20 страница. Но ни того, ни другого, ни третьего они не получают

Но ни того, ни другого, ни третьего они не получают. Младшее поколение озабочено одним - самоутверждением, завоеванием собственного места под солнцем и очень часто реализует это устремление ценою полного отрицания родительского опыта, родительских взглядов. Помощь дети принимают как должное, строго говоря, они даже не считают ее помощью. Зачем этим стареющим людям, совершившим столько ошибок, иметь больше, чем нужно?

Так что же, спросим себя, делают деньги? Отодвигают они границу старости? Облегчают переход к новой жизни, к новым ролям, к новым интересам? Получается - наоборот. Уже на самых дальних подступах к ней размечается площадка, на которой будет разыграна главная драма старшего возраста - драма ухода, сдачи позиций, утраты собственной значимости. Залогом счастливой старости, повторю еще раз слова Шахматова, служит отказ от борьбы с судьбой, спокойное принятие неизбежного. Деньги же играют роль двоякую, противоречивую. Они позволяют долго сохранять имидж полного сил, не думающего сдаваться человека. Но они же нацеливают на отчаянное сопротивление, на борьбу. Посудите сами, откуда может взяться созерцательность, если с потерей денег я утрачиваю важнейшую часть своего "Я"!

Все, что было слегка обозначено в предпенсионные годы, после выхода на пенсию разворачивается полностью. Пустоту, образовавшуюся, когда отпала необходимость ходить на работу, легко и даже как будто естественно заполняет включение в финансовые игры. Человек начинает дневать и ночевать на бирже, он ищет компетентных советчиков, жадно ловит слухи о возникающих прибыльных проектах. Мы поражались легковерию и наивности наших пенсионеров, клюнувших на рекламу МММ. Но оказывается, и в многоопытном населении Америки таких простодушных хватает! Позволяют себя обольстить, рискуют - и теряют все...

Старческие причуды, которые Шахматов наблюдал и описывал главным образом по тому, как они проявлялись в словах и настроениях, приобретают вид грубого, зачастую бессмысленного действия. Достойный гражданин, убеленный сединами, совершает кражу в супермаркете. При этом выясняется, что он вовсе не страдает от нехватки денег! Для малообеспеченных пожилых людей практикуется особая система льгот во всей сфере сервиса: в наименее загруженное, другими словами, в наименее удобное время рестораны, кинотеатры, туристические агентства снижают плату за услуги. Но пользуются этим очень активно и те, кому деньги позволяют, казалось бы, думать в первую очередь о своем комфорте! Вплоть до полной нелепости: пожилые супруги отправляются в путешествие не потому, что им этого хочется, а потому, что предложена выгодная цена. Воистину хвост начинает крутить собакой! Психологически по своей разрушительной силе страх бедности оказывается вполне приравниваем к самой бедности. Да и в чисто потребительском смысле богач по многим параметрам ведет жизнь бедняка...

На этом фоне обнажаются и заостряются внутрисемейные противоречия, накапливавшиеся всю жизнь, но остававшиеся как бы за кадром в повседневной суете. Психолог Юджин Лоуэнкопф (Eugene L. Lowenkopf) особо выделяет супружеские пары, разделенные значительной разницей в возрасте. Когда-то этот разрыв способствовал стабильности брака. Теперь у пожилых он нередко приводит к трагической несовместимости. Не только молодым трудно бывает понять пожилых, но и пожилые видят жизнь и себя в ней совсем не так, как старики! И снова деньги становятся катализатором и без того тяжелых конфликтов. Левен-копф рассказывает о взрыве, потрясшем одну такую семью, когда стало известно, каким образом престарелый муж пытался уменьшить расточительность своей супруги, все еще считавшей себя в душе девочкой, которую он обязан любить и баловать. Он попросту воровал у нее деньги!

