КРАСНЫЙ СВЕТ

 

Свет солнца стал меня мучить. В самом деле, я работал, как крот, даже

днем при электрическом свете, опустив занавески на окнах. Я усердно писал

рассказ, а устав от работы, раскрывал историю английской литературы Тэна

[Тэн Ипполит (1822-1893) - французский литературовед] и просматривал

биографии поэтов. Все они были несчастны. Даже гиганты елизаветинского

двора [имеются в виду писатели, творившие в два последних десятилетия

царствования Елизаветы Тюдор (1558-1603): У.Шекспир, Э.Спенсер, Ф.Сидни и

др.; среди них был и Бен Джонсон (1573-1637), драматург, поэт и теоретик

литературы], даже выдающийся ученый Бен Джонсон дошел до такого нервного

истощения, что видел, как на большом пальце его ноги начинается сражение

римлян с карфагенянами. Я не мог удержаться от жестокого злорадства.

Однажды вечером, когда дул сильный восточный ветер (для меня это

хорошая примета), я вышел на улицу, решив навестить одного старика. Он

служил посыльным в каком-то библейском обществе и там на чердаке в

одиночестве предавался молитвам и чтению. Мы беседовали под висевшим на

стене распятием, грея руки над хибати. Отчего моя мать сошла с ума? Отчего

дела моего отца окончились крахом? И отчего я наказан? Он, знавший все эти

тайны, долго беседовал со мной с удивительно торжественной улыбкой на

губах. Больше того - иногда он в кратких словах рисовал карикатуры на

человеческую жизнь. Этого отшельника на чердаке я не мог не уважать. Но в

разговоре с ним я открыл, что и им движет сила влечения.

- Дочь этого садовника и хорошенькая и добрая - она всегда ко мне

ласкова.

- Сколько ей лет?

- В этом году исполнилось восемнадцать.

Может быть, он считал это отцовской любовью. Но я не мог не заметить в

его глазах выражения страсти. На желтоватой кожуре яблока, которым он меня

угостил, обозначилась фигура единорога. (Я не раз обнаруживал

мифологических животных в рисунке разреза дерева или в трещинах на

кофейной чашке.) Единорог - это было чудище. Я вспомнил, как один

враждебный мне критик назвал меня "чудищем девятьсот десятых годов", и

почувствовал, что и этот чердак не является для меня островком

безопасности.

- Ну, как вы в последнее время?

- Все еще нервы не в порядке.

- Тут лекарства не помогут. Нет у вас охоты стать верующим?

- Если б я мог...

- Ничего трудного нет. Если только поверить в бога, поверить в сына

божьего - Христа, поверить в чудеса, сотворенные Христом...

- В дьявола я поверить могу...

- Почему же вы не верите в бога? Если верите в тень, почему не можете

поверить в свет?

- Но бывает тьма без света.

- Тьма без света - что это такое?

Мне оставалось только молчать. Он, как и я, блуждал во тьме. Но он

верил, что над тьмой есть свет. Наши теории расходились только в этом

одном пункте. Однако это, по крайней мере для меня, было непроходимой

пропастью.

- Свет, безусловно, существует. И доказательством тому служат чудеса.

Чудеса - они иногда случаются и теперь.

- Эти чудеса творит дьявол.

- Почему вы опять говорите о дьяволе?

Я почувствовал искушение рассказать ему, что мне пришлось пережить за

последние год-два. Но я не мог подавить в себе опасений, что через него

это станет известно жене и я, как и моя мать, попаду в сумасшедший дом.

- Что это у вас там?

Крепкий не по годам старик обернулся к книжной полке, и на лице его

появилось какое-то пастырское выражение.

- Собрание сочинений Достоевского. "Преступление и наказание" вы

читали?

Разумеется, я любил Достоевского еще десять лет назад. И под

впечатлением случайно (?) оброненных хозяином слов "Преступление и

наказание" я взял у него эту книгу и пошел к себе в отель. Залитые

электрическим светом многолюдные улицы по-прежнему были мне неприятны.

Встречаться со знакомыми было совершенно невыносимо. Я шел, выбирая,

словно вор, улицы потемнее.

