалировали местные, семейные или личные амбиции, а не стремление направлять национальную политику, которая была прерогативой короля и его министров.[172] За исключением тех ситуаций, когда последние оказыва­лись совершенно некомпетентными, ожидалось, что парламент окажет им поддержку.

Существует множество источников, которые способны пролить свет на характер персональной власти, которую сохранили за собой монархи Ган­новерской династии.^[173] Парламент занимался главным образом регулиро­ванием частных, локальных проблем землевладельцев. Основную массу законодательства составляли билли, лично внесенные членами парламен­та: они были подобны тем документам, которые издавали провинциальные штаты во Франции. В XVIII столетии парламент подверг огораживанию три миллиона акров, в то время как только сто актов были посвящены сооруже­нию каналов и дорог. Корона же почти не проявляла интереса к законода­тельной деятельности и редко требовала принятия новых законов. Ее ис­полнительная власть почти полностью вписывалась в рамки королевской прерогативы.^[174] Безусловно, ее главным делом была внешняя политика, ко­торая также была частью прерогатив. Когда в 1788 году Георг III впал в без­умие, внешняя политика стала менее активной: переговоры были приоста­новлены, а посланники остались без инструкций.^[175] Лишь те договоры, ко­торые требовали вотирования денежных средств, должны были регули­роваться парламентскими актами, в то время как во Франции парламент регистрировал все соглашения. В мирное время, когда субсидий не требо­валось, парламент обыкновенно не контролировал и не имел информации о дипломатической деятельности.^[176] При Ганноверской династии парламенты интересовались внешней политикой и могли высказывать по этому поводу ценные замечания, однако это можно сказать и о парламентах, собирав­шихся двумя столетиями ранее, при королеве Елизавете.^[177] Акт о престоло­наследии не создавал никаких постоянных парламентских комитетов, столь очевидно бросающихся в глаза на континенте. Не накладывалось ограни­чений и на право монарха объявлять войну без одобрения парламента. То, что в 1703 году шотландский парламент запретил использование этой пре­рогативы, показывает, что при желании может сделать ассамблея. В XVIII столетии роль английского парламента в процессе определения внешней политики осталась прежней. Как и в большинстве «абсолютистских» госу­дарств, такие вопросы решались при дворе.^[178]

Акт о престолонаследии 1688 года был принят в то время, когда разум­нее всего было восстановить старую конституцию, а не создавать новую. Недавно стали высказываться аргументы против этого утверждения, хотя вместо того с равными основаниями на роль истинного революционера бы­ло предложено поставить Якова II, который деспотически пренебрегал теми правами на собственность, которые принимали обличье университетских корпораций, бенефиций, армейских комиссий и органов управления на ме­стах. Славная революция была всего лишь успешной контрреволюцией.^[179]Изменения, внесенные Декларацией о правах, представляются незна­чительными по сравнению с тем, что было действительно важным для мо­нарха. Действительно, Конвенционный парламент, стараясь предотвратить злоупотребления королевским правом освобождать от обязательств, воз­ложенных законом, сделал ограничения явными, в то время как во Фран­ции они оставались скрытыми и, следовательно, обходить их было проще. Однако королевская прерогатива осталась неприкосновенной. Объявле­ние войны и заключение мира, созыв и роспуск парламента, назначение и смещение министров, как и во Франции, находилось под контролем коро­ля. Таким образом, хотя парламент и был удовлетворен тем, что запретил без своего одобрения собирать армию в мирное время, он не предпринял по­пыток лишить короля контроля за самой армией. Согласно Трехгодично­му акту максимальный перерыв между парламентами должен был состав­лять три года, то есть больше, чем было принято в Средние века.