А повторные браки в преклонном возрасте! По-житейски, да и по-Божески - великое счастье, знак особой милости судьбы. С финансовой же точки зрения - передел собственности, причем в момент, когда этого менее всего можно было ожидать. Случается, что именно в эту минуту перед пожилым человеком во всей беспощадной полноте раскрывается, как мало уже значит в действительности его "Я". Когда в основе такого союза лежит всего-навсего благополучная сделка, можно обойтись без потрясений. Оговорить условия, уравновесить интересы - дело элементарной юридической грамотности. А если это любовь? Если, пусть даже иллюзорно, человек переживает чудо вернувшейся молодости, рождения новой, настоящей семьи, а вовсе не жалкую имитацию брака? Беззащитность старости при этом нередко раскрывается с самой жестокой стороны. Поступки влюбленного всегда можно объявить странными, неадекватными. А что это значит применительно к старику, над которым и без того постоянно висит подозрение в том, что он "уже того"? Высокая статистическая вероятность психической патологии в поздних возрастах оборачивается готовностью массового сознания навесить этот ярлык на любого пожилого человека, чьи действия кажутся непонятными или просто не нравятся.

Кульминацией драмы, превращающей естественный процесс смены поколений в тяжкое испытание для старости, становится все, что связано с завещанием. Не случайно в таком множестве романов, пьес, фильмов главная пружина сюжета связывается с этим документом. Какой окажется последняя воля владельца собственности? Как он решит ею распорядиться? Нередко это превращается в захватывающую игру; она разнообразит тусклый эмоциональный фон старости и позволяет отодвинуть мысли о смерти. Всем будет воздано по заслугам: друзья получат вещественное свидетельство вечной благодарности завещателя, недруги будут наказаны за все причиненное зло... Известны случаи, когда внесение изменений в завещание становится своего рода старческим хобби: ведь каждый день происходит что-то новое, и решение, принятое вчера, сегодня кажется несправедливым. Но помогает ли это решить фундаментальные психологические проблемы старости?

При поверхностном взгляде кажется, что да. Еще дядя Евгения Онегина, живший двести лет назад, понимал, что манипуляции с завещанием - это манипуляции с людьми, способ управления их поведением: "он уважать себя заставил". Человек не позволяет выдворить себя за кулисы жизни, вынуждает обращать на него внимание, прислушиваться к его словам. Этой же цели служат не только посмертные дары, но и прижизненные подарки. Старенькая ворчливая тетя может быть совсем неинтересна своим молодым, полным сил племянникам. Но если она всегда готова их вкусно накормить, чем-то приятным побаловать, подкинуть вовремя деньжат - они не забудут дорогу в ее дом. Самому себе пожилой человек может казаться при этом просто любящим и добрым, хотя на самом деле он неприкрыто покупает время и внимание тех, кто вряд ли согласился бы уделять их ему бесплатно.

Но значит ли это, что деньги тут и в самом деле всесильны? В той же строфе "Онегина" мы находим исчерпывающий ответ: прилежно исполняя ритуал заботы и ухода, потенциальный наследник думает об одном - "когда же черт возьмет тебя?". Тот, кто пытается манипулировать людьми, сам в конце концов становится объектом, точнее - жертвой чужих манипуляций.

Юджин Лоуэнкопф четко описывает последовательность событий в такой ситуации: "Переживание одиночества, изолированности, дефицита любви, характерное для старости, обостряет чувствительность к отношению со стороны окружающих. При этом повышается внимание к самым незначительным поступкам, совершаемым ближайшими и самыми любимыми людьми. Что стоит за ними? Уменьшение привязанности? Возрастание равнодушия? Подобная гиперчувствительность может привести к параноидальным интерпретациям незначительных расхождений во мнениях, изменений в поведении, кажущейся недоступности. Угрозы лишить наследства, которыми пожилой человек пытается завоевать внимание и послушание со стороны молодых, отдаляют от него тех, кто в действительности его любит, и в то же время делают его игрушкой в руках других людей, у которых за показным уважением нет ничего, кроме алчности. Они находят чувствительные струны в душе пожилого родственника и начинают хладнокровную борьбу за внесение своего имени в завещание, в ущерб тем, кто имеет на это больше моральных прав.

