6 страница. "У нас: помимо безалаберщины, селекционной запущенности и хронической бескормицы, бич нашего животноводства - долгая холодная зима с заносами под самую

"У нас: помимо безалаберщины, селекционной запущенности и хронической бескормицы, бич нашего животноводства - долгая холодная зима с заносами под самую крышу, с морозами, от которых лопаются водопроводные трубы, а навоз превращается в бетон. Перенести, перетерпеть такую зиму даже в исправных постройках требуется немало коровьего мужества.

А бывает, что и коровник худой, щелястый, и пожевать, кроме соломы, нечего. Да и ту не всякий день подвозят. А то загуляет село на Николу зимнего или на Варвару да и запамятует в многодневном гудеже накормить и напоить брошенную скотину. Иной раз сторожа и скотники так назюзюкаются, что и постройку спалят вместе с коровами, и сами погорят, сердешные".

И вот эту несчастную полуживую буренку, с рационом, состоящим из соломы и веточного корма, в лучшем случае из корнеплодов и очень редко - из сена и тем более зерна, одержимый наш лидер заставил состязаться с мощной элитной фермерской коровой, сформированной жесткой конкуренцией. "У них впроголодь, а тем более вовсе без корма, как это бывает у нас, корову не оставят, но и лишнего не дадут. А дадут ровно столько, чтобы она постоянно пребывала в надлежащей "форме". Иначе ее забьют... В ихнем, фермерском, закроме - более тонны кукурузного зерна на каждую дойную и убойную корову в год. Куда с лихвой! Да еще сорго, да соевые бобы, из которых производят высокобелковые концентраты, да миллион тонн жмыхов масличных культур, да технологический насыщенный силос, да обязательные корнеплоды, потребное количество сеяных трав и сена на них..." Эта аристократка, продолжает подсчеты Носов, втрое продуктивнее нашей буренки, из-за чего нам приходится держать втрое же более крупное стадо - а это лишние расходы на строительство ферм, на содержание, даже очистка коровников требует тройной работы... Короче, даже в перспективе в 10-15 лет затея была обречена - и в масштабах всей страны, и в любом ее регионе, будь то Рязань или Казань. А уж предположить, что и без того почти непосильный, имея в виду наших мосластых буренок, государственный оброк где-то прямо сейчас может быть выплачен втройне, - это уж вообще верх либо наивности, либо коварства.

Мне трудно согласиться с таким толкованием.

Мышление Хрущева отличалось удивительной конкретностью. "Наиболее полное удовлетворение растущих потребностей" и тому подобные алхимические формулы он, конечно, выучил и умел к случаю произносить, но это была не его стихия. В одной из первых послесталинских речей он, как бы от имени народа, задает вопрос партии: "Мясо будет или нет? Молоко будет или нет? Штаны хорошие будут? Это, конечно, не идеология. Но нельзя же, чтобы все имели правильную идеологию, а без штанов ходили!.. Если мы не обеспечим своему народу более высокий жизненный уровень, чем в развитых капиталистических странах, то, спрашивается, какие же мы коммунисты?" Или другое его замечательное рассуждение - о том, что хлеб, конечно, всему голова, но одним хлебом работающий человек сыт не будет, нужен "приварок". Даже когда читаешь эти слова, начинаешь чувствовать аромат густого, на крепком мясном бульоне приготовленного супа...

Я не допускаю мысли, что при таком складе ума объем производства того же мяса на душу населения рисовался ему в виде каких-то абстрактных цифр, без таких же, как у Носова, подробных картинок - как выглядит это мясо, пока оно еще ходит на четырех ногах и мычит, в каких условиях и за счет чего нагуливается его живой вес. Посещал Хрущев мощные, элитные хозяйства или другими путями добывал о них информацию, но он наверняка хорошо знал, как они выглядят и за счет чего процветают. И по поводу разницы между тем, что у них, и тем, что у нас, едва ли заблуждался. Но этот перепад не вызывал у него тоскливого чувства, каким веет от беглых набросков писателя. Не с неба же упали роскошные коровы на осчастливленных непонятно за что американских животноводов! Все это - результат огромного труда. Но если у американцев получилось, у нас тем более получится, благодаря бесспорным, самоочевидным для Хрущева преимуществам нашего строя.

