Глава 12. 31 октября 1961 года. Лечь спать накануне оказалось не так-то просто

 

31 октября 1961 года. Лечь спать накануне оказалось не так-то просто. С каждой минутой качка усиливалась, и, раздеваясь, я несколько раз оказывался на полу. Да и на койке меня всё время швыряло из стороны в сторону – не ласково покачивало, как в прошлые ночи, а с силой бросало о стенку. Я улёгся на живот, руки и ноги упёр в перегородки и примерно через полчаса всё-таки умудрился уснуть...

Примерно в два часа ночи я очнулся от неспокойной дремоты и оказался в совершенно незнакомом взбесившемся мире. Я летал то туда, то сюда, как мячик; ревел ветер, иллюминатор тонул в дождевых струях, а судно гремело и стонало. От стука и лязга можно было оглохнуть. Кастрюльки и сковородки, видимо, носились по камбузу в дикой пляске, где-то хлопала железная дверь, остальные звуки сливались в общую разноголосую какофонию.

Я включил свет и узрел невероятный хаос. Мои деньги, ключи, трубка и кисет с табаком кружили по полу, ящики то выдвигались на всю длину, то со стуком задвигались, кресло и чемодан скользили по каюте из конца в конец.

Нелепо изгибаясь, то и дело валясь на пол, я кое-как подобрал с него всю мелочь и забрался назад на койку. Но тут же понял, что не выдержу грохочущих ударов ящиков по креслу, снова встал, придвинул кресло к ящикам, заклинил чемодан между креслом и койкой, на которую затем с грехом пополам улёгся снова. Теперь вокруг, вероятно, воцарилась относительная тишина, но свистопляска снаружи неистовствовала с прежней силой, и больше я уже заснуть не сумел.

Когда рассвело и я поглядел в иллюминатор, меня охватила тоска. Вокруг не было ничего, кроме серой водной пустыни, вздымающей огромные валы с синими гребнями в венце белой пены, которые под ударами ветра рассыпались тучами брызг.

Я ощутил не слишком сладкое волнение, глядя, как наше судёнышко взбирается на чудовищную волну и ухает вниз, взбирается и снова ухает. Балтийское море разыгралось не на шутку.

Я сразу подумал об овцах, но тут раздался стук в дверь и знакомый голос юнги:

– Завтрак, мистер Хэрриот.

Я поспешил в салон. Съем чего-нибудь и захвачу с собой в трюм Рауна.

За столом в одиночестве сидел капитан.

– Доброе утро, мистер Хэрриот, – сказал он и бросил на меня странно оценивающий взгляд, смысла которого я не уловил.

Я сел, с нетерпением ожидая, чтобы подали горячее. Скорее бы спуститься к овцам! К тому же меня помучивал голод, и я приналёг на ветчину, селёдку и копчёную грудинку. Капитан следил за мной прищуренными глазами.

Несколько минут спустя появился юнга, зелёный, как трава на весеннем лугу. Он старательно не глядел на тарелку с грудой сосисок и жареного картофеля, залитого яйцом.

Я схватил ржаной ломоть и накинулся на еду. Когда я вонзил нож в сосиску, капитан второй раз нарушил молчание:

– Как вы себя чувствуете, мистер Хэрриот? Нормально?

– М-м-м... да, очень хорошо, благодарю вас. Только вот ночью я почти не спал.

– Но вам хочется есть?

– Да. И очень. От этой тряски у меня разыгрался аппетит.

– Очень странно! – с обычной серьёзностью заметил капитан. – Мы только что выдержали девятибалльный шторм, и я не сомневался, что утром вас одолеет морская болезнь. Вы, оказывается, отличный моряк.

– Спасибо! – Я засмеялся. – Но моей заслуги тут нет никакой. Просто я так создан, что никакая болтанка на меня не действует.

– Да, да! Капитан кивнул. – И всё-таки это поразительно.

Вы обратили внимание на лицо Петера?

– Петера?

– Я говорю о юнге. Юнгу, который прислуживает в салоне неизменно называют "Петер". Он чувствует себя очень скверно.

Собственно говоря, в плохую погоду ему всегда скверно.

– Бедняга! А вчера ведь правда буря была сильная?

– Да, мистер Хэрриот. И ещё хорошо, что ветер дул нам в корму. Не дай бог возвращаться в подобную погоду против такого ветра! Тогда нам придётся много хуже.

– Неужели? Я даже не представлял себе. Разве...

В дверь просунулась голова Рауна, и я умолк на полуслове.

– Доктор, идите быстрее. С овцами... с овцами плохо.

Я проглотил последний кусок сосиски и кинулся за ним в трюм со всей быстротой, какую допускала качка.

– Поглядите, доктор! – Юный датский великан взволнованно показывал на одного из баранов ромни-марш.

Тот стоял, широко расставив подгибающиеся ноги, тяжело дыша. Из разинутого рта, пузырясь, стекала слюна. Глаза, обычно такие кроткие, были полны ужаса. Баран мучительно боролся за каждый глоток воздуха.

