I. МЫСЛИТЬ ПРОТИВ СЕБЯ 2 страницаI чется излечить нас от наших тревог, но с помощью... террора. Они жаждутукрепить нашу волю, но ломая нас. Своих успехов они добиваются благодарясвоей дикости, ибо руководствуются в своих действиях не грезами, аимпульсами. Бывает, что они склоняются к какой-то идеологии. Онарастравливает их ярость, обнажает их варварскую суть и заставляет их бытьвсе время начеку. Когда же идеологией обзаводятся одряхлевшие народы, онавызывает у них оцепенение, хотя в то же время, слегка повышая температуру,позволяет им считать себя в некотором роде живыми: легкая вспышка иллюзий...* Цивилизация существует и самоутверждается лишь с помощью провокационныхактов. А что происходит, когда она начинает остепеняться? Она тут женачинает рассыпаться на части. Ее кульминационные моменты -- это моментыопасности, когда она не накапливает силы, а расточает их. Терзаемая желаниемдоводить себя до изнеможения, Франция поставила себе целью промотать своиресурсы; она в этом преуспела благодаря своей гордыне и агрессивному рвению(разве она не побила в этом тысячелетии рекорд участия в войнах, опередиввсе другие страны?). Несмотря на присущее ей чувство равновесия -- даже ееэксцессы пошли ей на пользу, -- она смогла добиться верховенства лишь ценойутраты части своей субстанции. Изнурять себя стало для нее делом чести.Влюбленная в формулы, подрывные идеи, идеологическую возню, она ставила свойгений и свое тщеславие на службу буквально всем событиям, случившимся напротяжении последних десяти столетий. Не раз побывав на первых ролях, сейчасона покорилась судьбе и, отдыхая от своего блестящего прошлого, боязливоперебирает в уме сожаления и разные дурные предчувствия. Ей не слишкомприятно разглядывать собственное лицо, она содрогается перед зеркалом...Морщины нации не менее заметны, чем морщины отдельного человека. У кого получилась одна великая революция, тому нечего рассчитывать надругую столь же крупную революцию. Побыв в течение длительного времени вроли блюстителя хорошего вкуса и затем утратив эту роль, вряд ли стоитпытаться вернуть себе ее вновь. Устав служить образцом, которому следуют ибездумно подражают, люди начинают стремиться к безвестности: какой прокпродолжать держать салон на потеху всему миру? Франция слишком хорошо знает эти прописные истины, и ей не нужно ихповторять. Нация жеста, театральная нация, она любила и собственную игру, исвою публику. Но она устала от всего этого и хочет покинуть сцену; ей теперьнужны только декорации забвения. Нельзя сомневаться в том, что она израсходовала свое вдохновение и своиталанты, но было бы несправедливо упрекать ее за это. С таким же успехомможно обвинять ее за то, что она самореализовалась и выполнила всезадуманное. У нее поизносились добродетели, делавшие ее привилегированнойнацией; это произошло потому, что она пользовалась ими, привлекала к нимвнимание, а вовсе не оттого, что этим стало негде и некогда заниматься. Еслинацией овладевает, становясь своего рода навязчивой идеей, исключительнозабота о собственном комфорте (мания клонящихся к закату эпох), топроисходит это потому, что в таком случае она превращается просто в имя длянекой совокупности индивидуумов, представляющих собой 155 скорее общество, а не историческую волю. Ее отвращение к собственнымбылым притязаниям на универсальность и вездесущность достигло такихразмеров, что от провинциальной судьбы ее может спасти лишь чудо. После того как она рассталась со своими намерениями завоевать игосподствовать, на нее напал сплин, нечто вроде всепроникающей тоски.Болезнь наций, вошедших в "оборонительную" стадию, эта тоска отнимает у нихжизненную силу. Вместо того чтобы стряхнуть с себя болезнь, они поддаютсяей, причем привыкают к ней до такой степени, что уже не могут без нееобойтись. Они всегда находят достаточно пространства между жизнью и смертью,чтобы увильнуть от той и другой, чтобы и не жить, и не умирать. Какреагировать этим нациям, впавшим в каталепсию при трезвом уме, мечтающимвечно сохранять статус-кво, когда на них со всех сторон наплывает тьма инадвигаются непонятные им цивилизации?