Он любил цитировать Некрасова: "Воля и труд человека дивные дивы творят" - и никогда не забывал, по какому поводу это было сказано. Горстка раскольников, выселенных в дикий сибирский край, казалось бы, на верную гибель, за считанные годы сумела обустроиться, обзавестись хозяйством, обеспечить себя всем, в чем нуждаются люди. Когда человек хочет, он может добиться всего! Для нашего царя Никиты это был главный символ веры, которую он исповедовал даже более искренне, более пламенно, чем веру в непобедимость и всесилие Марксова учения.

И разве он в этом был не прав?

Даже теперь, столько лет спустя, стоит мне настроиться мысленно на эту волну, воскресает в душе то давнее ощущение силы и безграничных возможностей. Такое состояние свойственно молодости, оно биологически запрограммировано с расчетом на специфические задачи этой поры жизни. Но у моего поколения была особая судьба - наш возрастной порыв попал в резонанс с охватившими все общество процессами активизации, подъема, радостной нацеленности на прекрасное будущее. "До счастья осталось немного - всего лишь один поворот!" - пелось в нашей любимой песне, и остановить это движение, казалось, не могло ничто.

Евгений Носов не случайно упомянул в своей зарисовке о пьянстве. Как раз в ту пору мы начали осознавать масштабы этого чудовищного зла и всю меру его губительных последствий. Но ведь мы - врачи! На то и даны нам знания, у нас есть все, чтобы задавить зеленого змия! Лекции не помогают - ничего страшного, займемся непосредственно алкоголиками, дойдем до каждого, не захочет являться в диспансер - поймаем его на работе, а то и дома. Раз мы за это взялись, не может такого быть, чтобы мы не победили. Появились лекарства, способные снимать самые тяжелые симптомы душевных заболеваний, психиатры впервые почувствовали, что в их силах не только ставить диагнозы и обеспечивать безопасность здоровых людей от больных, а больных - от их собственных непредсказуемых влечений, они могут лечить, возвращать страдальцев к нормальной, полнокровной жизни. Сейчас набор этих препаратов невелик, но завтра их станет больше, сейчас удается достичь лишь временного облегчения, но мы будем работать, ночи просиживать в лабораториях, мы овладеем этим искусством - психические болезни будут побеждены, мы избавим человечество от этого кошмара!

Конечно, в этих планах, в самой их грандиозности, глобальности было много наивного, и жизнь не замедлила снять с нас розовые очки. Но я и теперь убежден - не были наши замыслы пустопорожней маниловщиной, их основа была реальной, осуществимой, касалось ли это кардинальных сдвигов в моей, узко специальной области или тех "дивных див", которые Хрущев обещал всей стране. Нет, в главном, продолжаю я настаивать, наш лидер не ошибался. Он верно оценивал энергетический потенциал общества, нетерпеливо ожидающий своего часа. И если даже преувеличивал что-то, считал ситуацию более благоприятной, чем она была на самом деле, то, право же, не так уж значительно, не принципиально. Сроки могли потребоваться иные, более протяженные. Но уж это-то ему простили бы легко.

Ошибка была в другом.

Для Хрущева, выпестованного сталинской системой, которая и строилась, и функционировала в расчете исключительно на принуждение, успех любого дела был успехом правильного руководства. Подозреваю, что даже образ, который вставал за вдохновлявшими его некрасовскими строками, будто раздваивался. Трудится, творя дивные дивы, один человек, но воля исходит от другого - его начальника, руководителя, который уже в силу одного этого больше знает, лучше понимает, имеет право требовать, контролировать и призывать к ответу.

