Глава 22. – "Сердце я отдал своё в беззаботные руки!" – звенел тоненький голосок Рози, пока я осторожно вёл машину по изрытому колеями просёлку

 

– "Сердце я отдал своё в беззаботные руки!" – звенел тоненький голосок Рози, пока я осторожно вёл машину по изрытому колеями просёлку. Теперь мои часы за рулём скрашивало пение.

Ехал я перевязать рану на спине коровы и слушал с огромным удовольствием. Мало-помалу до моего сознания дошло, что свершилось ещё одно чудо: вновь со мной на вызов едет мой ребёнок!

Когда Джимми поступил в школу, мне очень не хватало его общества в машине, однако я и вообразить не мог, что всё повторится, но уже с Рози.

Следить, как твои собственные дети впервые знакомятся с четвероногими обитателями ферм, наблюдать их растущую любовь и интерес к окружающей природе, слушать детскую болтовню, не способную надоесть, разделять веселье и смех, скрашивающие трудности и заботы каждого дня, – всё это мне было даровано дважды.

Ну а что до пения, так всё началось с покупки радиолы.

Музыка всегда значила для меня очень много, и мой проигрыватель доставлял мне немало счастливых минут. Однако я мечтал обзавестись чем-нибудь получше, чтобы прекрасные оркестры, игра и пение моих любимых исполнителей звучали точнее и естественнее. В те времена о стереосистемах и прочих современных новинках, революционизировавших мир записанной музыки, ещё никто не грезил. Пределом желаний была хорошая радиола.

После долгого мучительного изучения каталогов разных фирм, наслушавшись всяческих советов и рекомендаций, я сократил список возможных моделей до трёх и, чтобы сделать окончательный выбор, попросил доставить их в Скелдейл-Хаус, прослушал на каждой начало бетховенского Скрипичного концерта, потом повторил пробы ещё несколько раз, несомненно доведя представителя радиомагазина до белого каления. Зато я убедился, что должен купить "Мэрфи" и только "Мэрфи". Великолепный футляр, изящные ножки, а главное – звучание! На полной мощности – ни малейшего смазывания! Я был совершенно очарован, но в бочке мёда имелась своя ложка дёгтя, стоило это чудо девяносто фунтов с лишним, деньги в 1950 году колоссальные.

– Хелен, – сказал я, когда мы установили покупку в гостиной. – Надо последить, чтобы дети к ней не прикасались. Пусть ставят пластинки на старый проигрыватель, но к "Мэрфи" их допускать нельзя.

Какая наивность! На следующий же день, вернувшись, я ещё в коридоре был оглушён хоровым припевом к "Призрачным всадникам" Бинга Кросби, неистовавшем на обороте "Беззаботных рук" во всю силу, на какую был способен "Мэрфи".

Я приоткрыл дверь гостиной и заглянул в щёлку. "Призрачные всадники" окончились, Рози пухлыми ручонками сняла пластинку, уложила в конверт, потряхивая косичками, промаршировала к шкафчику с пластинками, поставила Бинга Кросби на место и извлекла новую пластинку. На полпути к радиоле я её перехватил.

– А на этой что? – спросил я.

– "Пряничный человечек", – ответила она.

Я посмотрел на наклейку. Действительно! Но как она узнала?

Детских пластинок у меня была уйма и многие выглядели абсолютно одинаково. Тот же цвет, та же группировка слов, а Рози в свои три года читать ещё не умела.

Она опытным движением поставила пластинку на круг и запустила её. Я прослушал "Пряничного человечка" до конца, а Рози выбрала ещё одну пластинку.

Я посмотрел через её плечо – А это какая?

– "Петя и волк".

Так оно и оказалось. Мне некуда было торопиться, и около часа Рози продолжала ублажать меня одной пластинкой за другой.

Вскоре выяснилось, что из песен Бинга Кросби, чьим верным поклонником я был и остаюсь по сей день, она всем предпочитала "Беззаботные руки".