Но не все пожилые люди настолько слепы, чтобы не почувствовать этого. В результате у них развивается чувство глубокого недоверия и подозрительности ко всем членам семьи... Нет ничего удивительного, что многие старики стараются казаться богаче, чем есть на самом деле: они рассчитывают привлечь к себе людей перспективой что-то получить в дальнейшем от этого мифического богатства. Другие же, напротив, стараются казаться беднее, чем есть, чтобы проверить - останутся ли друзья друзьями, если не смогут рассчитывать на денежный выигрыш? Если человеку приходится играть в подобные игры, постоянно ощущая или хотя бы подозревая, что окружающим интересен не он сам, а его деньги, чувство изолированности и депрессии постоянно возрастает".

Бросается в глаза одна общая черта во всех этих достаточно разнообразных коллизиях: думая о деньгах, говоря о деньгах, поступая с ними так или иначе, старики в большей степени, чем это было им свойственно когда-либо раньше, имеют в виду свой чисто человеческий статус, свои отношения с другими людьми, прежде всего - наиболее им близкими. Возможно, на определенном этапе жизни и деньги потеряли бы для них значительную часть своей ценности, если бы не нарастающий страх перед одиночеством, если бы жизнь давала гарантии: пока человек жив, он всегда будет окружен вниманием и заботой.

Сразу же вспоминается моя давняя поездка в Азербайджан, где я гостил у своего друга, в большом деревенском доме. Только через несколько дней мне удалось сориентироваться среди множества новых лиц. Под одной крышей жила огромная семья, четыре поколения, и разобраться, где братья, где зятья, где сестры, где невестки, было непросто. Я знал, что на Кавказе живы традиции безоговорочного почтения к старости, но вблизи это показалось ошеломляющим. Меня пригласили в один из соседних домов - посмотреть глубокого старика, тяжело больного, угасающего. Его присутствие, безусловно, осложняло жизнь всех членов семьи. Я спросил у сына этого старика, нельзя ли поместить его в больницу: в таком состоянии в общем-то безразлично, где находиться, но там легче обеспечить уход. "О чем вы говорите? - услышал я в ответ. - Мне о таком страшно даже подумать. Со мной вся улица перестанет здороваться. Дети, когда я состарюсь, поступят со мной так же... Нет, человек, проживший такую достойную жизнь, как мой отец, имеет право умереть в своей постели, а не на больничной койке..."

Прекрасно понимаю, что такой семейный уклад является в наше время анахронизмом, в развитых обществах он не сохранился нигде и не может быть реконструирован чьим-либо волевым усилием. И все же не могу не думать о том, что лучшего способа защиты старости с ее специфическими проблемами человечество не изобрело. В Соединенных Штатах исповедуется такой принцип: никто никому не должен мешать - ни старые молодым, ни молодые старым. Пока старики справляются со своим бытом, они живут, как привыкли, в домах или квартирах, но не со своими взрослыми детьми. Когда же это становится им не под силу, переселяются в дома для престарелых. Деньги и тут играют первостепенную роль. Если есть средства, можно воспроизвести во всех мелочах привычную домашнюю обстановку, за обитателями таких домов заботливо ухаживают, стараются исполнять все их прихоти. Медицинский контроль, общение, развлечения - все на высоте. Но я, побывав во многих таких домах, на Западе и на Востоке, везде видел одну и ту же картину: утром, едва поднявшись, старики первым делом бегут к почтовому ящику - нет ли весточки от близких? Они ни на что не жалуются. Американцы вообще очень сдержанны, говоря с малознакомыми людьми о своих проблемах, но тут, похоже, они искренне верят, что у них все "о'кей", чего еще желать лучшего? Они ведь сами сделали все от них зависящее, чтобы как можно раньше дети могли поселиться отдельно, и так же точно поступили все их близкие, друзья. Нам не нужна помощь! - с гордостью говорят они. Но мне показалось, что это - самообман, и в глубине души каждый чувствует, как не хватает им всем родного тепла. Чистенькая, благоустроенная, комфортабельная, но такая сиротливая, такая одинокая старость!

Справедливости ради я должен добавить, что проблема одиночества в преклонном возрасте - одна из сложнейших в современной психологии. Сложность ее в запутаннейшем клубке заключенных в ней психологических противоречий, на которые одним из первых обратил внимание профессор Николай Шахматов.

