ЗРЕЛОСТЬ

Большая часть великих «измов» появилась в XIX столетии, и многие из таких терминов были созданы в духе уничижительной иронии. Начиная с XVI века они являлись унизительными синонимами ереси и вредных уче­ний вообще — вредных, конечно, с точки зрения их противников. Первая партия «измов» восходит ко временам религиозных конфликтов: протестан-

• СатрЬеП Р. К. 1988. ТНеАпЫеп Рё&те 1п Ргапсе. ВазП В1аск\уе11. Р. 71-73.

тизм, кальвинизм, макиавеллизм и так далее. Вторая — к началу XIX века, породившему все политические «измы»: национализм, социализм, комму­низм, капитализм, консерватизм и либерализм. Меттерних полагал, что «из­мы» оскорбительны. Важным было приклеить удобный ярлык к тому, что ты не одобрял. Более того, все они появились из путаницы предписаний и предсказаний, поскольку любители политических панацей старались убе­дить своих читателей, что «измы» могут объяснить разворачивающиеся на полотне истории великие, безликие и часто зловещие силы. Давая назва­ние умозрительной системе, они предполагали существование системы ре­альной и работающей. Таким образом, концепция становилась реальностью и начинала независимое существование.^[335]

Период Реставрации, наступивший после 1815 года, был временем суро­вой реакции и жестких политических дискуссий. Началась охота на ведьм, сводились старые счеты — таков был ответ на крайности революционного времени. Мнения политиков резко поляризировались. На фланге свеже- окрещенного «либерализма» находились приверженцы свободы печати, парламентской конституции и слабого клира. На другом — сторонники бо­жественного права, наследственной монархии и союза между троном и ал­тарем. Французские революционные армии играли королями, как кеглями, а Наполеон переставлял их, как фигуры на шахматной доске. Этого не долж­но было повториться. В результате в большинстве государств проводилась политика, противоположная той, которая в конце XVIII столетия считалась прогрессивной, независимо от того, проводили ее монархи или революцио­неры. В Центральной Европе вводилась цензура и уничтожались граждан­ские свободы. Права сословных представительств сокращались, а иногда представительства и вовсе упразднялись, вопреки инструкции Венского конгресса об их расширении. Тайная полиция процветала, а Карлсбадские решения (1819) запрещали создание ассоциаций. В Австрии нужно было получать разрешение на проведение танцев с участием оркестра, состояв­шего из более чем двух музыкантов. При Карле X во Франции газеты огра­ничивались изложением «фактов» и прогнозов погоды. Если в раннее Но­вое время конфронтации между «абсолютистскими» и «конституционны­ми» силами не было, то теперь она появилась. В начале и середине XIX века она достигла апогея.

В 1823 году Фердинанд VII Испанский упразднил либеральную консти­туцию, которую его заставили даровать, и начал преследовать ее сторонни­ков. Результатом стало восстание. Министры восстановленного на престо­ле Людовика XVIII отказались послать армию для его освобождения. Фран­цузские либералы были ошеломлены. Их восприятие собственного апссеп гё&те до 1789 года определяло их отношение к Испании. В отличие от кон­серваторов они были уверены, что дореволюционная Франция не имела конституции и что права подданных зависели от прихоти короля, а не от за­кона. Однако им нужен был такой способ защитить революцию 1789 года, который не навлек бы на них обвинения в революционности. Испанская ре­волюция была сделана на заказ: в глазах либералов она стала повторением 1789 года. На нее проецировалась агония этого великого начинания: вме­сто «Фердинанд VII» читали «Людовик XVI».^[336] Отправка контрреволюцион­ной армии стала сигналом к недовольству либералов в Палате представите­лей. В марте 1823 свою речь произнес мсье Хайдде Невиль. С либеральных позиций он критиковал действия сторонников правительства изобличал тот нелиберальный режим, который, по мнению его самого и его сторонни­ков-роялистов, собираются установить в Испании. И назвал он этот режим «абсолютизмом».^[337]

