Глава 27. Худенькое тело врезалось в коровий бок, и меня передёрнуло, но сам Джек Скотт словно бы и внимания на свой полёт не обратил

 

Худенькое тело врезалось в коровий бок, и меня передёрнуло, но сам Джек Скотт словно бы и внимания на свой полёт не обратил. Глаза у него, правда, чуть выпучились, кепка соскользнула на ухо, но он снова ухватил хвост, упёрся подошвами в булыжник и приготовился к дальнейшему.

Я пытался оросить матку коровы раствором люголя. Обычное послевоенное лечение бесплодия, вызванного эндометритом. Но оно требовало введения длинного металлического катетера в шейку, и этой корове такая процедура явно пришлась не по вкусу.

Каждый раз, едва я начинал вводить катетер, она резко поворачивалась и щуплый фермер стукался о соседнюю корову.

Но теперь дело как будто пошло на лад. Только бы она секунду постояла спокойно, и металлическая трубка проскользнёт, куда следует!

– Держите крепче, Джек, – прохрипел я, начиная накачивать раствор люголя.

Едва корова ощутила, что происходит, она опять повернулась, рот фермера, зажатого между двух великанш, разинулся, и тут же копыто припечатало пальцы его ноги. У него вырвался тихий стон.

– Вот и чудесно, – сказал я, извлекая катетер, а про себя подумал, что пациентка оказалась на редкость несговорчивой.

Джек, однако, моего мнения, видимо, не разделял. Сильно прихрамывая, он обошёл корову и обнял её за шею.

– Ах, ты моя умница! – пробормотал он, прижимаясь щекой к могучей челюсти.

Я следил за ним без всякого удивления. В этом был весь Джек.

И к людям, и к животным на своей ферме он питал нежнейшую привязанность, не делая никаких исключений, и чувство это, видимо, было взаимным, не считая, разумеется, моей пациентки. Кончив её обнимать, он протиснулся обратно и перепрыгнул через сточный желоб. Лицо его сияло обычной улыбкой. Само оно не выглядело типично фермерским – не обветренное и румяное, но бледное, измождённое, словно он не спал ночами. Было Джеку всего сорок лет, однако глубокие складки на лбу и на щеках заметно его старили. Только улыбка освещала его изнутри каким-то особым светом.

– У меня для вас ещё есть кое-какая работка, мистер Хэрриот.

Сперва сделали бы вы укол волу, чего-то он кашляет.

Мы зашагали через двор, а Рип, овчарка Джека, радостно плясал вокруг него. Собаки на фермах нередко держатся настороженно, стараются поменьше попадаться на глаза людям, но Рип вёл себя, как счастливый баловень.

Фермер нагнулся и потрепал его по спине.

– Здорово, малый! С нами идёшь, что ли?

Пёс только в восторге извивался. Но тут к нам подбежали мальчик с девочкой – самые младшие члены семьи.

– Пап, ты куда? Пап, ты чего делаешь? – затараторили они.

Визиты на эту ферму редко обходились без вмешательства ребятишек: они сновали между коровьими ногами, мешали работать, но Джек относился к этому с полнейшим благодушием.

Вол лежал на толстой подстилке и спокойно жевал жвачку. Видимо, чувствовал он себя прекрасно.

– Так-то он ничего, – сказал Джек. – Может, простудился маленько, да и всё. Но покашливает иногда. Вот я и подумал, что укол ему не повредит.

Температура оказалась чуть повышенной, и я набрал в шприц раствор пенициллина, тогда ещё совсем новинку в ветеринарии. Затем наклонился, хлопнул ладонью по волосатому крупу и вогнал иглу. На любой другой ферме сделать укол такой зверюге было бы непросто – дело могло дойти и до погони через стойло, а вот этот вол даже не вскочил. Его никто не держал, но он продолжал жевать, и только оглянулся на меня с лёгким любопытством.

– Вот и хорошо. Молодчага ты, молодчага. – Джек потрепал косматую чёлку, и мы вышли.

– Ещё я вам хочу ягнят показать, – продолжал он, ведя меня к строению из волнистого железа с полукруглой крышей, явному наследию войны. – В жизни такого не видел.