Эта проблема не сводится к тому, что окружение, определявшее на протяжении стольких лет всю жизнь стареющего человека, безостановочно редеет, уходят близкие, самые дорогие, необходимые, все меньше остается людей, которым можно сказать: "а помнишь?", которые все понимают, готовы разделить любую боль.

Не сводится она и к постоянно нарастающей дистанции между старшим и вступающими в жизнь поколениями, при которой в конце концов те, кто явился тебе на смену, начинают казаться пришельцами, инопланетянами - их язык непонятен, их желания непостижимы, их вкусы кажутся дикими и противоестественными. (Забавный пример приводит психолог Юджин Лоуэнкопф, уже упоминавшийся мною, - при всем значении, какое имеют для них деньги, старикам настолько трудно бывает отойти от привычных представлений, что даже искренне желая хорошо заплатить за услугу, они часто предлагают исполнителю сумму, которая когда-то считалась приличной, но теперь может вызвать только недоумение.)

И уж подавно не сводится проблема одиночества к эгоизму и бессердечию младших членов семьи. Подобные обвинения они часто парируют упреками в адрес самих стариков, виновных примерно в том же самом.

Мы не ошибаемся, приписывая старости обостренную жажду внимания, тепла, заботы и истолковывая это как проявление потребности удержать свои позиции и в мире, и в своем самовосприятии. Но это лишь одна линия в сложном контрапункте духовной жизни стариков. Ей противостоит другая, противоположная по смыслу, - нарастающее с возрастом стремление к одиночеству, к изоляции, не как к наименьшему из зол, в условиях, когда контакты с другими людьми причиняют страдания, а как к желаемому состоянию, приносящему наивысший душевный комфорт. Эта парадоксальная потребность почти никогда не декларируется и мало кем осознается. Уловить ее можно, анализируя не столько высказывания, сколько поступки.

Геронтологи любят ссылаться на пример одной старушки, которая, горько оплакивая свое одиночество, огородила свой дом высоким забором и завела злую собаку. Такую же преграду, только символическую, часто возводят между собой и окружающими старики, когда становятся более молчаливыми, менее откровенными, чем прежде, отключаются от происходящих вокруг событий, перестают отзываться на чужие эмоции - уходят в себя, как это называется в быту.

Размышляя над этим загадочным феноменом, Шахматов говорит в своей книге о том, что при всей мучительности одиночества только оно гарантирует старику защиту его мира и стабильности, независимость и комфорт - в его собственном, ни с кем не согласовываемом понимании. Во многом я разделяю мнение своего друга. И все же оно вновь апеллирует к внешним условиям: можно же представить себе некий идеальный вариант, при котором все эти цели будут достигнуты благодаря присутствию вокруг любящих и чутких людей. Более глубоким представляется мне психоаналитическое истолкование ситуации. Вечная борьба, которую ведут в человеческой душе Эрос и Танатос, инстинкт жизни и инстинкт смерти, приходит к своему естественному завершению - имя победителя уже названо, он все решительнее вступает в свои права. Жажде быть все сильнее противостоит желание не быть. Не торопить, но и не задерживать насильственно ход этих мощнейших бессознательных процессов - вот на чем, в сущности, и зиждется концепция счастливой, гармоничной старости. Деньги, при всем их всемогуществе, при всей их включенности в развитие важнейших психических процессов, до таких глубин попросту не дотягиваются.

Гениальный образ старости виделся мне всегда в "Прощальной симфонии" Ф. И. Гайдна. Один за другим музыканты перестают играть, гасят зажженную на пюпитре у каждого свечу и уходят. Один за другим умолкают инструменты, беднеет и затихает звучание оркестра, меркнет свет... Но музыка продолжается, слабея, теряя краски, обертоны, она не становится менее прекрасной и возвышенной. И только когда обрывается голос последней скрипки, на сцене, погрузившейся в темноту, воцаряется тишина.

Глава 4. Игры и игроки

1. Чет или нечет?

Прислушаемся к разговорам - все равно каким: деловым, официальным или светским, дружеским, серьезным или пустячным. Если не сразу же, то на третьей, пятой минуте обязательно, как чертик из табакерки, выскакивает тема денег. Своих и чужих, реально наличествующих и отсутствующих, больших и совсем маленьких - это бывает по-разному, но в любом варианте упоминание о деньгах придает общению особый нерв, эмоционально возбуждает собеседников.