Перечитывая сейчас не один десяток знаменитых хрущевских речей, я на каждом шагу натыкался н г это трагическое противоречие. Он понимает, какую силу несет в себе слово "хочу". Он знает, миллион раз убеждался на опыте, что человек, одержимый каким-то желанием, способен проявить чудеса трудолюбия, смекалки, выносливости, найти выход из любого тупика. Самое поразительное, что именно это свойство Хрущев выше всего ценит в людях, он коллекционирует в памяти каждый эпизод, в котором оно ярко проявилось.

И когда он обращается к народу, в каждом слове сквозит этот настойчивый импульс - заставить людей захотеть, увлечь их своей мечтой, воспламенить своим страстным желанием. То, что потом стало восприниматься как несбыточные, шапкозакидательские обещания, было, если вслушаться в каждое слово, попыткой зарядить всех нас этим созидательным азартом. Не сомневаюсь: если бы эта попытка удалась, то сбылось бы и все обещанное.

Но "хочу" работает только в условиях свободы, а азарт тем и прекрасен, что снимает необходимость в понукании, в постоянном въедливом контроле. Свои личные задачи нормальный человек лучше всего решает самостоятельно. Перед этим, необходимым по логике шагом мысль Хрущева заклинивало. Сразу же после дифирамбов безграничным творческим ресурсам, заложенным в каждом человеке, он начинал с тем же пылом говорить "о более конкретном планомерном руководстве", о "повышении ответственности партийных органов за руководство всей экономикой". Он кроил и перекраивал схемы этого руководства, подключал к каждой живой экономической клетке все больше и больше управленческих рычагов, лишая ее малейшей возможности реагировать на бесчисленные внешние сигналы, предусмотреть которые не в силах ни одна вышестоящая инстанция.

Мне кажется, Хрущев сам ощущал, что это противоречие загоняет его в тупик. Но бессилен был из него выбраться.

Давайте внимательно прочитаем один эпизод из его воспоминаний.

Время - 1947 год. Тяжелейший, голодный. Хрущев на Украине, которой самой не хватает выращенного хлеба. У Сталина же другие виды на урожай: не только снабдить другие территории, где дела обстоят еще хуже, но и поддержать страны Восточной Европы - своих союзников в предстоящей войне. Хрущев - насколько это вообще возможно - пытается отстоять интересы своей республики, но добивается только одного - Сталин перестает ему доверять. Не настолько, чтобы немедленно уничтожить, но достаточно, чтобы подтолкнуть к решению жестко подкрутить гайки. Сталин смещает Хрущева на пост Председателя Совета Министров, а хозяином Украины, первым партийным секретарем, делает Кагановича, известного своим умением обстригать с баранов всю шерсть вместе со шкурой. Приезд Кагановича совпал с началом сева.

Итак, слушаем рассказ Никиты Сергеевича.

"Каганович поехал в Полтавскую область, а я остался в Киеве диспетчером на телефоне - проталкивать семена и грузы, связанные с обеспечением посевной: запасные части, горючее, смазочные материалы.

Каганович, когда поездил по колхозам, убедился, что его должность первого секретаря ко многому обязывает. Положение очень тяжелое, колхозники шатаются от ветра, неработоспособны, истощены голодом и мрут. Потом он делился со мной впечатлениями об одном колхозе и о председателе этого колхоза Могиль-ниченко. "Что за человек, - говорит, - не понимаю. Суровый, настойчивый... Как выехал я в поле, уже пахал вовсю. Увидел я, что мелко пашут, и сказал: "Что же вы мелко пашете?" Надо было знать Кагановича, чтобы понимать, как он сказал: гаркнул на председателя. А тот, хорошо знающий свое дело, ответил: "Як трэба, так и роблю". - "Вот сейчас вы мелко пашете, а потом будете хлеб просить у государства?" - "А я, - отвечает, - никогда, товарищ Каганович, у государства хлеба не просил. Я его сам государству даю"...