Внутри было полно овец и ягнят, но понять, что его озадачило, оказалось легко. У некоторых ягнят подгибались и дрожали задние ножки, а двое падали, не сделав и двух-трёх неуверенных шажков.

Джек обернулся ко мне.

– Что с ними такое, мистер Хэрриот?

– Лордоз (Лордоз – врождённое или приобретённое искривление позвоночника выпуклостью спереди.), – ответил я.

– Лордоз? А что это?

– Недостаток меди в организме. Вызывает дегенерацию спинного мозга, приводящую к провисанию спины. В наиболее типичной форме. Но иногда возникает паралич или припадки. Капризная болезнь.

– Странно, – сказал фермер. – У маток полно было меди, чтобы лизать.

– Боюсь, этого недостаточно. Если таких случаев окажется много, маткам в следующий раз на половине беременности надо будет сделать инъекцию меди, чтобы это не повторилось.

Он вздохнул.

– Ну, ладно. Раз мы знаем в чём дело, так вы ягнят подлечите.

– Мне очень жаль, Джек, но лечения тут нет. Ничего, кроме предупредительных мер.

– Н-да... – Фермер сдвинул кепку на затылок. – А с этими что дальше будет?

– Ну, те, которые только пошатываются, вполне ещё могут стать здоровыми и упитанными, но, боюсь, этим двоим не выкарабкаться. – Я кивнул на лежащих ягнят. Они уже частично парализованы. И вообще, гуманней всего было бы...

Вот тут Джек перестал улыбаться. Улыбка всегда исчезала с его лица, стоило намекнуть на то, что животное следовало бы безболезненно умертвить. Деревенский ветеринар обязан давать такую рекомендацию клиенту, когда лечение становится явно убыточным. Учитывать коммерческие интересы клиентов – его долг.

Практически все бывали только благодарны, но не Джек Скотт.

Посоветуйте ему избавиться от коровы, почти переставшей доиться после мастита, и сияющее лицо тут же замыкалось. На ферме у него содержалось немало животных, которые никакого дохода приносить ему не могли, но это были друзья, и он только радовался, глядя, как они живут себе и живут.

Теперь он засунул руки поглубже в карманы, поглядел на распростёртых ягнят и спросил:

– Они очень мучаются, мистер Хэрриот?

– Да нет, Джек. Особых страданий эта болезнь, видимо, не причиняет.

– Тогда ладно. Я их оставлю. Не сумеют сосать, сам их кормить буду. Не люблю я последнюю надежду у живой твари отнимать.

Он мог бы мне этого и не объяснять. Надежду он им оставлял, даже когда её и вовсе, казалось бы, не было. Фермеры терпеть не могут вскармливав ягнят с рожка, а уж тратить время на калек и подавно. Но я знал, что спорить с Джеком бессмысленно. Так уж он был устроен.

Мы вышли во двор, и он прислонился к двери стойла.

– В следующий раз надо не забыть, чтобы вы маткам медь влили.

Он ещё не договорил, как над верхней створкой возникла колоссальная морда. В этом стойле помещался бык, и крупный шортгорн возжелал выразить хозяину своё почтение.

Он принялся лизать Джеку затылок шершавым языком, сдвигая кепку ему на глаза. Когда это повторилось несколько раз, Джек кротко запротестовал:

– Хватит тебе, Джордж, не чуди! Разбаловался, дурачок! – А сам изогнулся и почесал могучую шею.

На морде Джорджа было чисто собачье выражение, довольно странное для быка. Он упоённо лизался и тыкался носом, словно не слыша увещеваний хозяина. Такой бычище на многих фермах был бы потенциальным убийцей, но для Джека Джордж оставался милым телёнком.

Пора окота прошла, в свои права вступило лето, и я с радостью убедился, что заботы Джека оказались не напрасными. Два полупарализованных ягнёнка не только не погибли, а держались молодцом. Они всё ещё валились на землю после нескольких шагов, однако усердно щипали молоденькую травку, и процесс в мозгу дальше не развивался.

В октябре, когда деревья вокруг фермы Джека запылали золотом и багрецом, он как-то перехватил меня на шоссе.