У меня невольно возникает ассоциация с тем, как в былые времена человеческую речь организовывало и приподнимало упоминание имени Божьего. Перелистайте произведение любого из старых авторов, отечественных или зарубежных. Жалуясь на что-то, персонаж смиренно добавляет: Господь покарал меня за грехи. Пришла в голову удачная мысль - и это заставляет вспомнить о Боге: Всевышний вразумил меня. В такой же форме сообщается и о планах, намерениях: если Господь позволит, если он меня благословит. Речевой автоматизм выдает важнейшую особенность истинно религиозного сознания - человек ни на миг не забывает о своей зависимости от воли Создателя, чувствует себя его покорным рабом, во всех хитросплетениях жизненных обстоятельств старается прозреть черты высшего замысла.

Не будем чрезмерно злоупотреблять этой аналогией, но ведь очевидно, что, судя по массированному присутствию в высказываниях, деньги воплощают в себе ту самую высшую силу, от которой зависит все. Будет нам хорошо или плохо? Сбудутся наши мечты или придется пережить разочарование? Выдвинемся вперед или затеряемся в безликой толпе слабых и униженных? Наличие или отсутствие денег предопределяет все важнейшие повороты судьбы.

Есть, однако, еще одна, совсем простая причина, объясняющая нынешнюю нашу зацикленность на теме денег. Это любопытство, интерес к новому, желание сориентироваться и понять, что же теперь представляют собой деньги, по каким каналам приходят они к нам и куда утекают.

Раньше в таком самообучении не было никакой нужды. Уже подростком любой из нас твердо усваивал, что деньги можно либо получить от государства, в строго отмеренных скромных суммах, либо украсть у ближнего или у того же государства. Получение денег за честно выполненную работу, но не от государства, а от частного лица балансировало на грани между законными и незаконными доходами, которую не всегда можно было четко определить, и зачастую приравнивалось к краже.

Таким же скудным и однообразным был спектр возможностей в применении денег. Либо накапливать - либо тратить. Отклонения, конечно, были. Мы, например, хорошо понимали, о чем идет речь, когда слышали вопрос: нет ли у тебя знакомого ростовщика? Ни в каких официальных описаниях советского образа жизни это слово не упоминалось. Но все знали, что существуют люди, втихомолку дающие деньги под процент. Правда, связаться с ними и решить свою проблему можно было, только ухватившись за звено в цепочке личных связей. Как действовал во все времена черный рынок товаров, черный рынок услуг, так и финансовый черный рынок находил свое место под солнцем, а уж знатоков, безошибочно угадывавших, когда и сколько лучше положить на книжку, а что мудрее обратить в золото, камни или антиквариат, всегда было предостаточно. И все равно это были какие-то периферийные, не имеющие перспективы развития уголки и уголочки жизни, соприкасалось с ними несомненное меньшинство, большинство же проживало от получки до получки и знало единственную форму денежных манипуляций - взять у знакомых, дать им в долг или, что по сути то же самое, вступить в кассу взаимопомощи или "черную кассу".

Переход от дудочки-жалейки к огромному оркестру - так примерно выглядит нынешнее расширение спектра возможностей и в получении, и в применении, и в расходовании денег. Даже солидные профессионалы-финансисты, проработавшие много лет, теряются, не в силах сориентироваться на новом поле деятельности. Что же говорить о простых смертных? Десятки новых понятий, слов, терминов, новых профессий и видов деятельности, новых способов добыть деньги - равно как и их потерять.

Наши разговоры - это самопроизвольно возникший и стихийно развивающийся ликбез. Услышал - поделись. Понял сам - вразуми товарища.

