Умирали Афины, а вместе с ними -- и культ знания. Великие системыотжили свое; ограничив себя сферой концепций, они отрицали муки, поискиизбавления и беспорядочные раздумья о страданиях. Полис, заканчивая своесуществование и позволив превратить события человеческой жизни, от 38 чиханья до смерти, в теорию, устранил былые проблемы. Одержимостьисцелением знаменует собой конец цивилизации, погоня за спасением -- конецфилософии. Платон и Аристотель снисходили до этих забот только изпотребности в равновесии; после них эти заботы стали доминировать во всехсферах. Рим в период заката воспринял от Афин лишь отголоски упадка и отблескиисчерпанности. Когда греки привнесли свои сомнения в духовную жизнь империи,потрясение ее основ и философии стало уже практически свершившимся фактом.Все вопросы представлялись законными, а суеверное отношение к формальнымграницам отныне не препятствовало разгулу произвольной любознательности.Эпикурейство1 и стоицизм2 внедрялись легко: моральзаменяла абстрактные построения, выродившийся разум превратился впрактическое орудие. На римских улицах кишели, предлагая самые разнообразныерецепты "счастья", эпикурейцы и стоики -- специалисты по мудрости,благородные шарлатаны, возникшие на задворках философии, дабы лечить людейот распространившейся повсеместно неизлечимой усталости. Но их терапиинедоставало мифологии и необычных историй, которым в атмосфере всемирнойрасхлябанности и суждено было составить силу религии, равнодушной к нюансами пришедшей из еще большего далека, чем эпикурейство и стоицизм. Мудрость --это последнее слово испускающей дух цивилизации, нимб сумерек истории,утомленность, преображенная в мировоззрение, крайняя терпимость передпришествием других, новых богов -- и варварства. Она также представляетсобой тщетную попытку сыграть мелодию посреди раздающихся отовсюдупредсмертных хрипов. Ибо Мудрец -- теоретик чистой смерти, герой безразличияи символ последнего этапа философии, ее вырождения и пустоты -- разрешаетпроблему собственной смерти... и упраздняет таким образом все проблемы.Будучи смешным в силу своих довольно редких особенностей, он представляетсобой пограничный случай из тех, что встречаются в экстремальные периодыистории как исключительные подтверждения общей патологии. Находясь в точке, симметричной античной агонии, оказавшись жертвами техже недугов и столь же неотвратимых чар, мы обнаружили, что великие системымогут погибать из-за недостаточности их совершенства. Для нас тоже всестановится предметом философствований, лишенных достоинства и строгости...Безликая судьба мысли теперь рассеяна по тысячам душ, по тысячам униженийИдеи... Тут нам не в состоянии помочь ни Лейбниц, ни Кант, ни Гегель. Мыподошли к вратам философии с нашей собственной смертью; так как вратапрогнили и им уже нечего защищать, они открываются сами собой... и предметомфилософии становится что угодно. Вместо параграфов теперь там крики. В итогеполучается философия дна души, сокровенное содержание которой раскрывается водеяниях истории и внешних очертаниях времени. То ли от своего крайнего возбуждения, то ли от презрения мы тоже ищем"счастья": ведь пренебрегать им еще не значит забывать о нем и отказаться отнего, коль скоро мы продолжаем о нем думать. Мы тоже ищем "спасения", пустьдаже совсем не стремясь к нему. И если мы являемся отрицательными героямичересчур зрелой Эпохи, то уже тем самым мы оказываемся ее современниками:предать свое время или быть его ревностным сто-
ронником -- под внешним противоречием скрывается одна и та жесопричастность. Благородные обмороки, ее утонченная дряхлость, жаждазаработать себе на веки вечные ореол -- кто посмеет утверждать, что не несетв себе таких вот признаков мудрости? Кто не чувствует за собой праваутверждать все, что угодно, в окружающей его пустоте, перед тем как мирисчезнет при рождении какого-нибудь абсолюта или нового отрицания?Какой-нибудь бог всегда грозит нам на горизонте. Мы же ведь находимся внефилософии, коль скоро мы смирились с ее концом. Постараемся же, чтобы бог необосновался в наших мыслях, сохраним при себе наши сомнения, внешнее подобиеравновесия и искушение имманентной судьбой, ибо любая жажда произвольного ифантастического лучше безусловных истин. Мы меняем лекарства, не находясреди них ни действенных, ни просто подходящих, потому что не верим ни вутоление боли, к которому стремимся, ни в удовольствия, за которымигоняемся. Ветреные мудрецы, мы являемся эпикурейцами и стоиками современныхРимов...