К исходу часа я пришёл к выводу, что пытаться разлучить Рози с "Мэрфи" – бесполезно. Если она не уезжала со мной, то принималась слушать пластинки. Радиола стала её любимой игрушкой. Но всё оказалось к лучшему: ни малейшего вреда моей дорогой покупке она не причинила, зато, сопровождая меня, распевала самые любимые свои песни, не ошибаясь ни в едином слове, ни в единой ноте. И мне искренне нравилось её пение.

А "Беззаботные руки" скоро заняли особое место и в моём сердце.

Дорогу на эту ферму в трёх местах преграждали ворота.

Едва мы подъехали к первым, как пение оборвалось. Наступил звёздный час моей дочурки. Чуть я затормозил, как она спрыгнула на землю, гордо зашагала к воротам и отворила их. Относилась она к этой своей обязанности с величайшей серьёзностью, и маленькое личико сосредоточенно хмурилось, пока я благополучно не проехал в проём. Когда она вновь уселась рядом с Сэмом, я погладил её по коленке.

– Спасибо, радость моя, – сказал я. – Ты мне всегда очень помогаешь.

Она промолчала, но порозовела и надулась важностью. Ведь она знала, что похвалил я её от души – необходимость самому открывать ворота всегда меня угнетала.

Вторые и третьи ворота мы одолели тем же манером и въехали во двор фермы. Хозяин, мистер Биннс, запер корову в старом коровнике с продольным проходом, упиравшимся в стену.

Заглянув в стойло, я не без дурных предчувствий обнаружил, что моя пациентка принадлежит к галлоуэйской породе: чёрная масть, косматая чёлка падает на угрюмые глаза. Перехватив мой взгляд, корова наклонила голову и захлестала хвостом.

– А что, привязать её вы не могли, мистер Биннс? – спросил я.

Он помотал головой.

– У меня для них места не хватает, и эта почти всё время пасётся на пустошах.

Оно и видно! Назвать её домашним животным язык не поворачивался. Я посмотрел на Рози. Обычно я сажал её в кормушку на сено или на перегородку, чтобы она могла посмотреть, как я работаю. Но галлоуэйская корова была малоподходящим для неё обществом.

– Рози, – сказал я, – тут мне негде тебя посадить. Пойди в конец коридора и подожди там в сторонке.

Мы вошли в стойло, и корова начала приплясывать, явно пытаясь вскарабкаться на стенку. Я был приятно удивлён, когда фермеру удалось набросить на неё верёвку. Он попятился в угол.

– А вы сумеете её удержать? – спросил я с сомнением.

– Уж постараюсь, – пропыхтел мистер Биннс. – А эта штука у неё вон там на спине.

Редкий случай! Большой вскрывшийся абсцесс почти у основания хвоста. А хвост всё хлестал и хлестал из стороны в сторону – верный признак дурного норова у быков и коров.

Я осторожно провёл пальцами по вздутию, и задняя нога, словно подчиняясь врождённому рефлексу, брыкнула меня, косо скользнув по бедру. Я этого ожидал и продолжал исследование.

– И давно у неё это?

Фермер врыл каблуки в пол и судорожно стиснул верёвку.

– Да месяца с два. То прорвётся, то опять вздуется. Я всякий раз думал, что уже всё, но конца что-то не видать. А причина в чём?

– Не знаю, мистер Биннс. Наверное, она каким-то образом поранилась, и в рану попала инфекция. Ну, а отток тут очень плохой. Мне придётся удалить много омертвевшей ткани, иначе заживление вообще не начнётся.

Я перегнулся через перегородку.

– Рози, пожалуйста, принеси мне ножницы, вату и бутылку с перекисью.

Крохотная фигурка помчалась к машине и скоро вернулась со всем, что мне требовалось.

– Чёрт подери! – сказал фермер, с удивлением за ней следивший. – А девчушка хорошо разбирается, что у вас там где.