Спустя год, - продолжает Хрущев, - я к нему поехал специально познакомиться с ним и колхоз посмотреть. Да, этот человек действительно знал свое дело. Я увидел богатейший колхоз, который не только не имел недоимок, а за полгода вперед сдавал авансом государству все сельскохозяйственные продукты.

Что же обеспокоило Кагановича?.. Дело заключалось в том, что Каганович приложил руку к борьбе против мелкой пахоты. Тогда велись буквально судебные процессы против бункера - орудия для поверхностной вспашки почвы. Сторонников пахоты бункером осуждали и ликвидировали. А тут вдруг Каганович встречает мелкую пахоту. Противозаконно! Между прочим" в свое время в Саратовской области развивалась теория бункера, и там какой-то профессор пострадал за нее, был сурово осужден..."

То, что Хрущев в этой маленькой истории никак не на стороне Кагановича, сомнению не подлежит. Но что вызывает в рассказчике протест? Безусловно - грубость. Очевидно, надиктовывая свои мемуары, Никита Сергеевич совершенно вытеснил из памяти, как невыносимо груб бывал он сам, забыл, что хамство было непременным атрибутом руководящего стиля, истинной сутью "большевистской прямоты" и партийной требовательности. Но с другой стороны: если требования сводятся к тому, чтобы отнять у мрущих от голода людей плоды их собственного труда, то как это исполнить без максимального накала агрессивности, без уничтожающих человеческое достоинство слов, жестов и интонаций?

Позицию Хрущева в отношении глубины вспашки мне, признаться, уловить не удалось, может быть, потому, что для меня самого это темный лес. Он доволен, что председатель колхоза посрамил Кагановича, это очевидно. Он сочувствует саратовскому профессору, понесшему слишком суровое наказание за свои научные убеждения, это, пожалуй, тоже следует из текста, хотя был ли этот профессор прав в принципе, Никита Сергеевич читателю не сообщает.

Мне показалось, что Хрущев и сам не поддерживал (или не решался поддерживать?) гонимых сторонников "противозаконной" пахоты. Просто в данном случае антипатия к Кагановичу взяла верх.

Но самое интересное в этом отрывке заключается в другом.

Каганович руководит посевной. Он ездит по колхозам, ходит по полям, лично проверяет, какой плуг прицеплен к трактору... Он не самый невежественный из советских вождей. Маленков, например, не знал даже общеупотребительных сельскохозяйственных терминов, что не мешало ему считаться в Политбюро ответственным за сельское хозяйство, а Каганович владел набором необходимых слов и умел их к месту применить. Но все равно он не был специалистом-аграрником, обладал лишь примитивными, поверхностными знаниями и притом - абсолютной, безграничной властью.

Как же относится к этому Хрущев - постаревший, умудренный опытом, подводящий окончательные итоги?

Он явно готов расхохотаться, как смеюсь сейчас и я, представляя себе, к примеру, какого-нибудь губернатора штата Техас, разъезжающего "по глубинке" и раздающего направо и налево команды - пахать так, сеять этак. Слишком выразителен намеченный Хрущевым контраст между хорошим, квалифицированным ответственным хозяином, председателем колхоза, и высокопоставленным крикуном. Слишком однозначен напрашивающийся вывод: ничего, по сути, не зависело от этой руководящей акции, ничего бы в колхозной работе не изменилось, если бы маршрут "выезда на места" пронес Кагановича мимо.

Ну не потому люди хорошо работают, что их проверяют, и наставляют, и дергают начальники! Кажется, что Хрущев вплотную подходит к этой мысли, еще пара строк, и он ее выскажет...