– Вы на минутку к Рипу на заглянете? – спросил он тревожно.

– Он, что, заболел?

– Да нет. Охромел чуток, только не пойму отчего.

Далеко идти мне не пришлось. – Рип всегда вертелся возле хозяина, – но у меня сжалось сердце: он заметно волочил правую переднюю ногу.

– Что случилось? – спросил я.

– Коров сбивал, ну, одна возьми да и стукни его в грудь копытом. Хромает он всё больше, а я ничего неладного в ноге нащупать не сумел. Загадка какая-то.

Пока я ощупывал его ногу от лапы до плеча, Рип энергично вилял хвостом. Ни раны, ни повреждения, ни каких-либо признаков боли... но едва мои пальцы коснулись первого ребра, как он взвизгнул. Поставить диагноз было нетрудно.

– Радиальный паралич, – сказал я.

– Ра... что это?

– Радиальный, или лучевой, нерв проходит над первым ребром, и копыто, очевидно, повредило его вместе с ребром. В результате разгибающие мышцы вышли из строя, и он не может выносить ногу вперёд.

– Чудно, – буркнул фермер и провёл ладонью по густой шевелюре, по белой сетке морщин на щеке. А он поправится?

– Дело очень затяжное, – ответил я. Нервная ткань регенерирует медленно – неделями, а то и месяцами. Лечение практически не помогает.

Фермер кивнул.

– Ну, так подождём. Хорошо хоть (его лицо вновь озарилось улыбкой), что он и хромой может коров собирать. Без работы он бы совсем извёлся. Рип, он свою работу любит.

На обратном пути к машине Джек вдруг ткнул меня локтем и приоткрыл дверь сарая. В углу на ворохе соломы сидела кошка, окружённая котятами. Джек поднял двоих малышей и положил их на свои заскорузлые ладони.

– Вы только поглядите, прелесть-то какая! – Он прижал котят к щекам и засмеялся.

Заводя мотор, я почувствовал, что должен его как-то ободрить.

– За Рипа, Джек, особенно не тревожьтесь. Обычно такие параличи со временем проходят.

Но не у Рипа. Через несколько месяцев хромал он по-прежнему, и мышцы ноги заметно атрофировались. Видимо, нерв пострадал сильно, и симпатичный пёс был обречён до конца своих дней ковылять на трёх ногах.

Джек никакого значения этому не придал и упрямо утверждал, чти Рип всё равно отлично работает.

Катастрофа разразилась в воскресное утро, когда мы с Зигфридом сидели в приёмной, распределяя вызовы. Дверь на звонок открыл я и увидел перед собой Джека с Рипом на руках.

– Что случилось? – спросил я, – Ему хуже?

– Нет, мистер Хэрриот, – хрипло ответил Джек. Тут другое.

Опять его брыкнули.

Мы осмотрели пса на операционном столе.

– Перелом большой берцовой кости, – определил Зигфрид. – Но признаков внутренних повреждений нет. А вы не знаете точно, как это произошло?

– Нет, мистер Фарнон. Джек покачал головой. – Он на улицу выскочил, и его машина сшибла. Он ползком во двор...

– Ползком? – с недоумением переспросил Зигфрид.

– Ну, да. Больная-то нога у него на этой же стороне.

Мой партнёр надул щёки.

– А, да. Радиальный паралич. Я помню, Джеймс, вы мне про него рассказывали. – Его взгляд сказал мне, что думает он то же, что и я. Перелом и паралич на одной стороне – комбинация смертоносная.

– Ну, что же, продолжим, – пробормотал Зигфрид.

Мы наложили гипс, и я открыл дверцу старой машины Джека, чтобы он мог поудобнее уложить Рипа на заднем сиденье.

Джек улыбнулся мне в окошко.

– Я сейчас семейство в церковь повезу, так и за Рипа помолюсь.

Я проводил взглядом его машину, а когда она скрылась за углом, повернулся и увидел, что рядом стоит Зигфрид.