– О, да, – ответил я с улыбкой. – Не стану утверждать, что она может отыскать в багажнике любую вещь, но то, чем я часто пользуюсь, знает как свои пять пальцев.

Я наклонился через перегородку, Рози вручила мне ножницы, вату и бутылку, а потом послушно отошла в дальний конец прохода.

Ну, приступим. Я срезал, скоблил, протирал. Впрочем, ткань была некротизирована очень глубоко, и чувствовать корова ничего не могла, хотя задняя нога продолжала каждые несколько секунд задевать моё бедро. Есть животные, которые не терпят никакого насилия над собой, и эта корова принадлежала к ним.

Наконец, я очистил довольно широкий участок и начал обрабатывать его перекисью водорода. Я очень верю в антисептические свойства этого старинного средства (во всяком случае, если гноя много) и с удовлетворением наблюдал, как перекись пузырилась на коже. Однако корове подобное ощущение, видимо, пришлось не по вкусу. Во всяком случае, она неожиданно взвилась в воздух, вырвала верёвку из рук фермера, отбросила меня в сторону и ринулась к двери.

Дверь была закрыта, но так обветшала, что корова с громким треском проскочила сквозь неё, даже не убавив прыти. Когда мохнатое чудовище вылетело в проход, я с отчаянием подумал:

"Влево! Влево поверни!", но, к моему ужасу, она повернула вправо, поскребла копытами по булыжнику и ринулась в тупик, где стояла моя дочурка.

Наступила чуть ли не самая страшная минута в моей жизни.

Подбегая к проломленной двери я услышал, как тихий голосок произнёс: "Мама!" Нет, она даже не вскрикнула – ничего, кроме этого тихого "мама". Выскочив в проход, я увидел, что Рози прижалась спиной к поперечной стене, а корова неподвижно стоит перед ней на расстоянии двух шагов.

Услышав мой топот, корова оглянулась, затем развернулась, почти не сходя с места, и галопом пронеслась мимо меня во двор.

Подхватывая Рози на руки, я весь трясся. Ведь корова так легко могла... В голове у меня вихрем кружились бессвязные мысли. Почему Рози сказала "мама"? Ведь прежде я ни разу не слышал, чтобы она произносила это слово. Хелен была для неё "мамочка" и "ма-а!". И почему она словно бы даже не испугалась?

Но ответов я не искал, испытывая только невероятную благодарность судьбе. Как испытываю её и теперь, когда вижу этот проход.

На обратном пути мне припомнилось, как с Джимми во время одной из его поездок со мной случилось почти то же самое. Правда, не столь страшное, потому что он играл в проходе перед открытой дверью, выходившей на луга, и не оказался в ловушке, когда корова, которую я осматривал, вырвалась и побежала в его сторону. Я ничего не успел увидеть, услышал только пронзительное "а-а-а!". Однако, когда я выбежал из стойла, Джимми, к величайшему моему облегчению, мчался через луг к машине, а корова рысила в противоположном направлении.

Реакция Джимми была типичной для него, потому что, попадая в тяжёлое положение, он сразу же громкими воплями оповещал всех об этом. Когда доктор Эллинсон приезжал сделать ему прививку, он, не успев ещё увидеть шприца, уже отчаянно выл: "Ой-ой-ой! Больно будет, ой-ой-ой!" А добрый доктор, родственная душа, гремел в ответ: "И будет! И будет!

О-о-о! А-а-а!" Зато нашего дантиста Джимми сумел-таки перепугать насмерть. По-видимому, его потребность вопить выдерживала и общую анестезию. Долгий дрожащий стон, который мой сын испустил уже вдохнув газ, вверг бедного врача почти в панику.

На обратном пути Рози старательно открывала ворота за воротами, а когда мы миновали третьи, вопросительно посмотрела на меня. Я понял: ей ужасно хотелось поиграть в её любимую игру. Она обожала, чтобы ей задавали вопросы, как Джимми обожал засыпать вопросами меня.

Я повиновался этому сигналу и начал.

– Назови мне шесть голубых и синих цветов.