Но нет, тут я определенно погорячился. Сознание Хрущева не впускает в себя эту еретическую в его системе представлений мысль даже под занавес, когда он остыл от повседневной горячки и, как свидетельствуют многие страницы воспоминаний, многое передумал. Тем более чужда она была ему в тот переломный момент его карьеры, с которым мы уже частично познакомились благодаря установочной, как тогда говорили, статье об очковтирательстве.

Что же на самом деле стояло за этим забавным на слух политическим ярлыком?

Был, как мы помним, составлен семилетний план развития экономики - для всех территорий и отраслей разработана во всех деталях производственная программа. В каждой крупной деревне на видном месте, выполнявшем символическую роль маленькой Красной площади, красовались плакаты, где-то полинявшие под дождем и солнцем, а у солидных хозяев заботливо подновляемые, со столбиками цифр - семилетние, годовые и даже квартальные планы. Сверху вниз команды проходили бесперебойно. А вот снизу вверх беспрепятственно могла уйти только положительная информация - об успешном выполнении плана. Но это случалось не слишком часто, чему находятся десятки причин, среди которых неумелость, беспомощность местного начальника далеко не самая существенная и, главное, самая поправимая. Важнейшая причина буквально кричала о себе во весь голос, стоило сравнить веселое буйство красок на приусадебных участках с хилой зеленью колхозных полей. Но никакие причины не принимались в расчет - в любом случае в ответе за невыполнение плана был председатель колхоза. Поэтому первой редактуре отчетные данные подвергались уже в нижайшем руководящем звене и в таком виде поступали на следующий, районный уровень.

Районное начальство сидело слишком близко к земле, чтобы не улавливать этих нехитрых махинаций, но и реальность, которая к ним подталкивала, была ему видна до мелочей. В то же время насколько несамостоятельными и безгласными были перед ним руководители хозяйств, настолько же оно само пребывало в рабской зависимости перед областью, требовавшей прежде всего своевременных и красивых рапортов. Да и манипулировать с обобщенными цифрами было проще, чем в деревне, где все у всех на виду.

Ну, а областной начальник, перед которым трепетали все нижестоящие, был и самым из них всех уязвимым, потому что, во-первых, отчитывался непосредственно перед Москвой, а во-вторых, чем выше кресло, тем больнее с него слетать. Зато областные сводки, аккумулировавшие все предыдущие искажения, перепроверке почти не поддавались. Ну, и кто бы, по-вашему, устоял перед таким искушением?

Идиома "втирать очки" родилась в обиходе карточных шулеров. Шулерством, своего рода передергиванием была и идеологическая эпопея с "очковтирательством": на отдельных людей перекладывались грехи системы. Да и заговорили вслух о приписках, когда молчать сделалось уже невозможно. Надо же было назначить виноватых, когда стало ясно, что придется повышать цены на мясные и молочные продукты! Хотя, строго говоря, при чем тут были эти злополучные очковтиратели? Что бы изменилось, если бы они, рискуя головой, писали правду в своих отчетах?

Недоброжелатели Хрущева любят изображать последние годы его правления чуть ли не в красках экономического кризиса: резкое ухудшение жизни, трудности с продовольственным обеспечением, недовольство и ропот в народе, вот и зерно пришлось впервые с незапамятных времен закупать за границей, и это злополучное повышение цен... Провал за провалом в экономической политике!

Мне это видится несколько по-другому.

Самый черный день хрущевского десятилетия - 1 июня 1962 года. Накануне было объявлено народу решение о ценах. Во многих городах в ответ началось открытое выражение недовольства: в Москве, Нижнем Тагиле, Ленинграде, Владимире, Тамбове, Донецке... Самодельные плакаты и листовки призывали бросать работу и выходить на улицу. Но только в одном городе, в Новочеркасске, за словами последовали и дела.