Называя в письме деньги веселящим газом, Фрейд, скорее всего, имел в виду свои собственные, полученные или манящие в близкой перспективе. Но, я думаю, он согласился бы со мной, что острое, возбуждающее воздействие производят на психику и чужие, не имеющие к нам никакого отношения деньги. Мы оказались словно бы на берегу широкой реки, завораживающей своим мощным течением, игрой света и тени, неожиданными всплесками, мерцанием глубин, - кажется, так просто зачерпнуть из нее, такими несерьезными выглядят таящиеся в ней опасности... Но еще сильнее дразнит воображение то, чего мы не видим, о чем только догадываемся, - загадки и тайны, тщательно укрытые от посторонних глаз, не распахивающиеся в полном объеме даже перед посвященными...

Было бы очень большим преувеличением сказать, что нас захлестнула стихия игорного бизнеса. И все же призывно светящиеся вывески казино уже достаточно хорошо заметны на фоне ночного московского пейзажа, а пряный запах протекающих через эти заведения огромных денег отчетливо различим в атмосфере. Бешеный накал страстей, бушующих в этих стенах, вносит свои тона в биение и без того не слишком-то ровного пульса общественной жизни.

Понятие "денежные игры" очень широко. Говорят: биржевая игра, игра на колебаниях валютного курса.

Непредсказуемость, азарт, риск, слепое везение, привлекающие человека в игровой стихии, взрывают строгий, чопорный мир бизнеса. Сейчас речь пойдет об играх в точном смысле слова. Об азартных играх, входящих в число самых отчаянных, непостижимых и непреодолимых человеческих искушений.

Пуританские нравы коммунистической эпохи отказывали играм в праве на существование, но ничего поделать с ними не могли. Люди, у которых страсть к игре была в крови, всегда находили и компанию, и место, и случай, и время, и деньги. Иногда - маленькие, для чисто символических ставок, чтобы подогреть интерес, иногда - пугающе огромные. Не переводились когорты карточных шулеров, промышлявших в поездах, на пляжах, в гостиницах. Но воспроизводилась из поколения в поколение и другая разновидность профессиональных игроков - великих мастеров, не унижавшихся до обмана, побеждавших честно, за счет феноменальной памяти, комбинационных способностей, сверхразвитой интуиции. Известный российский промышленник, несостоявшийся президент, миллионер Владимир Брынцалов, рассказывает, что в студенческие годы преферанс помог ему выжить и докарабкаться до диплома, доставляя стабильную прибавку к скудной стипендии. Особой страсти к игре он не испытывал (в противном случае, думаю, и не мог бы так успешно сражаться за карточным столом), но из всех способов, какими располагал бедный студент для пополнения тощего кошелька, этот был и самым легким, и наиболее приятным.

Удачливые игроки встречались мне нередко. Но гораздо чаще - видимо, в силу профессии - жизнь сводила меня с их несчастными жертвами, проигрывавшими все и даже больше того, чем они располагали. Тяжелейший след в памяти оставляют эти люди, полностью утратившие контроль над собой. Человек все понимает. Он сам ведет страшный счет своих потерь. Он полон раскаяния: предал близких, оставил без средств семью, детей. Искренний стыд, неподдельная боль! Все, говорит он, конец; больше такое не повторится. А назавтра снова идет играть. Уносит из дому последнее. Нечего унести - берет в долг. Не у кого взять - крадет, совершает служебные преступления. Тяжелейшая болезнь - алкоголизм. Однако я знаю не так уж мало случаев, когда лечение плюс сумма поддерживающих обстоятельств плюс собственная воля больного перебарывали алкогольную зависимость. Еще глубже уходит человек в пристрастие к наркотикам, примеры исцеления еще более редки, но, как ни мал этот шанс, он все же существует. А вот настоящий картежник, по моим наблюдениям, безнадежен. Бесплотный демон игры не только соизмеряется по силе воздействия на человека с конкретной вещественностью наркотиков, но зачастую берет верх... Почему? За счет чего? Могу дать этому только одно объяснение: в азартной игре роль и крючка, и наживки играют деньги...