– Очень хотелось бы, чтобы чёртова кость срослась, – произнёс он задумчиво. – Джек ведь неудачу близко к сердцу примет... – Он повернулся и потёр свою старую медную дощечку, прикреплённую теперь прямо к стене. – Удивительно светлой души человек. Помолится за собаку! Что ж, если верить Колриджу, молитва его должна быть услышана. Помните, как это там? "Сильней молитва тех, кто сердце отдаёт созданьям всем, большим и малым"?

– Да, – сказал я. – Это про Джека.

Шесть недель спустя Джек приехал с Рипом снимать гипс.

– Накладываем мы куда быстрее, чем снимаем, – заметил я, орудуя маленькой пилой.

Джек засмеялся.

– Да уж! твёрдая штука.

Эту работу я никогда не любил, и мне казалось, что прошёл чуть ли не час, прежде чем я раздвинул белый цилиндр и осторожно отделил его от шерсти, Потом ощупал место перелома, и сердце у меня налилось свинцом. Не срослось! К этому времени там должна была бы образоваться спасительная мозоль, но под моими пальцами концы кости сдвигались и раздвигались, словно на дверной петле. Как будто и не было этих полутора месяцев.

Я услышал в аптеке шаги Зигфрида и позвал его.

Он тоже ощупал ногу.

– Чёрт! Именно то, без чего бы мы прекрасно обошлись... – Он поглядел на фермера. – Попробуем ещё, Джек, но мне это очень не нравится.

Мы снова наложили гипс, и Джек отблагодарил нас доверчивой улыбкой.

– Просто времени больше требуется. Уж в следующий-то раз всё будет, как надо.

Увы... Гипс мы с Зигфридом снимали вместе и сразу убедились, что практически ничего не изменилось. Перелом не срастался.

Мы не знали, что сказать. Ведь даже теперь, при всех новейших способах скрепления костей, бывают случаи, когда они никак не срастаются. А нас охватывает та же бессильная ярость, какую мы испытали в тот день, когда на операционном столе лежал Рип.

Первым молчание нарушил я:

– Боюсь, Джек, никаких перемен.

– Не срослось, значит?

– Да...

Фермер потёр верхнюю губу.

– И опираться он на эту ногу не сможет?

– К сожалению.

– Так-так... Ну, поглядим, как он приладится.

Послушайте, Джек, – мягко сказал Зигфрид, – приладиться он не может. Когда у собаки повреждены обе ноги с одной стороны, выхода нет.

Вновь наступило молчание, и я вновь увидел, как замкнулось лицо фермера. Он прекрасно понимал, что у нас на уме, но смиряться с этим не собирался. Собственно, я твёрдо знал, что он сейчас скажет, и не ошибся.

– А мучается он сильно?

– Совсем нет, – ответил Зигфрид. Перелом уже никаких болей не вызывает, а паралич тем более. Но он никогда не сможет ходить, вы понимаете?

Однако Джек уже подхватил Рипа на руки.

– Пусть всё-таки попробует, – сказал он, попрощался и вышел.

Зигфрид опёрся на стол и посмотрел на меня широко раскрытыми глазами.

– Ну, Джеймс, что вы об этом думаете?

– То же, что и вы, – ответил я мрачно, – Бедняга Джек! Он всегда старается дать шанс в самом безнадёжном случае. А куда уж безнадёжнее!

Но я ошибся. Несколько недель спустя я приехал на ферму Джека посмотреть заболевшего телёнка и сразу же увидел Рипа, который пригонял коров на дойку. Он носился позади стада, направляя его к воротам, ведущим с луга, и я окаменел от удивления.

Он по-прежнему не опирался ни на переднюю, ни на заднюю правую ногу, и тем не менее резво бегал! Не спрашивайте, как это у него получалось – я не знаю, но факт остаётся фактом, каким-то образом Рип научился сохранять равновесие на двух крепких левых ногах, лапы же правых лишь чуть касались травы. В конце-то концов, умудрялись же люди удерживать равновесие на одноколёсном велосипеде! Но, повторяю, я так в этом и не разобрался.

Ведь, что самое важное, он остался прежним приветливым Рипом, при виде меня бешено завилял хвостом и ухмыльнулся во всю пасть.