Ранее отрекавшиеся консерваторы применяли традиционное словосо­четание «абсолютная власть». Они искали слово и, скорее всего, не находи­ли его. Если бы оно употреблялось ранее, то не перешло бы в разговорную речь. Теперь это произошло. Оно являло собой изощренную пародию на по­зицию консерваторов: нет конституции, нет парламента, нет прав. Вот поче­му трудно определить «абсолютизм», не окарикатурив его. «Абсолютизм» первоначально и был карикатурой, которую создали, чтобы охарактеризо­вать современные, а не исторические явления. Однако этот стереотип при­жился и был спроецирован на прошлое, а именно на апаеп гё§1те. Поэто­му мягкая, пастельная окраска последнего приобрела новые резкие оттен­ки эпохи Меттерниха и Карла X. Хрупкий баланс сил и умение находить компромисс, характерные для царствования Людовика XIV, подменялись жестокими конфронтациями, раздиравшими державу Фердинанда VII. Аб­солютная и разделенная власть, действовавшие рука об руку при апаеп гё§1те, теперь стали означать противоположные виды управления, посколь­ку воспаленное воображение историков стремилось истолковать сущность государств раннего Нового времени в свете собственных азартных споров. Историки искали хороших и плохих. Министры Бурбонов — такие, как Шуазель, Малерб и Ламуаньон, дали свободу прессе, освободили торговлю от меркантилистского регулирования, объявили о веротерпимости по от­ношению к протестантам и учредили консультативные ассамблеи. По ново­му сценарию они становились проводниками деспотизма. Однако настоя­щий абсолютизм не закончился в 1789 году. Он только начинался.

К 1850-м годам абсолютизм прочно занял свое место как в книгах, так и во дворцах центральной и южной Европы. Вначале он служил для гротеск­ного осмеяния тех автократических репрессий, которые происходили в дей­ствительности. Все репрезентативные ассамблеи в Австрии, центральные и местные, были уничтожены, а в России «Наказ» Екатерины Великой попал в список запрещенных книг. Таким притеснениям не было аналогов в пре­дыдущем столетии. Бюрократической альтернативы консультативным ор­ганам в новой системе управления не существовало. Выражения «русский царь» и «автократ» когда-то не считались взаимозаменяемыми. К 1850 году они таковыми стали.^[338]

В 1860-х годах формирование «абсолютизма» совпало с другим явлени­ем XIX столетия — со складыванием национальных государств, обладав­ших большими армиями и современной бюрократией. Либералы справед­ливо полагали, что армия и бюрократия — столпы современного абсолю­тизма, а среди историков XIX века преобладали именно либералы. В 1848­1849 годах тираническую власть германских монархов спасла армия; а бю­рократию монархи использовали как альтернативу аристократии.^[339] Проб­лемы современности вновь определяли реалии прошлого. Формировавшие эпоху полевые армии и бюрократические машины в таком виде, как они су­ществовали в 1860-е -1870-е годы, теперь вдруг обнаруживались во Фран­ции при Людовике XIV и в Бранденбурге при Великом Электоре. Они также стали частью «абсолютизма».^[340]

Абсолютистская» историография не во всем строилась на негативной платформе. Националисты были полны энтузиазма. Они сожалели о том, что в раннее Новое время государям не хватало либерального настроя, но, по крайней мере, они противостояли сепаратистским силам, препятство­вавшим подъему национального государства. По этой причине в XIX веке историки принижали значение местных консультативных органов — не из-за того, что в раннее Новое время их считали действовавшими неадек­ватно, а потому, что в 1850-е годы они надоели слишком взволнованным на­ционалистам. Провинциальная перспектива ускользала от их взгляда, как и сословные представительства, действовавшие на этом уровне. Главным требованием являлось создание подходящей родословной для новых на­циональных образований. Одновременно в университетах Европы вводи­лись исторические дисциплины с преобладанием изучения национальной истории.[341] Главные темы, относившиеся к истории раннего Нового време­ни, были определены, и среди них впервые находился «абсолютизм».

В тот же период создается образ Ришелье — деспота, попиравшего права подданных, архитектора «абсолютизма».[342] Были опубликованы «Мемуары» Моле, бывшего в XVII столетии президентом парламента, участника Фрон­ды, страстного противника торжествующего деспотизма. Историография средневековой Италии также была оживлена либеральными красками. Та­ким образом, создался неисторический контраст между городами-респуб­ликами, такими как Флоренция, и такими, где установились деспотические синьории.[343] Английская историография благодушно оценивала подобные изменения. Сформировав парламентский режим, постепенно трансформи­ровавшийся в демократию, англичане могли определить свою позицию от­носительно двух остаточных явлений апаеп гё&те — позицию официаль­ного оппонента современного абсолютизма на континенте, а также «абсо­лютистских» порядков, спроецированных на XVIII столетие.