* Когда возникает потребность узнать, чем был тот или иной народ и почемуон стал недостойным собственного прошлого, достаточно приглядеться квнешности наиболее известных исторических персонажей. О том, чем былаАнглия, красноречиво свидетельствуют портреты ее великих людей. Какоепотрясение испытываешь, глядя в Национальной галерее на эти мужественные,энергичные, иногда изящно очерченные, но чаще всего чудовищные лица, отмечаяпро себя своеобразие их черт, высокомерие и твердость взгляда! Размышляяпотом о робости, здравомыслии и корректности нынешних англичан, мы начинаемпонимать, почему они разучились играть Шекспира, почему они выхолащивают егои делают таким пресным. Они столь же далеки от него, как греки позднейантичности -- от Эсхила1. В них не осталось ничегоелизаветинского2 -- того, что сохранилось у них от "характера",их хватает лишь на то, чтобы не потерять лица, чтобы поддерживать внадлежащем виде фасад. Мы всегда чересчур дорого платим за то, что принимаем"цивилизацию" всерьез и слишком основательно усваиваем ее. Кто способствует возникновению империй? Авантюристы, негодяи, прохвосты-- одним словом, люди, лишенные предрассудков относительно "человека". ИзСредневековья Англия вышла полной жизненных сил, жестокой, невеселой, иникакие заботы о добропорядочности не стояли на пути ее экспансионистскихустремлений. Ей была свойственна тогда своеобразная меланхолия силы, стольхарактерная для шекспировских персонажей. Взять того же самого Гамлета,этого мечтательного пирата: его сомнения нисколько не вредят егопорывистости, в нем нет никакой резонерской вялости. Его колебания? Так ведьони же возникают у него из разгула энергии, из любви к успеху, из напряжения неисчерпаемо болезненной воли. Не было в истории литературы героя болеелиберального, более щедрого, более расточительного по отношению ксобственным терзаниям. Что за изобилие переживаний! Ну разве же в состояниисовременные англичане возвыситься до них? Впрочем, они на это и непритязают. Их идеал -- это джентльмен комилъфо, и они опасно к немуприближаются. Вот, можно сказать, единственная нация, упорно настаивающая насвоем праве иметь собственный "стиль" в нашем безалаберном мире. Отсутствиевульгарности принимает там тревожные размеры: обезличенность превращаетсядля англичанина в императив, 156 стремление вызывать у ближнего зевоту -- в закон. В силу своейблаговоспитанности и бесцветности англичанин становится все болеенепроницаемым и озадачивает нас таинственностью, которой мы его наделяемвопреки очевидности. Действуя вопреки собственной натуре, вопреки своим прежним манерам,снедаемый благоразумием и скромностью, англичанин придумал себе образдействия и правила поведения, которые могли лишь отвратить его отсобственного гения. Куда только подевались его подчеркнутые наглость испесь, куда исчезли бравада и надменность былых времен? Романтизм явилсяпоследним всплеском его гордыни. С тех пор, бесцветный и добродетельный, онуспел промотать доставшееся ему от предков наследие цинизма и нахальства,которым он раньше вроде бы так гордился. Напрасно было бы искать в немчто-то от варвара, каким он был: все его инстинкты обузданыблагопристойностью. Вместо того чтобы заставить его побезумствовать,отечественные философы направили его в тупик счастья. Решив быть счастливым,он стал им. И вот из этого счастья, лишенного полноты, риска и какого-либонамека на трагедию, он скроил себе свою обволакивающую заурядность, коейбудет теперь довольствоваться всегда. Стоит ли удивляться тому, что он сталлюбимым во всех северных странах персонажем, образцом и идеалом длязахиревших викингов? Пока он был могуч, его ненавидели и боялись; теперь жеего понимают, а вскоре и полюбят... Он ни для кого больше не являетсякошмаром. Не позволяя себе ни эксцессов чрезмернос-тей, ни психозов, онвидит в них отклонение от нормы или неучтивость. Какой все-таки контрастмежду его прежним разгулом и нынешним благоразумием! Народ становится нормальным лишь ценой великих отречений.