Джек ни на секунду не впал в тон "я же вам говорил!", хотя имел на то полное право. Впрочем, я бы этого даже не заметил, до того приятно было наблюдать, как бойкий пёс исполняет свои любимые обязанности.

– Телёнок этот, мистер Хэрриот, – начал Джек, но тут же радостно кивнул на голубя, который опустился на конёк коровника. – Чёрт подери, а вид у него получше стал. Я за ним давно приглядываю. До того исхудал, только кости да кожа остались, а теперь вон как потолстел!

Я про себя улыбнулся – заботливость Джека простиралась даже на голубей.

– Так вот, про телёнка, значит. – Джек заставил себя вернуться к делам. – Я такого в жизни не видел. Ходит и ходит по кругу, как очумелый.

У меня упало сердце. А я-то надеялся на что-то, с чем сумею победоносно справиться! Ведь все последние мои попытки помочь животным Джека свелись по сути к бесполезному лечению и неверным прогнозам. Мне очень хотелось, наконец, вытащить кролика из цилиндра, однако эти симптомы ничего доброго не сулили.

Симпатичная месячная тёлочка, тёмно-рыжая (любимая масть фермеров, державших шортгорнов) лежала на соломенной подстилке и выглядела совершенно нормально, разве что голова была чуточку наклонена набок. Джек легонько ткнул её носком сапога, и она поднялась на ноги.

Теперь тёлочка уже не выглядела нормальной. Словно притягиваемая магнитом, она побрела по дуге вправо, пока не упёрлась в стену. Упала, снова поднялась и продолжала своё бесцельное движение. Умудрившись описать две полные петли, она затем наткнулась на дверь стойла, упала и привалилась к ней.

Сомнений быть не могло. Я почувствовал облегчение, смешанное с тревогой. В чём дело, я знал, почти не сомневался, что вылечу тёлочку, и всё же... и всё же...

Температура оказалась 40,1º.

– Это листериоз, Джек.

Он посмотрел на меня непонимающими глазами.

– Его в просторечии называют вертячкой, и вы сами видите, почему. Поражается мозг, и от этого животное ходит по кругу.

Лицо фермера насупилось.

– Опять, значит, мозг? Как у ягнят. Помилуй господи, воздух что ли у нас тут такой вредный? И вся моя скотина с ума свихнётся? – Он умолк, нагнулся к тёлочке и погладил её. – А ей вы тоже помочь не сумеете?

– Нет, почему же, Джек. Это совсем другая болезнь, чем лордоз. Её вызывает микроб, который забирается в мозг, и, надеюсь, я её вылечу, разве уж нам очень не повезёт.

Меня тянуло подержаться за дерево. Опыта у меня ещё было маловато. С листериозом я до войны сталкивался всего два-три раза, и тогда он был неизлечим. Однако его возбудитель поддавался действию антибиотиков и теперь положение вещей заметно изменилось. Я видел, как больные животные выздоравливали буквально за два-три дня.

Я взболтал флакон с пенициллиново-стрептомициновым раствором и ввёл пять кубиков в бедро.

– Завтра заеду, – сказал я. – Надеюсь, малышке будет уже легче.

На следующий день температура снизилась, но в остальном картина осталась прежней. Я повторил инъекцию и обещал заехать завтра.

И заехал. И опять заехал, и опять, и опять, потому что мною овладело какое-то ледяное отчаяние. Однако через неделю телушка по-прежнему ходила кругами, хотя температура снизилась до нормальной и аппетит не оставлял желать ничего лучшего.

– Так что вы скажете, мистер Хэрриот? – спросил Джек.

Что скажу? Больше всего мне хотелось взвыть и обрушиться с проклятиями на судьбу. Ну просто кто-то сглазил эту ферму!

Всё у меня тут шло наперекосяк.

Но я взял себя в руки, перевёл дух и произнёс спокойным тоном:

– Мне очень жаль, Джек, но мы топчемся на месте. Антибиотики, бесспорно, спасли ей жизнь, однако в мозгу, видимо, произошли какие-то необратимые изменения. На полное выздоровление, по-моему, никаких шансов нет.

Он словно бы меня не услышал.