Я метался между загонами, от блаженной эйфории, овладевшей мной в ту минуту, когда я поднялся на борт "Ирис Клоусен", не осталось и следа. Баран не был исключением, хриплое дыхание слышалось повсюду, и я с леденящим отчаянием осознал, что отправился вовсе не в увеселительное плавание.

Стараясь не поддаваться панике, я осматривал овцу за овцой.

Казалось, их всех ждёт неминуемая гибель, и я сильно подозревал, что неведомые русские, ожидающие их в порту назначения, не ударят в литавры, когда сопровождающий ветеринар предъявит им гору трупов. Прекрасный финал моего первого морского путешествия!

Но, обходя загоны во второй раз, я чуть-чуть успокоился. Да, у всех животных вид был приунывший, но задыхались только самые крупные – все бараны и две-три рослые овцы, в целом около дюжины. То есть трагедией дело обернуться могло, но всё-таки не полной катастрофой. Раун удерживал животных за шею, пока я мерил температуру. Сорок и две десятых градуса. Сорок и три десятых... и две... и три...

Я прислонился к деревянной перегородке, пытаясь привести свои мысли в порядок. Несомненно, стресс. Классическая картина. Да, да... А у меня в чемодане есть несколько флаконов новейшего чудо-препарата, кортизона, рекомендуемого, в частности, именно для таких случаев.

Я бросился в каюту и вернулся в рекордное время. В кармане моего рабочего плаща побрякивали бесценные флаконы с этикеткой "предзолан". Это был один из первых стероидных препаратов, но до сих пор я применял его только при артритах и воспалениях.

Я начал набирать спасительную жидкость в шприц. Руки у меня тряслись – и не только от качки. Предзолана было так мало!

А скольким ещё овцам он может понадобиться? И я ограничил дозу тремя кубиками. Одна инъекция, вторая... и мной опять овладевало отчаяние. Только три барана ещё держались на ногах.

Остальные лежали, судорожно вытянув шеи, выпучив глаза, а их бока мучительно вздымались и опадали.

Раун поглаживал мохнатые головы и нашёптывал какие-то нежные датские слова. Впервые я видел его погрустневшим и понимал, что делается у него на душе. Эти элитные красавцы... бараны... самые ценные из моих подопечных. Мне оставалось только ждать, но я был убеждён, что их уже ничто не спасёт. Вдруг я почувствовал, что у меня нет больше сил стоять тут и смотреть, как они... Я торопливо вскарабкался по железным трапам на верхнюю палубу, залитую водой, уходящую из-под ног. Делать мне тут было нечего, и я поднялся на мостик.

Капитан, как всегда, встретил меня очень любезно, но посерьёзнел, когда я рассказал ему про баранов. Потом он улыбнулся и сказал:

– Я знаю, что они в надёжных руках, мистер Хэрриот. Не унывайте, я уверен, вы их вылечите.

Разделить его оптимизма я не мог, да к тому же не сомневался, что он просто хочет меня ободрить.

Чтобы отвлечь меня от мрачных мыслей, капитан снова показал мне наше положение на карте и заговорил на морские темы.

– Мы идём в стороне от обычных путей, объяснил он и обвёл рукой пустынный горизонт. – Нигде не видно ни единого судна и вряд ли до вечера нам встретится хоть одно.

Разговаривая, мы смотрели сквозь стёкла рубки, как нос "Ирис Клоусен" скользит в очередную ложбину между валами, а затем взбирается на новую серо-зелёную гору. Именно с мостика можно по-настоящему оценить громадность таких волн, и подсознательно я не переставал дивиться, как наша скорлупка умудряется вновь и вновь преодолевать их.

Капитан умолк и несколько минут с непроницаемым лицом смотрел на бескрайний мореной простор за стёклами рубки.

– Я вам уже говорил, мистер Хэрриот, – продолжил он, – что мы идём по ветру, и если до нашего возвращения не произойдёт никакой перемены, нам будет туго. – Он взглянул на меня с улыбкой. – Видите ли, мы опять выйдем в море, едва кончим разгрузку. От торчания в порту никакой пользы нет.

Все это время я отчаянно цеплялся за какой-то поручень и вдруг с боязливым восхищением увидел, что на мостик небрежной походкой, засунув руки в карманы и покуривая трубку, вышел помощник капитана. Движения его были уверенными и беззаботными, хотя порой его туловище наклонялось под углом 45° – во всяком случае, так казалось мне. Впрочем, как я убедился, члены команды нисколько не уступали ему в этом искусстве, но, на мой взгляд, расхаживая так без всякой опоры, они страшно рисковали.

Через два часа я уступил ноющей тревоге: конечно, улучшения произойти ещё не могло, но я хотя бы удостоверюсь, что моим подопечным не стало хуже.

Переставляя ноги с величайшей осторожностью, я направился к себе в каюту взять всё необходимое. Путь мой лежал мимо камбуза. Пол каморки усыпала кухонная утварь, а Нильсен, кок, вытирал полотенцем стену, залитую супом. Не прерывая своего занятия, он весело мне кивнул. Судя по его безмятежности, всё это было для него привычным делом.