* "Если бы солнце и луна начали сомневаться, они тут же поблекли бы"(Блейк). Европа давно уже сомневается... и если нас ее упадок тревожит, тоамериканцы и русские наблюдают за ним с безмятежностью, а то и с радостью. Америка возвышается в мире словно неудержимое небытие, словнофатальность без субстанции. Ничто не предрасполагало ее к гегемонии; тем неменее теперь она к ней тяготеет, хотя и испытывая некоторое колебание. Вотличие от других наций, на долю которых выпало немало унижений и поражений,она до сих пор знала лишь бесплодие непрерывного везения. Если ей и вбудущем все будет даваться так же легко, то само ее возникновение окажетсяничего не значащей случайностью. Тем, кто управляет ее судьбами и принимаетблизко к сердцу ее интересы, следовало бы угостить ее дурными деньками.Чтобы перестать быть поверхностным монстром, ей необходимо какое-нибудьмасштабное испытание. Испытание, которого, может быть, не придется долгождать. Прожив до сих пор за пределами ада, она готовится сейчас тудаспуститься. Если она ищет себе судьбу, то найдет ее только на развалинахвсего того, что составляло смысл ее существования. Что же касается России, то на ее прошлое невозможно смотреть без дрожи,без настоящего ужаса. Глухое, полное ожиданий и неясной тревоги прошлое,прошлое кротов-визионеров. Русские еще заставят народы задрожать; они и такуже возвели политику в абсолют. Это вызов, который они бросаютподтачиваемому сомнениями человечеству, и у них хватит решимости нанес- 157 ти ему последний удар. Если у нас души больше нет, то у них ее сколькоугодно. Они не отдалились от своих истоков, от той эмоциональной вселенной,где дух еще сцеплен с почвой, с кровью и плотью; они чувствуют свои мысли;их истины, равно как и их заблуждения, являются ощущениями, побуждениями,поступками. На самом деле они даже и не мыслят, а взрываются. Пребывая еще втом состоянии, когда разум не смягчает навязчивые идеи и не разлагает их насоставляющие, они не знают вредоносных последствий рефлексии, как и техсюрпризов, которые способно преподнести сознание в пограничных ситуациях,когда оно становится причиной разрывов связей с почвой, причиной анемии.Стало быть, они могут спокойно отправляться в путь. Что им противостоит,кроме апатичного мира? Перед ними нет практически ничего, ничего живого, обочто они могли бы споткнуться, никакого препятствия. Разве случайно один изних еще в XIX в. употребил слово "кладбище", имея в виду Запад? Скоро ониначнут появляться тут толпами, чтобы посмотреть на труп. Люди с хорошимслухом уже слышат их шаги. Кто в силах противопоставить развернутому фронтуих суеверий хотя бы слабое подобие уверенности? Начиная с века Просвещения Европа непрестанно занималась сбрасыванием спьедестала собственных идолов, и делала она это во имя идеи терпимости; вовсяком случае, пока она была мужественной, она верила в эту идею и защищалаее. Даже ее сомнения были всего лишь замаскированными убеждениями; посколькуони свидетельствовали о ее силе, она имела право открыто заявлять о них иправо навязывать их другим. Сейчас же они являются всего лишь симптомаминервозности, слабыми рецидивами атрофированного инстинкта. Разрушение идолов влечет за собой разрушение предрассудков. Но ведьпредрассудки -- это органические фантазии цивилизации, которые обеспечиваютей долгую жизнь, сохраняя ее характер. Она должна их уважать, если и не все,то хотя бы те из них, которые наиболее тесно с ней связаны и имели для нее впрошлом ценность суеверия или ритуала. Если она будет восприниматьпредрассудки как чистые условности, то мало-помалу от них освободится и приэтом не сможет собственными силами найти им замену. Обречена ли онапоклоняться капризу, свободе, личности? Мы здесь имеем дело с конформизмомхорошего тона. Если она откажется от конформизма, каприз, свобода, личностьпревратятся в мертвую букву. Если хочешь удержаться в истории, необходим хотя бы минимум неразумия.Действовать -- это одно, а воспринимать собственные действия умом -- нечтосовсем другое. Когда поступок виден насквозь, он исчезает, а вместе с нимисчезает и предрассудок, чья функция состоит именно в том, чтобы подчинятьсознание поступку, укрощать его... Тот, кто разоблачает собственныефантазии, отказывается от побудительных причин своего действия и даже как быот самого себя. А раз так, то он вынужден будет пользоваться какими-либоиными побудительными причинами, которые станут его отрицать, поскольку онивозникают не в недрах его души. Человек, желающий сохранять внутреннееравновесие, не должен заходить слишком далеко в своем трезвомыслии ианалитичности. Насколько же это более верно в отношении цивилизации, котораяначинает терять устойчивость, стоит ей покритиковать собственныезаблуждения, способствовавшие ее росту и расцвету, стоит ей поставить подсомнение собственные истины! 