Вот как описаны события в Новочеркасске в книге Дмитрия Волкогонова "Семь вождей":

"1-3 июня 1962 года на электровозном заводе Новочеркасска начались стихийные волнения рабочих, которые прекратили работу и выдвинули лозунг: "Мяса, молока, повышения зарплаты". Собравшиеся перед заводоуправлением выдвинули только экономические требования. Три дня рабочие бастовали, требуя повышения заработной платы, улучшения условий труда и быта. Толпа бастующих, собиравшихся на заводском дворе, достигла четырех-пяти тысяч. Местные партийные власти, естественно, вызвали войска, танки. Но рабочих электровозного завода поддержали на других предприятиях города.

Председатель КГБ СССР В. Е. Семичастный доложил в ЦК: "В 9 часов 50 минут все волынщики (около 5000 человек) покинули территорию заводов и двинулись в сторону гор. Новочеркасска, просочившись через первый танковый заслон. Впереди основной колонны они несут портрет В. И. Ленина и живые цветы". В донесениях спецслужб появились утверждения о хулиганствующих, преступных элементах, распространяющих "провокационные" лозунги: "Мяса, молока, повышения зарплаты".

По указанию Н. С. Хрущева в Новочеркасск срочно прилетел один из влиятельных членов Президиума ЦК Ф. Л. Козлов, который обратился по радио к жителям города: "Вчера в Москве в своей речи, которая передавалась по радио, Н. С. Хрущев с большой убедительностью, с присущей ему прямотой объяснил, почему партия и правительство приняли решение о повышении цен на мясо и мясные продукты". Далее, естественно, говорилось о необходимости получения средств для вложения в промышленность, жилищное строительство, оборону. Нельзя "забывать о том, что империалисты снова грозят советскому народу войной...".

Около горкома партии начались стычки с милицией. Толпа "срывала портреты"... Митинг проходил под красным знаменем и портретом Ленина, что было расценено КГБ как "провокация". По митингующим рабочим войсками был открыт огонь на поражение... Пролилась кровь. Были убиты 23 человека, десятки ранены; все рабочие и учащиеся. "Захоронение трупов, - докладывал Н. С. Хрущеву В. С. Семичаст-ный, - произведено на пяти кладбищах области. Органами госбезопасности... проводятся мероприятия по выявлению наиболее активных участников беспорядков и аресту их. Всего арестовано 49 человек..." Этого показалось мало. По инициативе КГБ в течение недели в Новочеркасске прошел "открытый судебный процесс", на котором поочередно присутствовало около пяти тысяч представителей разных заводов. Семеро "преступников" были приговорены к расстрелу, остальные получили по 10-15 лет лишения свободы".

Это был сталинский аккомпанемент хрущевским реформам, резюмирует Д. Волкогонов, Хрущев продемонстрировал, как он понимает демократию, свободу, чего стоят его заверения в преданности народу. Судя по отчетам госбезопасности, народ отнесся к расправе одобрительно. В отчетах приводятся возгласы, дословно воспроизводящие людоедскую риторику 30-х годов, когда Сталин расправлялся со своими оппонентами, - "Собакам собачья смерть!", "Хорошо дали гадам, чтобы другим неповадно было!". Цепной реакции в связи с этими трагическими событиями не возникло.

Подробности того, что случилось в Новочеркасске, мы узнали двадцать с лишним лет спустя, на пике перестройки, когда и дожившие до того времени "волынщики", и люди, близко знавшие расстрелянных, не то что подзабыли многое - сильные потрясения прочно запечатлеваются в памяти, - но невольно смотрели в прошлое нынешними глазами, да мы и не слышали непосредственно их рассказов - свидетелей опрашивали журналисты, находившиеся в плену своих собственных воззрений. Исследовалась главным образом мера вины Хрущева: сам он избрал эту жестокую, кровопролитную меру пресечения беспорядков или предпочел самоустраниться, перепоручить принятие решений своим присным? Может быть, те ничего сами и не решали, а только выполняли прямые хрущевские указания?