И опять железные ступеньки трапов скользкие, пляшущие.

Я кинулся к загону с первым бараном, которого осматривал, но, видимо ошибся: над перегородкой мирно покачивалась большая кудлатая голова, глаза смотрели на меня с тихим любопытством, изо рта свисал клок сена. Впрочем, челюсти тут же благодушно задвигались и клок исчез.

Я ошеломленно уставился на барана, но тут с толстой соломенной подстилки поднялась могучая фигура Рауна – словно золотоволосый джинн вырвался из бутылки. Мой помощник отчаянно замахал руками.

– Глядите, доктор, глядите! Он тыкал пальцем в барана, в остальных наших пациентов, и его лицо с расплющенным боксёрским носом играло каждой чёрточкой.

Я переходил из загона в загон словно во сне: все овцы выглядели нормально. Речь шла не об улучшении, они просто стали такими же, какими были накануне, – и за два часа!

На протяжении моей профессиональной жизни мне доводилось пробовать новые способы лечения в самой необычной обстановке, и с кортизоном я познакомился по-настоящему в недрах скотовоза по пути в Россию. И как это было прекрасно! А действие, которое это маленькое чудо произвело на Рауна, делало победу ещё слаще. Он перепрыгивал через перегородки, обнимал каждую овцу, словно любимую собаку, и безудержно смеялся.

– Это как в сказке, доктор, как в сказке. Быстро-быстро. Они совсем умирали, а теперь живые и здоровые. Быстро-быстро. Как это вы сделали? И он поглядел на меня с нескрываемым восхищением.

И меня вдруг охватила зависть к датским ветеринарам. Выпадали и у меня чёрные минуты, но иногда удавались и столь же эффектные исцеления, а вот подобного впечатления они на йоркширцев не производили. Впрочем, быть может, и датские фермеры не имеют обыкновения прыгать от восторга. В конце-то концов, Раун был моряком.

Как бы то ни было, меня переполняло ликование, знакомое всякому ветеринару, когда вдруг из отчаянного положения находится выход. Предобеденный стакан пива в обществе капитана казался нектаром, а сам обед в раскачивающемся салоне обернулся праздничным пиршеством.

Волшебник-кок каким-то образом сотворил великолепнейший овощной суп, в котором плавали ломтики колбасы и клёцки. Затем мы вкусили божественного вкуса "фрегадиллы", приготовленные, как мне объяснили, из свиного и телячьего фарша со специями, скреплённого в шарики при помощи яиц.

Внося записи в дневник, я всё больше опасался, как бы он не стал своего рода "Поваренной книгой скотовозов", но меня поражало, каким образом Нильсен умудрялся готовить подобные блюда в тесной каморке, да ещё в штормовую погоду, и я не мог удержаться, чтобы не воздать дань восхищения его поварскому искусству.

У него была манера всовывать голову в дверь салона, пока мы ели. Глядел он только на меня, человека, распознавшего в нём кулинарного гения, и, когда я прижимал пальцы к губам, ублаготворённо жмурясь, его потное лицо расплывалось в улыбке. В его глазах я был совершенством.

От камбуза до моей каюты было рукой подать, и в промежутках между трапезами Нильсен использовал меня как подопытного кролика, пробуя на мне всякие свои новинки. Признаться, я охотно шёл ему навстречу.

Шторм бушевал весь день. Как и предсказывал капитан, нам не встретилось ни единого судна. А я внимательно следил за овцами и, едва замечал первые признаки стресса, тут же бросался к ним с предзоланом, чтобы не допускать дальнейшего его развития.

После ужина мы остались посидеть в салоне; этот вечер коротать было особенно приятно. Мои собеседники были на редкость симпатичными людьми. Они показывали мне семейные снимки, фотографии интересных мест, где им довелось побывать, и разговор не смолкал ни на минуту. В заключение капитан поднял палец и поглядел на меня с улыбкой – Не хотите ли позвонить своей жене?

Я засмеялся.

– Вы шутите?

– Вовсе нет. Это очень просто.

Он повёл меня в рубку, и через несколько минут посреди моря, окутанного непроницаемой тьмой, я уже разговаривал с Хелен и моей дочуркой Рози. Они поделились со мной домашними новостями, рассказали про успехи Джимми в университете, сообщили результаты последних футбольных матчей, а я слушал их голоса и старался убедить себя, что этот разговор мне не грезится.

Чудесное завершение дня, богатого разными событиями.

Прежде чем отправиться спать, я ещё раз спустился к овцам.

Завтра мы придем в Клайпеду и я передам их новым владельцам.

Выглядели они отлично. Никаких симптомов стресса, хромавшая овца и овца с воспалёнными глазами тоже вполне оправились.

Вот только это покашливание у линкольнов! Как к нему отнесутся русские? Я-то твёрдо знал, что это лёгкий паразитарный бронхит, который уже проходит и скоро пройдёт совсем. Но сумею ли я убедить русских ветеринаров, что повода беспокоиться нет никакого? Ну что же, скоро я получу ответ на свой вопрос.