158 Способностью сомневаться не следует злоупотреблять. Когда скептикперестает извлекать из своих проблем и размышлений активные добродетели, этозначит, что он приближается к собственной жизненной развязке, правильнеедаже сказать, что он стремится к ней, мчится к ней на всех парусах: пустькто-нибудь разрешит его колебания, пусть кто-нибудь поможет емукапитулировать! Не зная уже, как ему употребить собственные тревоги исвободу, он не без ностальгии подумывает о палаче, мало того, призывает его.Те, кто не нашел ответа ни на что, лучше переносят тиранию, чем те, ктонашел ответ на все. Так, дилетанты умирают с большей легкостью, чемфанатики. В годы Французской революции многие из бывших аристократоввсходили на эшафот с улыбкой на устах; когда же настал черед якобинцев, ониподнимались на него озабоченные и угрюмые, ведь они умирали во имя некойистины, во имя предрассудка. А вот сегодня куда бы мы ни кинули взор, наглаза нам попадаются лишь эрзацы истины, подобие предрассудков; те, у когонет даже этого эрзаца, выглядят более невозмутимыми, но улыбка у нихмашинальна: последний убогий отблеск элегантности.* И русские, и американцы оказались недостаточно зрелыми и недостаточноиспорченными в интеллектуальном отношении, чтобы "спасти" Европу или,скажем, найти какое-нибудь оправдание ее упадку. Немцы же, сами основательноиспорченные, в принципе могли бы придать ей подобие длительности, обеспечитьнекое подобие будущего. Но им, с их имперскими амбициями, с ущербной мечтойи идеологией, враждебной ценностям, появившимся в эпоху Ренессанса, удалосьлишь выполнить свою миссию "наоборот" и все навеки испортить. Призванныеправить континентом и придать ему видимость подъема, хотя бы для несколькихпоколений (нашему столетию предстояло стать германским в том смысле, в какомXVIII в. был французским), они взялись за дело столь неловко, что лишьускорили крушение Европы. Мало того что они перевернули все в ней вверх дномда так и оставили, они к тому же преподнесли ее в подарок России и Америке,поскольку это именно ради них немцы так хорошо повоевали и потерпели стольблистательное поражение. Вот так, герои борьбы за чужое дело и авторытрагической заварухи, они оказались не на высоте своей задачи и истиннойроли. После того как они определили все проблемы современного мира, послетого как они поразмышляли над ними, а также произвели на свет Гегеля иМаркса, их долгом должно было бы стать служение универсальной идее, а нетрайбалистскому1 видению мира. Хотя нельзя не отметить, что дажесамо это видение при всей его карикатурности говорило в их пользу: разве ононе свидетельствовало, что на Западе только в них сохранились какие-тоостатки свежести и варварства и что они не утратили способности вынашиватьвеликие планы и позволять себе великие безрассудства? Но теперь мы знаем,что у них нет больше ни желания, ни предрасположенности бросаться в новыеавантюры, что их гордыня, утратив свою непосредственность, слабеет, как иони сами, и что, соблазненные в свою очередь прелестью безвольногосуществования, они внесут свой вклад во всеобщее крушение. 159 Запад, как таковой, не будет существовать бесконечно: он готовится ксвоему концу, но прежде его ждет период неожиданностей и сюрпризов...Вспомним о том, что с ним происходило с V по X в. Сейчас он стоит на порогегораздо более тяжелого кризиса. Возникает иной стиль жизни, образуются новыенароды. Пока же представим себе хаос. Большинство людей с ним уже смирилось.