Но немного спустя у меня начались боли в желудке. Помочь мог только

стакан виски. Я заметил бар, толкнул дверь и хотел было войти. Но там в

тесноте в облаках дыма толпилась какие-то люди, не то литераторы, не то

художники, и пили водку. Вдобавок в самом центре какая-то женщина с

зачесанными за уши волосами с увлечением играла на мандолине. Я сразу

смутился и, не входя, повернул обратно. Тут я заметил, что моя тень

движется из стороны в сторону. А освещал меня - и это было как-то жутко -

красный свет. Я остановился. Но моя тень все еще шевелилась. Я боязливо

обернулся и наконец заметил цветной фонарь, висевший над дверью бара.

Фонарь тихо покачивался от сильного ветра.

После этого я зашел в погребок. Подошел к стойке и заказал виски.

- Виски? Есть только "Black and white" ["Черное и белое" - марка виски

(англ.)]. - Я влил виски в содовую и молча стал прихлебывать. Рядом со

мной тихо разговаривали двое мужчин лет около тридцати, похожие на

журналистов. Они беседовали по-французски. Стоя к ним спиной, я всем

существом чувствовал на себе их взгляды. Они действовали на меня, как

электрические волны. Эти люди, наверно, знали мое имя, они, кажется,

говорили обо мне.

- Bien... tres mauvais... pourquoi?

- Pourquoi? Le diable est mort!

- Oui, oui... d'enfer...

["Хорошо... очень плохо... почему?" "Почему? Дьявол умер!" "Да, да...

из ада..." (фр.)]

Я бросил серебряную монету (мою последнюю) и бежал из подвала. Улицы,

по которым носился ночной ветер, успокоили мои нервы, боль в желудке

поутихла. Я вспомнил Раскольникова и почувствовал желание исповедаться. Но

это, несомненно, окончилось бы трагедией не только для меня и даже не

только для моей семьи. Кроме того, я сомневался в искренности самого этого

желания. Если бы только мои нервы стали здоровыми, как у всякого

нормального человека!.. Но для этого я должен был куда-нибудь уехать. В

Мадрид, в Рио-де-Жанейро, в Самарканд...

В это время небольшая белая вывеска над дверью одной лавки вдруг

встревожила меня. На ней была изображена торговая марка в виде шины с

крыльями. Я сейчас же вспомнил древнего грека, доверившегося искусственным

крыльям [имеется в виду известный греческий миф о Дедале и Икаре]. Он

поднялся на воздух, его крылья расплавились на солнце, и в конце концов он

упал в море и утонул. В Мадрид, в Рио-де-Жанейро, в Самарканд... Я

невольно посмеялся над своими мечтами. И в то же время невольно вспомнил

Ореста, преследуемого духами мщения [Орест, по греческой мифологии, убийца

своей матери Клитемнестры и ее второго мужа, за что его преследовали духи

мщения - эринии].

Я шел по темной улице вдоль канала. И вспомнил дом своих приемных

родителей в пригороде. Несомненно, моя приемная мать живет в ожидании

моего возвращения. Пожалуй, мои дети тоже... Но я не мог не бояться некоей

силы, которая свяжет меня, как только я вернусь. На волнующейся воде

канала у пристани стояла барка. Из другой барки пробивался слабый свет.

Там, наверное, жили какие-то люди, семья. Тоже - любя друг друга и

ненавидя... Но я еще раз вызвал в себе воинственный дух и, чувствуя легкое

опьянение от виски, вернулся к себе в отель.

Я опять уселся за стол и взялся за неоконченные "Письма Мериме". И

опять они влили в меня какую-то жизненную силу. Но, узнав, что к старости

Мериме сделался протестантом, я вдруг представил себе его лицо, скрытое

под маской. Он тоже был одним из тех, кто, как и мы, бродит во тьме. Во

тьме? "Путь в темную ночь" стал превращаться для меня в страшную книгу.

Чтобы разогнать тоску, я принялся за "Разговоры Анатоля Франса". Но и этот

современный добрый пастырь нес свой крест...

Через час вошел бой и подал мне пачку писем. Одно из них содержало

предложение лейпцигской книжной фирмы написать статью на тему:

"Современная японская женщина". Почему они заказывали такую статью именно

мне? Мало того, в этом написанном по-английски письме имелся постскриптум

от руки: "Мы удовлетворимся портретом женщины, сделанным, как в японских

рисунках, черным и белым". Я вспомнил название виски "Black and white" - и

разорвал письмо в мелкие клочки. Потом взял первый попавшийся под руку

конверт, вскрыл его и просмотрел письмо на желтой почтовой бумаге. Писал

незнакомый юноша. Но не прочел я и двух-трех строк, как от слов "Ваши

"Муки ада" пришел в волнение. Третье письмо было от племянника. Я вздохнул

свободно и стал читать о домашних делах. Но даже здесь конец письма меня

пришиб.