В иные периоды жизни я и сам проводил немало времени за картами, но главный мой интерес лежал где-то рядом с игрой. Я наблюдал з.а партнерами - кто как себя ведет, кто как проявляет снедающую любого игрока жажду победы. Приятель обучил меня нескольким нехитрым шулерским трюкам - я демонстрировал их, как фокусы, возникала особая, захватывающая игра: все старались разгадать мой секрет, я же делал все, чтобы остаться непойманным. Карты в немалой степени помогли мне узнать самого себя, нащупать уязвимые точки в собственном характере... Почему-то мне всегда фатально везло. Помню единственный случай, когда счастье мне вдруг катастрофически изменило. Дело было в Ветлуге, на практике. Свободного времени оставалось мало, но девать его было решительно некуда, и мы убивали его в игре. Я был чем-то вроде абсолютного чемпиона. Но в тот вечер - ненастный, грозовой - с первой раздачи стало ясно, что фортуна повернулась ко мне спиной. Друзья недоумевали, смеялись. Кто-то посоветовал сменить место за столом. Я передвинулся, а на моем стуле оказался один из однокурсников. И буквально через несколько минут его убило шаровой молнией, влетевшей в окно... Эта нелепая смерть навсегда наложилась на мое восприятие неверной, трагической судьбы игрока.

Глава 4. Игры и игроки

2. В преисподней азарта

На появление в Москве игорного бизнеса я отреагировал с запозданием. От моей собственной жизни до него, как до Луны, коллегам и ученикам тоже не до посещения злачных мест. Туманно упоминались какие-то проигранные деньги в разговорах с пациентами из числа "новых русских", но где это произошло: у кого-нибудь в гостях или в специальном заведении - не уточнялось, а я вопросов не задавал.

Первым толчком, пробудившим мое любопытство, послужил рекламный ролик, перебивший действие захватывающего боевика. Возникла на экране очаровательная молодая дама, похожая на стюардессу, но классом явно повыше, в дорогом, английского стиля костюме, ненавязчиво накрашенная, и стала описывать достоинства своего казино. Показали стол с рулеткой, еще столы - с рассыпанными колодами карт. Вокруг стояли молодцы с застывшими, бесстрастными лицами - статные фигуры, безупречные, волосок к волоску, зачесы. Запомнилась роскошная мебель, разноцветные бутылки на стойке бара, умело подобранное освещение - и пустота. Ни живой души, не считая похожих на манекены служащих. Все это напоминало какую-то роскошную декорацию, которую я сам, силой своего воображения, должен был заселить какими-то людьми, озвучить, привести в движение. От такого безлюдья реклама смотрелась вяло, не интригующе. Но с другой-то стороны: кто из посетителей согласился бы позировать перед телекамерой? Светиться - не в обычаях этих людей.

И все равно эффект был потрясающим. Казино в центре Москвы! Открыто, официально, чуть было не сказал - легитимно. Вспомнились инструктажи, которые проводили у нас в райкоме партии с трижды проверенными на благонадежность, чуть ли не рентгеном просвеченными туристами, получившими разрешение на выезд в капстрану. Казино (вместе с борделями, стриптиз-барами) упоминалось в этих установочных беседах вполголоса, как место, к которому даже на пушечный выстрел советский человек приближаться не должен, не то что проявлять интерес. Положим, риск, что он начнет игру и заиграется, практически отсутствовал: с суммами, на которые разрешался обмен рублей, нельзя было стать клиентом даже третьеразрядного заведения. Но считалось, что достаточно переступить порог, увидеть лица, услышать возбужденные голоса - и ты погиб. Отравлен, опутан "желтым дьяволом", непригоден для обратного перехода к честной трудовой жизни, ожидавшей нас по возвращении домой.

К тому моменту, когда мне показали на голубом экране пустые интерьеры казино, мы уже так далеко уплыли от советского берега, что даже смутные его очертания перестали виднеться за спиной. Мы привыкли к свободным ценам, стали чуть-чуть ориентироваться в частнособственнических отношениях, увидели, хотя бы и в чужих руках, настоящие, живущие по своим особым законам деньги. Отучились считать частную торговлю спекуляцией, предпринимательство обманом и обворовыванием государства. Но почему-то именно легализация игорного бизнеса, его врастание в быт, мирное сосуществование с другими, в том числе и давно знакомыми нам видами сервиса, сыграли в моем восприятии символическую роль печати, удостоверяющей значительность всех перемен - и видимых уже сегодня, и предощущаемых в завтрашней перспективе.