Ссылаясь на Историю и лелея мысль погибнуть от нее, капитулируя во имябудущего, они испытывают потребность надеяться против себя и мечтают увидетьсебя униженными, попранными, "спасенными"... Подобные чувствования привелиантичность к самоубийству, каковым стало христианское обетование. Утомленный интеллигент подводит итог уродствам и порокам мира,плывущего куда-то без руля и ветрил. Он не действует, он влачит жалкоесуществование. Обращаясь к идее терпимости, он не находит там ничего, чтовозбудило бы его в достаточной мере. А вот террор возбуждает, равно как ивсе ведущие к нему доктрины. А если он сам же и окажется первой жертвойэтого террора? Он не станет жаловаться. Ведь ему мила лишь та сила, котораяего перемалывает. Хотеть быть свободным означает хотеть быть собой, но онустал быть собой, устал брести в неведомое, натыкаясь на истины. "Закуйтеменя в цепи Иллюзии", -- вздыхает он, прощаясь со скитаниями Познания. Послечего он, опустив голову, ринется в какую угодно мифологию, лишь бы онаобеспечила ему защиту и безмятежное существование. Отказываясь от честинести самому свои собственные тревоги, он позволит вовлечь себя в разныезатеи, надеясь от них получить ощущения, которых сам бы он без внешнеговоздействия никогда не испытал. Вот и получается, что чрезмерная егоусталость будет укреплять тиранию. Ищите происхождение церквей, идеологий иполиции не столько в глупости масс, сколько в страхе интеллигента передсобственным трезвомыслием. Ради какой-нибудь скудоумной утопии этотнедоносок вдруг преображается в могильщика интеллекта и, убежденный, чтоделает полезное дело, позорит трагический девиз отшельника: "поглупейте". Обанкротившийся иконоборец, расставшийся с парадоксами иподстрекательскими идеями, тяготеющий к безликости и рутине, почтипростертый ниц и вполне созревший для шаблонного мышления, он отрекается отсобственной уникальности и вновь якшается с чернью. Ему больше нечегониспровергать, кроме самого себя -- последнего оставшегося у него кумира...Он не без интереса созерцает собственные обломки. Глядя на них, он ваяетлики новых богов или же заново воздвигает старых идолов, называя их новымиименами. Лишь вспоминая о былом своем постоянстве, он разучился бытьразборчивым. Все менее склонный взвешивать истины, он довольствуется тем,что ему предлагают. Жалкая имитация собственного "я", этот обрюзгшийразрушитель нынче пресмыкается перед алтарями или тем, что их заменяет. Вхраме ли, на митинге ли, его место там, где поют, где заглушают его голос,где он уже не слышит себя. Пародия на веру? Его это не волнует, посколькуединственное, к чему он стремится, -- это отречься от себя. Его философиязавершилась избитым рефреном, а его гордыня утонула в хвалебном гимне. Будем, однако, справедливы: что еще может он сделать при существующемположении вещей? Прелесть и оригинальность Европы составляли острота еекритического духа, ее воинствующий, агрессивный скептицизм; этот скептицизмсвое отслужил. Вот почему интеллигент, не получивший удов- 160 летворения в сомнениях, ищет компенсацию за них в догме. Достигшийпределов анализа и напуганный открывшимся ему небытием, он вернулся назад ипытается уцепиться за первую попавшуюся непреложность. Но ему недостаетнаивности, чтобы безоговорочно в нее поверить; а раз так, то он, фанатик безубеждений, оказывается всего лишь идеологом, гибридным мыслителем, этонередкое явление во все переходные периоды. Отдавая дань двум различнымстилям, по форме своего мышления он становится заложником того, чтоисчезает, а по отстаиваемым им идеям -- данником того, что вырисовываетсявпереди. Чтобы лучше понять его, представим себе наполовину обращенного вверу Блаженного Августина, колеблющегося и лавирующего, позаимствовавшего ухристианства одну лишь ненависть к античному миру. Не напоминает ли нашаэпоха ту, в которую появился "Град Божий"?1 Трудно себепредставить более актуальную сейчас книгу. Сегодня, как и тогда, людям нужнапростая истина, ответ, который избавит их от мучительных вопросов: некоеевангелие, что-то вроде поминальной молитвы. Эпохи утонченности таят в себе начало смерти: нет ничего болеехрупкого, чем рафинированность. Злоупотребление ею приводит к катехизисам,завершению диалектических игр, деградации интеллекта, которому отказывает впомощи инстинкт. Прежняя философия, запутавшись в собственных сомнениях,открыла, сама того не желая, дорогу упрощенчеству отребья. Появилось многорелигиозных сект, а место школ заняли культы. Нам грозит аналогичнаякатастрофа: повсюду уже свирепствуют идеологии, эти деградировавшиемифологии, которые