"Посылаю переиздание сборника стихов "Красный свет" [сборник

стихотворений Сайто Мокити (1882-1953), один из лучших в японской поэзии

XX в., впервые издан в 1913 г.; чтение сборника (с циклом элегий,

посвященных поэтом умершей матери, стихами о безумцах и самоубийцах,

навеянными его опытом профессионального психиатра) относится к числу

сильнейших впечатлений молодого Акутагавы; красный свет у Сайто Мокити -

свет закатного солнца, погребального огня, пожара и т.д.].

Красный свет! Я почувствовал, будто кто-то насмехается надо мной, и

решил спастись бегством из комнаты. В коридоре не было ни души. Держась

рукой за стену, я добрался до холла. Сел в кресло и решил, как бы там ни

было, выкурить папиросу. Почему-то у меня оказались папиросы "Airship"

["Дирижабль" (англ.)]. (С тех пор как я поселился в этом отеле, я

намеревался курить только "Star" ["Звезда" (англ.)].) Искусственные крылья

опять всплыли у меня перед глазами. Я позвал боя и попросил две коробки

"Star". Но, если верить бою, именно сорт "Star", к моему сожалению, был

весь распродан.

- "Airship" - извольте...

Я покачал головой и обвел взглядом просторный холл. Поодаль, вокруг

стола, сидели и беседовали несколько иностранцев. Среди них женщина в

красном костюме, тихо разговаривая, иногда как будто поглядывала на меня.

- Миссис Таунзхед, - шепнул мне кто-то невидимый.

Имена вроде миссис Таунзхед, конечно, были мне незнакомы. Даже если так

звали ту женщину... Я поднялся и, боясь сойти с ума, пошел к себе в номер.

Вернувшись в номер, я собирался сразу же позвонить в психиатрическую

лечебницу. Но попасть туда для меня было бы все равно что умереть. После

мучительных колебаний я, чтобы рассеять страх, начал читать "Преступление

и наказание". Но страница, на которой раскрылась книга, была из "Братьев

Карамазовых". Подумав, что по ошибке взял не ту книгу, я взглянул на

обложку. "Преступление и наказание" - да, книга называлась: "Преступление

и наказание". В ошибке брошюровщика и в том, что я открыл именно эти

вверстанные по ошибке страницы, я увидел перст судьбы и волей-неволей стал

их читать. Но не прочитал и одной страницы, как почувствовал, что дрожу

всем телом. Это была глава об Иване, которого мучит черт... Ивана,

Стриндберга, Мопассана или меня самого в этой комнате...

Теперь спасти меня мог только сон. Но снотворные порошки кончились все

до единого. Мучиться и дальше без сна было совершенно невыносимо. С

мужеством отчаяния я все-таки велел принести кофе и, как обезумевший,

схватил перо. Две страницы, пять, семь, десять... рукопись росла на

глазах. Я населил мир моего рассказа сверхъестественными животными [речь

идет о повести "В стране водяных"]. Больше того, в одном из этих животных

я нарисовал самого себя. Однако усталость мало-помалу затуманивала мою

голову. В конце концов я встал из-за стола и лег навзничь на кровать.

Наконец я, кажется, заснул и спал минут сорок - пятьдесят. Но услышал, как

кто-то шепчет мне на ухо:

- Le diable est mort...

Сразу проснувшись, я вскочил.

За окном начинался холодный рассвет. Я стал прямо перед дверью и

оглядел пустую комнату. И вот на оконном стекле на узорах осевшего инея

появился крошечный пейзаж. За пожелтевшим сосновым лесом лежало море. Я

боязливо подошел к окну и увидел, что на самом деле этот пейзаж образован

высохшим газоном и прудом в саду. Но моя галлюцинация пробудила во мне

что-то похожее на тоску по родному дому.

Как только настало девять, я позвонил в одну редакцию и, уладив

денежные дела, решил вернуться домой. Решил, засовывая книги и рукописи в

лежавший на столе чемодан...

 

АЭРОПЛАН

 

Я ехал в автомобиле со станции Токайдоской железной дороги в дачную

местность. Шофер почему-то в такой холод был в поношенном макинтоше. От

этого совпадения мне стало не по себе, и, чтобы не видеть шофера, я решил

смотреть в окно. Тут поодаль среди низкорослых сосен - вероятно, на старом

шоссе - я заметил похоронную процессию. Фонарей, затянутых белым, как

будто не было. Но золотые и серебряные искусственные лотосы тихо

покачивались впереди и позади катафалка...