А вот о том, что вызвало бунт, никто всерьез не размышлял, это казалось само собой разумеющимся. Конечно, ухудшение условий жизни! Продукты вздорожали, денег стало не хватать, а народ к этому времени расслабился, привык распускать языки; когда шумели на заводе, тем более когда строились в колонну, понимали, конечно, что власти никого по головке не погладят, но не ожидали, что будут встречены огнем и что суд расценит их в общем-то вполне мирный протест как тягчайшее преступление против государства. Мы не какие-то там паршивые интеллигенты, мы рабочие, с нами не посмеют так поступить! - и действительно, не должны были бы посметь. Власть, получалось, нарушила все правила игры, которые сама же установила.

Но не слишком ли просто такое объяснение? Когда я знакомился с этими материалами, мне все время казалось, что авторы приписывают тогдашнему, начала 60-х годов, человеку простодушие и доверчивость, которых у него вовсе не было. Поговорить - это пожалуйста. И покричать на собрании, не церемонясь с администрацией, - в случае чего, приедут комиссии, станут разбираться, всегда возьмут сторону рабочих. Анекдот рассказать, назвать лидера Никитой или Ни-киткой - тоже не страшно. Все это было опробовано, проверено, стало нормой. Но выйти многотысячной колонной на улицу? Неважно даже, под какими лозунгами и с какой целью, важно, что сделано это было самостоятельно, тогда как демонстрация - в строго определенные дни и по раз и навсегда установленному регламенту - входила в круг акций, которыми распоряжается только руководство, причем достаточно высокое. Например, я хорошо помню, что даже могущественный директор завода-гиганта, обладавший колоссальной властью в городе, не мог по своей воле организовать митинг в цехе - только по распоряжению горкома партии, но и там исходили не из собственных соображений, а просто "спускали на места" еще более высокую команду. Выйти на демонстрацию самовольно - по степени запретности, по прочности внутренних табу это было вполне равносильно тому, чтобы, например, ворваться в заводскую бухгалтерию, взломать сейфы и разделить между собой те самые деньги, которые рабочие электровозного завода требовали себе в прибавку к зарплате. И в массовом сознании это было зафиксировано так же прочно, как выпадение снега зимой и наступление жары летом. Не случайно ведь и к событиям в Новочеркасске перестроечная печать обратилась не с самого начала эпохи гласности, а спустя немалое время, когда массовые публичные акции стали потихоньку входить в обычай и табу в сознании было снято. До этого самый либеральный журналист не знал бы, как в этом сюжете свести концы с концами.

Все это я говорю к тому, что люди, оказавшиеся в эпицентре новочеркасских событий, не могли относиться к своей затее как к чему-то невинному. Прежде чем бросить вызов властям, каждый из них должен был переступить через себя. А для этого требовались чрезвычайно сильные, непреодолимые побудительные мотивы.

Таким мотивом вполне мог бы стать голод. Но не будем преувеличивать снабженческих и финансовых трудностей начала 60-х годов. Продукты подорожали каждый копеек на сорок, может быть чуть больше, но далеко до рубля. Конечно, это был тот, давно забытый нами, весомый рубль, но все равно подорвать семейный бюджет выросшие расходы не могли. Люди реагировали скорее на символическое значение события. Сталин каждый год снижал цены - а Никита смотрите что делает, и ведь сам еще Сталина ругает. Обещал изобилие, хлеб во всех столовых разложил бесплатный и вот до чего докатился... Это была досада, она вызывала сильнейшее раздражение против Хрущева, обернувшееся через пару лет оскорбительным равнодушием народа к его отставке. И все же это было - по жгучести, накалу, непереносимости - совсем не то чувство, которое разрушает систему внутренних запретов и толкает человека к действиям явно опасным, себе во вред.