Рози разрумянилась от удовольствия, уж их-то она знала!

– Колокольчик лесной, колокольчик раскидистый, василёк, незабудка, вероника, фиалка.

– Умница! А теперь... ну-ка, шесть птиц!

И опять румянец, и быстрый ответ.

– Сорока, кроншнеп, дрозд, ржанка, овсянка, грач.

– Замечательно! Ну, а теперь назови мне шесть красных цветов...

И так далее и тому подобное, день за днём, с бесконечными вариациями. Тогда я толком не понимал, какой я счастливец.

Работал я буквально круглые сутки и тем не менее много времени проводил со своими детьми. Столько мужчин с таким усердием трудятся во имя семейного очага, что практически не видят своих детей. А какой же тогда это семейный очаг? Слава богу, у меня всё сложилось иначе.

И Джимми, и Рози, пока не подошли их школьные годы, чуть ли не целые дни проводили со мной на фермах. А Рози, всегда очень заботливо меня опекавшая, по мере приближения её первого школьного дня начала относиться ко мне прямо-таки по-матерински. Она действительно не в силах была понять, как я сумею обойтись без неё и, когда ей исполнилось пять, постоянно из-за этого тревожилась.

– Папа, – говорила она с глубокой серьёзностью, – вот я пойду в школу, как же ты останешься без меня? И ворота открывать, и доставать лекарства из багажника и всё самому.

Тебе же будет очень трудно.

Я старался её разуверить, гладил по голове и повторял:

– Конечно, Рози, я знаю. Мне очень будет тебя не хватать, но как-нибудь я справлюсь.

И в ответ всегда солнечный взгляд, улыбка облегчения, утешающие слова:

– Ну, ничего, папа, я ведь буду ездить с тобой каждую субботу и каждое воскресенье. Значит, ты сможешь немножко отдохнуть.

Пожалуй, только естественно, что мои дети, наблюдая с самого раннего возраста работу ветеринара, замечая, какую радость даёт она мне, выбрали себе профессию сразу и безоговорочно: они будут ветеринарами!

Намерение Джимми я мог только одобрить. Он был крепким, закалённым мальчуганом, и, конечно, тяготы нашей практики покажутся ему пустяками, но мне была нестерпима мысль, что мою дочурку будут лягать, бодать, сбивать с ног, топтать, не говоря уж о навозной жиже и прочих прелестях. В те дни ведь не было металлических станков, чтобы удерживать буйствующих гигантов, зато в немалых количествах ещё держались рабочие лошади, а именно они постоянно отправляли ветеринаров в больницу то со сломанной ногой, то со сломанными рёбрами. Рози твёрдо решила, что практиковать она будет только в сельских краях, а уж такая жизнь, на мой взгляд, годилась только для мужчин. Короче говоря, я убеждал её, убеждал, пока не переубедил. Поступив наперекор и своей природе, и своим принципам.

Как отец я никогда не стремился обязательно настаивать на своём – я был глубоко убеждён, что детям полезней всего следовать своим наклонностям. Но когда Рози стала долговязым подростком, я не скупился на самые прозрачные намёки и даже прибегал к откровенно нечестным приёмам, старательно подбирая для её назидания случаи пострашнее и процедуры погрязнее. В конце концов, она решила, что будет лечить людей.

А теперь, когда я вижу, сколько девушек учатся в ветеринарных колледжах, и вспоминаю, как отлично работали у нас две молоденькие практикантки, я начинаю сомневаться, правильно ли я поступил.

Однако Рози – хороший доктор и счастлива, а родители никогда не бывают уверены, что поступали правильно, какие бы наилучшие побуждения ими тогда ни руководили.

Впрочем, всё это было ещё в далеком будущем, а пока на обратном пути с фермы мистера Биннса моя трёхлетняя дочка, примостившись рядом со мной, уже вновь с чувством выводила первый куплет своей самой любимой песни: "Беззаботные руки швыряют на ветер мечты"!