Когда наконец я вернулся домой, то благодаря жене, детям и снотворным

средствам два-три дня прожил довольно спокойно. Из моего мезонина вдали за

сосновым лесом чуть виднелось море. Здесь, в мезонине, сидя за своим

столом, я занимался по утрам, слушал воркованье голубей. Кроме голубей и

ворон, на веранду иногда залетали воробьи. Это тоже было мне приятно.

"Вхожу в чертог радостных птиц" [радостные птицы - метафорическое название

сорок; выражение, данное в кавычках, использует эту игру слов], - каждый

раз при виде них я вспоминал эти слова.

Однажды в теплый пасмурный день я пошел в мелочную лавку купить чернил.

Но в лавке оказались чернила только цвета сепии. Чернила цвета сепии

всегда расстраивают меня больше всяких других. Делать было нечего, и я,

выйдя из лавки, побрел один по безлюдной улице. Тут навстречу мне, выпятив

грудь, прошел близорукий иностранец лет сорока.

Это был швед, живший по соседству и страдавший манией преследования. И

звали его Стриндберг. Когда он проходил мимо, мне показалось, будто я

физически ощущаю это.

Улица состояла всего из двух-трех кварталов. Но на протяжении этих

двух-трех кварталов ровно наполовину белая, наполовину черная собака

пробежала мимо меня четыре раза. Сворачивая в переулок, я вспомнил виски

"Black and white". И вдобавок вспомнил, что сейчас на Стриндберге был

черный с белым галстук. Я никак не мог допустить, что это случайность.

Если же это не случайность, то... Мне показалось, будто по улице идет одна

моя голова, и я на минутку остановился. На обочине дороги за проволочной

оградой валялась стеклянная миска с радужным отливом. На дне миски

проступал узор, напоминавший крылья. С веток сосны слетела стайка

воробьев. Но, подскакав к миске, они, точно сговорившись, все до единого

разом упорхнули ввысь.

Я пошел к родителям жены и сел в кресло, стоявшее у ступенек в сад. В

углу сада за проволочной сеткой медленно расхаживали белые куры из породы

леггорн. А потом у моих ног улеглась черная собака. Стараясь разрешить

никому не понятный вопрос, я все-таки внешне вполне спокойно беседовал с

матерью жены и ее братом.

- Тихо как здесь.

- Это по сравнению с Токио.

- А что, разве и тут бывают неприятности?

- Да ведь свет-то все тот же! - сказала теща и засмеялась.

В самом деле, и это дачное место было на том же самом свете. Я хорошо

знал, сколько преступлений и трагедий случилось здесь всего за

какой-нибудь год. Врач, который намеревался медленно отравить пациента,

старуха, которая подожгла дом приемного сына и его жены, адвокат, который

пытался завладеть имуществом своей младшей сестры... Видеть дома этих

людей для меня было все равно что в человеческой жизни видеть ад.

- У нас в городке есть один сумасшедший.

- Наверно, господин X. Он не сумасшедший, он слабоумный.

- Это есть такая штука - dementia praecox. Каждый раз, как я его вижу,

мне невыносимо жутко. Недавно он почему-то отвешивал поклоны перед статуей

Бато-Кандзэон [один из образов Каннон, у которой над головой изображается

еще и лошадиная голова (Бато); считается, вопреки обычной своей роли,

богиней гнева].

- Жутко?.. Надо быть покрепче.

- Братец крепче, чем я, и все же...

Брат жены, давно не бритый, приподнявшись на постели, как всегда,

застенчиво присоединился к нашему разговору.

- И в силе есть своя слабость.

- Ладно, ладно, будет тебе, - сказала теща.

Я посмотрел на него и невольно горько улыбнулся. А брат продолжал

говорить с увлечением, слегка улыбаясь и устремив взгляд через изгородь

вдаль на сосновый лес. Он был молод, только что оправился от болезни и

казался мне иногда чистым духом, освободившимся от своего тела.

- Думаешь, он ушел от людей, а оказывается, он весь во власти

человеческих страстей.

- Думаешь, добрый человек, а он, оказывается, злой.

- Нет, есть и большие противоположности, чем добро и зло...

- Ну, например, во взрослом можно обнаружить ребенка.

- Нет, не то! Я не могу ясно выразить, но... что-нибудь вроде двух

полюсов электричества. Что-то, что соединяет противоположности.