– Телушка-то отличная. От лучшей моей коровы. Уж и удойная будет! Вы только на её масть посмотрите! Мы её Ежевичкой назвали.

– Да, Джек, но...

Он похлопал меня по плечу и мягко проводил на двор.

– Спасибо вам большое, мистер Хэрриот Я же вижу, вы всё сделали, что можно было.

Он ясно дал мне понята, что больше обсуждать эту тему не намерен.

Я обернулся, в последний раз увидел за открытой дверью коровника кружащую по соломе тёлочку и зашагал к машине. Вокруг меня куралесил Рип, и его искалеченные ноги были как ещё один горький упрёк моему профессиональному умению. А ещё ветеринар называется!

Заведя мотор, я высунул голову в открытое окошко и чуть было не заговорил, но тут же замкнувшееся лицо Джека меня остановило. Никаких моих советов, как ему лучше поступить с телушкой, ему не требовалось. Естественно, он не собирался отнимать у Ежевички последнюю надежду.

 

***

 

И опять Джеку было воздано по вере его, а мой прогноз вновь оказался ошибочным, хотя мне не в чем себя винить, – ведь процесс выздоровления Ежевички не описан ни в едином руководстве.

На протяжении следующих двух лет симптомы мозгового расстройства мало-помалу сходили на нет. Улучшение шло так медленно, что замечалось далеко не сразу, но когда мне случалось приехать на ферму Джека, я обязательно заглядывал проведать телушку и, к большому своему удивлению, всякий раз обнаруживал новые ободряющие признаки. Покружив несколько месяцев, она начала ходить по прямой, лишь изредка сворачивая вправо.

Через несколько месяцев и от этого остался только лёгкий наклон головы, а потом пришёл день, когда я вдруг увидел перед собой прекрасную, совершенно здоровую двухлетнюю тёлку, которая держала голову прямо и неторопливо прогуливалась по стойлу, никуда непроизвольно не сворачивая. Да, я ошибся. И как это было прекрасно!

– Джек, сказал я. – Ну, просто чудо. Я бы голову прозакладывал, что ей не выкарабкаться, и вот, пожалуйста! Образцовая тёлка, хоть на выставку!

Он одарил меня неторопливой, чуть лукавой улыбкой.

– Да, телушка хорошая, мистер Хэрриот, и будет лучшей в стаде, вот только... – Он поднял палец и улыбка стала шире, – маленький в ней брачок есть.

– Брачок? О чём вы?..

– Да так, совсем малюсенький. Он наклонился ко мне с заговорщицким видом. – Вы на морду её посмотрите. На морду!

Я уставился на морду тёлки и на меня с лёгким интересом обратились безмятежные глаза, томные, как у всех рогатых красавиц.

Мы созерцали друг друга минуты две, затем я обернулся к фермеру.

– Я решительно ничего не замечаю.

– Чуток погодите! ответил Джек. – Она это не всегда проделывает.

– Что проделывает? – заинтригованно спросил я. Ничего сколько-нибудь ненормального я... Господи боже ты мой!

Джек расхохотался и хлопнул меня по спине.

– Углядели, а?

Я, бесспорно, углядел и пребывал в совершенном ошеломлении.

На краткий миг безмятежное выражение исчезло, потому что глаза и морда Ежевички внезапно чуть дёрнулись вправо. В этом движении было что-то удивительно человеческое, и я как будто увидел на экране памяти "роковую соблазнительницу" эпохи немого кино, которая, упёршись рукою в бедро, маняще взглядывала на свою жертву. "Иди, иди сюда, милый", – говорил этот взгляд.

Джек ещё не отсмеялся.

– Такого вы ещё не видывали, а, мистер Хэрриот?

– Безусловно, нет. Поразительно! И часто она так?

– Не сказать, чтоб очень уж часто, но и не редко. Думается, это ведь тоже пройдёт, как и всё прочее?, – Вероятно, ответил я. – Но впечатление необыкновенное.

Джек кивнул.

– Сразу вид такой нахальный делается! Ну, будто она у меня что-то выклянчить вздумала.

Я тоже засмеялся.

– Совершенно верно. Так и кажется, что ей хочется пообщаться с вами, но, конечно, это остаточное явление, и только. Главное же, что она тёлка, каких поискать.