И еще одно важное соображение появляется, когда мы сопоставляем даты. 31 мая принимается постановление о повышении цен - 1 июня начинаются волнения. То есть никто, значит, еще ни разу не успел сходить в магазин, чтобы своими глазами увидеть новые ценники, сделать покупку, с гневом убеждаясь, что привычных сумм, предназначенных на питание, теперь будет не хватать, - а самую болезненную реакцию обычно вызывает не столько сознание неприятной перемены, сколько вот такие мелкие, конкретные раздражители, нарушающие автоматизм привычных действий.

Весь психологический контрапункт новочеркасских событий заставляет предположить, что повышение цен стало всего лишь спичкой, поднесенной к бочке с порохом. И чрезвычайная сила прогремевшего взрыва дает полное представление о том, как велико оказалось скопившееся к началу лета 1962 года напряжение.

Его невозможно привязать к какому-то конкретному действию Хрущева. Ведь мы должны были бы найти среди них такое, которое, во-первых, сильнейшим образом шокировало массовое сознание, а во-вторых, было бы всеми воспринято одинаково. А ничего подобного не припоминается. Все, что потом стали привычно именовать "ошибками" царя Никиты - свертывание личного крестьянского хозяйства, гигантомания, строительство агрогородов и прочее и прочее, вплоть до маниакального проталкивания кукурузы чуть ли не за Полярный круг, - вызывало противоречивое отношение, споры, кто-то возражал, кто-то сомневался, но многие вполне одобрительно относились к тому, что, например, крестьяне из кривобоких изб переедут в городские дома со всеми удобствами. Чем плохо? И уж подавно не принимались близко к сердцу управленческие эксперименты, о которых, по крайней мере в период последней (при Горбачеве) ревизии событий того времени, больше всего было разговоров. Совнархозы вместо министерств, разделение партийных комитетов на промышленные и сельскохозяйственные, еще какие-то территориальные производственные управления были придуманы... Конечно, чиновников эти реорганизации доводили до бешенства, нарушали их ведущий жизненный процесс прирастания к креслу, создания "междусобойчиков", завязывания и укрепления связей. Ну представьте, только найдешь ход к нужному человек, только доведешь отношения с ним до необходимой степени делового интима, и вдруг узнаешь, что вся структура перестроена, и он неизвестно где, и ты непонятно чем будешь заниматься... Но аппарат свое слово сказал в другой момент и другим способом, людям же, к номенклатуре не причисленным, было ровным счетом наплевать на все эти пертурбации.

Нет, сколько я ни думаю, сколько ни сопоставляю разнородные факты, не могу найти другого объяснения: причиной взрыва в Новочеркасске было глубочайшее разочарование. Его вызвал необъявленный, но безошибочно распознанный массовым сознанием конец хрущевских реформ. Разбуженная энергия так и не нашла выхода и применения. Как государственный деятель Хрущев продолжал поражать динамизмом, феерической активностью. Но как реформатор именно где-то здесь, на рубеже 50-х и 60-х годов, он остановился. А общественные процессы не могут стоять на месте - как и в психике человека, они либо развиваются, либо начинается регресс. Застой в экономике постиг нас позже, в брежневские годы. Но душевная депрессия дала о себе знать еще при Хрущеве. И ничто не изменилось бы, если бы он в 1964 году сумел удержать власть. То, что хотел, он сделал. А о большем, как свидетельствуют его воспоминания, даже не задумывался. До последнего дня, отпущенного ему природой, он продолжал бы реформы в своем понимании - удлинял и укорачивал управленческие коммуникации, передающие команды от центра к рабочим клеткам, добавлял и снимал промежуточные звенья, сдваивал, страивал, а потом опять вытягивал в одну линию нити соподчиненности и контроля. И все больше бы недоумевал: почему его замыслы так плохо реализуются, если все так четко отрегулировано и каждая клетка функционирует строго по утвержденным графикам и планам? И с новым пылом принимался бы изобретать новые схемы, позволяющие еще жестче требовать и еще надежнее контролировать... Ничто иное не пришло ему в голову на покое - и не могло бы, я думаю, прийти за сколь угодно долгие годы активной деятельности.