Тут нас испугал сильный шум аэроплана. Я невольно посмотрел вверх и

увидел аэроплан, который, чуть не задев верхушки сосен, взмыл в воздух.

Это был редко встречающийся моноплан с крыльями, выкрашенными в желтый

цвет. Куры, вспугнутые шумом, разбежались в разные стороны. Особенно

струсила собака; она залаяла и, поджав хвост, забилась под балкон.

- Аэроплан не упадет?

- Не беспокойтесь. Братец знает, что такое "летная болезнь"?

Закуривая папиросу, я, вместо того чтобы ответить "нет", просто покачал

головой.

- Люди, постоянно летающие на аэропланах, дышат воздухом высот и

поэтому постепенно перестают выносить наш земной воздух...

Выйдя из дома тещи, я зашагал через неподвижно застывший сосновый лес,

мало-помалу мне становилось все тоскливей. Почему этот аэроплан пролетел

не где-нибудь, а именно над моей головой? И почему в том отеле продавали

только папиросы "Airship"? Терзаясь разными вопросами, я пошел по самой

безлюдной дороге.

Над тусклым морем за низкими дюнами нависла серая мгла. А на песчаном

холме высились столбы для качелей, но качелей на них не было. Глядя на эти

столбы, я вдруг вспомнил виселицу. И действительно, на перекладине сидело

несколько ворон. Хотя они видели меня, но вовсе не собирались улетать.

Мало того, ворона, сидевшая посредине, подняла свой длинный клюв и

каркнула четыре раза.

Идя вдоль песчаной насыпи, поросшей сухой травой, я решил свернуть на

тропинку, по обеим сторонам которой стояли дачи. Слева от тропинки среди

высоких сосен должен был белеть деревянный европейский дом с мезонином.

(Мой близкий друг назвал этот дом "домом весны".) Но когда я поравнялся с

этим местом, на бетонном фундаменте стояла только одна ванна. "Здесь был

пожар!" - подумал я сразу и зашагал дальше, стараясь не смотреть в ту

сторону. Тут навстречу мне показался мужчина на велосипеде. На нем была

коричневая кепка, он всем телом налег на руль, как-то странно уставив

взгляд перед собой. Его лицо вдруг показалось мне лицом мужа моей сестры,

и я свернул на боковую тропинку, чтобы не попасться ему на глаза. Но на

самой середине этой тропинки валялся брюшком вверх полуразложившийся

дохлый крот.

Что-то преследовало меня, и это на каждом шагу усиливало мою тревогу. А

тут поле моего зрения одно за другим стали заслонять полупрозрачные

зубчатые колеса. В страхе, что наступила моя последняя минута, я шел,

стараясь держать голову прямо. Зубчатых колес становилось все больше, они

вертелись все быстрей. В то же время справа сосны с застывшими

переплетенными ветвями стали принимать такой вид, как будто я смотрел на

них сквозь мелко граненное стекло. Я чувствовал, что сердце у меня бьется

все сильнее, и много раз пытался остановиться на краю дороги. Но, словно

подталкиваемый кем-то, никак не мог этого сделать.

Через полчаса я лежал у себя в мезонине, крепко закрыв глаза, с

жестокой головной болью. И вот под правым веком появилось крыло, покрытое,

точно чешуей, серебряными перьями. Оно ясно отражалось у меня на сетчатке.

Я открыл глаза, посмотрел на потолок и, разумеется, убедившись, что на

потолке ничего похожего нет, опять закрыл глаза. Но снова серебряное крыло

отчетливо обозначилось во тьме. Я вдруг вспомнил, что на радиаторе

автомобиля, на котором я недавно ехал, тоже были изображены крылья...

Тут кто-то торопливо взбежал по лестнице и сейчас же опять побежал

вниз. Я понял, что это моя жена, испуганно вскочил и бросился в полутемную

комнату под лестницей. Жена сидела, низко опустив голову, с трудом

переводя дыхание, плечи ее вздрагивали.

- Что такое?

- Ничего.

Жена наконец подняла лицо и, с трудом выдавив улыбку, сказала:

- В общем, право, ничего, только мне почему-то показалось, что вы

вот-вот умрете...

Это было самое страшное, что мне приходилось переживать за всю мою

жизнь. Писать дальше у меня нет сил. Жить в таком душевном состоянии -

невыразимая мука! Неужели не найдется никого, кто бы потихоньку задушил

меня, пока я сплю?

 

7 апреля 1927 г.