– Это правда, сказал Джек. – Хорошо, что мы её поберегли (Каким деликатным было это "мы"!) Я как раз её случил, и отелиться она должна прямо перед выставкой в Дарроуби.

– Ну, она вполне заслуживает попасть на выставку. Это будет очень интересно.

Да, Ежевичка стала истинным воплощением образцовой молочной коровы, ныне почти исчезнувшей шортгорнской породы, отличавшейся удивительной грациозностью. Прекрасная прямая спина, изящный хвост, точёная голова и намечающееся тяжёлое вымя.

Ну, просто залюбуешься.

Несколько месяцев спустя, когда она встала в центре выставочного круга, и солнце вызолотило её тёмно-рыжую шкуру, залюбоваться ею можно было даже ещё сильнее. Она недавно принесла чудесного телёнка, и между задними ногами теперь во всей красе покачивалось вымя, тугое и аккуратное, с четырьмя небольшими сосками, гордо торчащими по углам.

Да, превзойти такую красавицу соперницам будет непросто!

И мне стало тепло при мысли, что бедное существо, которому два с половиной года назад угрожала, казалось бы, неминуемая гибель, вот-вот выиграет первый приз.

Впрочем, конкурентки подобрались достойные. Судья, бригадир Роуан, после долгих размышлений оставил для заключительного тура её и ещё двух участниц конкурса – рыже-белую и светлорыжую. Обе они тоже были великолепны, и, вероятно, он затруднялся решить, которой отдать предпочтение.

Но и на самого бригадира Роуана стоило посмотреть. Почётный ветеран, фермер-джентльмен, он слыл в наших краях великим знатоком молочных коров. Его костюм и манера держаться точно отвечали возложенной на него миссии. Эта худощавая высокая фигура выглядела бы аристократичной и без элегантнейшего клетчатого костюма, канареечного жилета, пышного галстука и шёлкового котелка. Заключительным штрихом служил монокль – кроме бригадира Роуана, мне не доводилось видеть человека, всерьёз носящего монокль (не считая, конечно, героев экрана и сцены).

Бригадир неторопливо прохаживался перед кандидатками, выпрямив плечи, заложив руки за спину, и порой наклонялся, рассматривая что-то поближе. Да, несомненно, он никак не мог прийти к решению.

Его обычно розовое лицо стало кирпично-красным, но, казалось мне, не столько от жаркого солнца, сколько от коньяка с содовой, которым он не раз угощался в палатке распорядителя выставки.

Пожёвывая губами, бригадир подошел к Ежевичке, которая терпеливо стояла с ближнего от меня края рядом с Джеком Скоттом, державшим её за верёвку. Он пристально уставился на её морду, словно вглядываясь в глаза. И вдруг что-то произошло. Я стоял позади коров, а потому точно утверждать не берусь, однако уверен, что тут-то Ежевичка и скосилась вправо. Во всяком случае, от патрицианской невозмутимости бригадира не осталось и следа.

Брови взвились вверх, монокль выпал и повис, покачиваясь на шнурке. Лишь несколько секунд спустя владелец поймал его, тщательно протёр и водворил на место.

Снова бригадир Роуан начал всматриваться в Ежевичку, а затем, переходя к её соседке, раза два оглянулся. Догадаться о его мыслях не составляло труда – всё-таки было или же это коньяк виноват?

Но вот он повернул обратно, всем своим видом выражая, что сейчас вынесет приговор, пусть все трое словно бы равно безупречны. Он остановился перед Ежевичкой и слегка подпрыгнул. Сомнений не оставалось: конечно, она ему подмигнула!

Однако монокль удержался в глазу, бригадир более или менее справился с собой и пришёл к окончательному выводу. Он тут же присудил Ежевичке первый приз, рыже-белой кандидатке второй, а светло-рыжей – третий.

Я искренне убеждён, что свой приз Ежевичка получила с полным на то правом, но не мог не посочувствовать бригадиру: каково это, накачавшись коньяку, вдруг увидеть, как с коровьих губ рвётся слово "милый!"? В сущности, иного выхода у него не было.