Во всех видах искусства я искал Сомнения и находил его лишьзамаскированным, ускользающим, вырвавшимся в антракте между двумя приливамивдохновения, возникшим из утихшего порыва, а вот от попыток найти 90 его в музыке -- хотя бы в такой форме -- я отказался. В музыке сомнениюнечего делать, поскольку она не ведает иронии и в ней все связано не слукавством интеллекта, а с пылкими или нежными оттенками Наивности -- сглупостью возвышенного, недомыслием бесконечного... Поскольку у остроумногословца нет звукового эквивалента, назвав музыканта умным, мы бы оклеветалиего. Это определение принижает его, кажется неуместным в томной космогонии,где, подобно некоему слепому богу, музыкант импровизирует мироздание. Еслибы он отдавал себе отчет в том, какой у него дар, какой он гений, онпреисполнился бы гордыни, но он не несет за него ответственности. Рожденныйоракулом, он не может себя понять. Толковать его могут только люди, лишенныедара, а он сам не является критиком, подобно тому как Господь не являетсятеологом. Пограничный случай между ирреальностью и абсолютом, бесконечно реальнаяфикция, ложь более достоверная, чем сам мир, музыка мгновенно теряет своичары, как только мы, черствые или угрюмые, отделяемся от Творения, и музыкасамого Баха начинает казаться нам пошлым шумом. Это и есть крайняя точканашей непричастности к вещам, холода наших душ и вырождения. Ухмыляться,находясь среди возвышенного, -- это сардонический триумф субъективногоначала, роднящий нас с Дьяволом! Можно считать погибшим того, в ком неосталось больше слез для музыки, кто живет лишь воспоминаниями о слезах,пролитых в прошлом; значит, бесплодное ясновидение восторжествовало в немнад экстазом, из которого рождались миры... Автомат Я дышу, повинуясь предрассудку. И созерцаю спазмы идей, в то время какПустота улыбается сама себе... Чем больше в пространстве пота, тем больше внем жизни; она возрождается благодаря малейшей пошлости: секунда ожидания --и она уже здесь. Когда думаешь о собственном существовании, испытываешь ощущенияизумленного идиота, который с удивлением замечает собственное безумие итщетно пытается подыскать для него имя. Благодаря привычке наше удивлениеперед жизнью притупляется: мы существуем -- и не обращаем на это внимания,мы возвращаем себе место в приюте для ныне существующих. Будучи конформистом, я живу, вернее, пытаюсь жить из подражания, изуважения к правилам игры, из страха показаться оригинальным. Смирениеавтомата: изображать подобие пыла и исподтишка над этим смеяться;подчиняться условностям лишь для того, чтобы тайком их отвергать;фигурировать во всех списках, но не иметь постоянного места жительства вовремени; спасать лицо, когда лучше было бы его потерять... Относящийся ко всему с презрением человек, пожалуй, напустит на себявид, исполненный совершенного достоинства, вводя в заблуждение и других, исамого себя; тем самым он с наибольшей легкостью выполнит свою миссию мниможивущего. Зачем выставлять напоказ собственную несостоятельность, еслиможно стимулировать процветание? Отсутствие манер ассоциируется обычно садом: с жестким образом откровенного, грубого человека, с землей, где неделается никаких уступок элегантности и вежливости. 91 Я принимаю жизнь, чтобы соблюсти приличия: вечный бунт свидетельствуето дурном вкусе, как и эстетизация самоубийства. Когда нам двадцать, мыпроклинаем небеса и прикрываемые ими отбросы; потом, притомившись, перестаемэто делать. Трагическая поза соответствует запоздалому и смешномуотрочеству; пройдя же через тысячу испытаний, человек соглашается наотрешенное фиглярство. Тот, кто, освободившись от всех общепринятых принципов, обнаружит, чтоу него нет и в помине дара комедианта, окажется настоящим эталономнеудачника, примером идеально несчастного существа. Бесполезно создавать типсвободы, соответствующий девизу: жизнь бывает сносной лишь в той мере, вкакой вносится элемент мистификации. Такая модель послужила бы скорейшемураспаду общества, поскольку "теплота" коллективной жизни зиждется наневозможности дать волю всем нашим бесчисленным задним мыслям. Мы всостоянии вынести друг друга лишь потому, что все мы самозванцы. У того, ктоне согласится врать, почва тут же уйдет из-под ног: мы биологически настроены на ложь. Нет безупречных в нравственном отношении героев, которыебы не выглядели по-детски наивными, бессильными или неподлинными; ибонастоящая подлинность -- это позор мошенничества, позор благопристойнойпубличной лести и тайной клеветы. Если бы наши ближние могли узнать нашимысли о них, то такие слова, как "любовь", "дружба", "самоотверженность",пришлось бы раз и навсегда вычеркнуть из словарей. А если бы мы набралисьхрабрости и взглянули в лицо сомнениям, которые таятся у нас в глубине души,то ни один из нас не смог бы выговорить без стыда слово "я". Маскарадувлекает за собой все живое, от троглодита до скептика. Поскольку от падалинас отличает одно лишь соблюдение внешних приличий, назвать вещи и людейсвоими именами означало бы нашу верную гибель; так давайте же держаться заболее приятное небытие и дорожить им: мы так устроены, что можем вытерпетьистину лишь в определенных дозах... Давайте в глубине души сохраним самую главную уверенность: у жизнисмысла нет и не может его быть. Если бы внезапное откровение убедило нас вобратном, нам пришлось бы немедленно убить себя. Если бы исчез вдруг воздух,мы бы еще чуть-чуть подышали, но, если у нас отнять радость бесцельногосуществования, мы тотчас задохнемся...