будут подавлять нас и уничтожать. Роскошь противоречийвот-вот станет нам недоступной. Не по дням, а по часам растут ряды тех, ктоготов курить фимиам какому угодно кумиру и служить любой истине, лишь бы тои другое им навязали, лишь бы им самим не предпринимать никаких усилий,выбирая тот или иной стыд, ту или иную катастрофу. Каким бы ни стал грядущий мир, западноевропейцы будут играть в нем туже роль, что и "гречишки" в Римской империи. Притягивая внимание новыхзавоевателей и вызывая у них презрение, они смогут предложить последним лишьфиглярство своего интеллекта да румяна собственного прошлого. Они и сейчасуже упражняются в искусстве пережить самих себя. Повсюду видны симптомыистощения -- Германия показала масштаб своего дарования в музыке, и развеможно поверить, что она добьется чего-нибудь еще в этой сфере? Онаизрасходовала ресурсы своей глубины, подобно тому как Франция израсходоваларесурсы своей элегантности. И та и другая -- а вместе с ними и весьблизлежащий уголок земного шара -- потерпели крах, самый блистательный крахсо времен античности. Затем начнется распродажа их имущества: немаловажнаяперспектива. Это будет более или менее длительная передышка, период легкойжизни, когда каждый по случаю наконец-то пришедшего избавления почувствуетсебя счастливым оттого, что муки надежды и ожидания остались позади.* Посреди своих раздумий и проявлений слабоволия Европа тем не менеесохраняет убеждение, одно-единственное, с которым она ни за что на свете несогласилась бы расстаться, убеждение, что ее ждет участь жертвы, что еепринесут на алтарь. Вот уж тут-то она проявляет твердость и неуступчи- 161 вость: она считает себя погибшей, желает быть таковой и является ею.Впрочем, разве ей не объяснили, причем давным-давно, что молодые расы ееподавят и будут над ней глумиться? Уже в пору, казалось бы, полного еерасцвета, в XVIII в., аббат Галиани отмечал признаки упадка и говорил о еезакате. Со своей стороны Руссо предсказывал: "Нашими хозяевами стануттатары: такая революция кажется мне неизбежной". Он писал правду. Чтокасается следующего столетия, то нам известны слова Наполеона о казаках ипророческие страхи Токвиля1, Мишле2,Ренана3. Сейчас эти предчувствия приняли четкую форму, этиинтуитивные опасения стали достоянием простолюдина. Отречение никогда непроисходит мгновенно: для него требуется тщательно поддерживаемая атмосфераотступления, проект поражения. Атмосфера создана, проект готов. И подобнотому как доколумбово население Америки заранее смирилось с тем, что емупридется подвергнуться нашествию далеких завоевателей, и потому дрогнуло,как только те прибыли, западноевропейцы, слишком осведомленные о своемгрядущем рабстве и слишком свыкшиеся с мыслью о нем, скорее всего, непредпримут никаких действий, чтобы предотвратить его. Да у них на это и небудет ни средств, ни желания, ни отваги. Крестоносцы, превратившиеся всадовников, погибли в этих потомках-домоседах, не сохранивших ни малейшихпозывов к кочевничеству. Но ведь история -- это тоска по пространству и ужасперед домоседством, это мечта о бродяжничестве и потребность умереть начужбине... но вот истории-то мы как раз вокруг себя и не видим. Существует один тип сытости, который побуждает к открытиям, сочинениюмифов, ко лжи, порождающей действие: это неудовлетворенный пыл, болезненныйэнтузиазм, становящийся здоровым, как только он концентрируется наопределенном объекте; и существует другой тип сытости, который, лишая духего возможностей, изымая из жизни ее внутренние пружины, обедняет ииссушает. Карикатурная ипостась скуки, она разрушает мифы или искажает их. Вобщем, это болезнь. Тому, кто хочет увидеть ее симптомы и оценить степень еетяжести, не нужно далеко ходить: пусть он посмотрит на самого себя иубедится, насколько сильно отметил его Запад своей печатью...* Если употребление силы заразительно, то столь же заразительна ислабость; она тоже умеет быть обаятельной, и противостоять ей не так-толегко. Когда немощи имя легион, она вас очаровывает и подавляет: как можнобороться с целым континентом безвольных людей? Поскольку слабоволие, помимовсего прочего, еще и приятно, мы охотно идем у него на поводу. Нет ничегоприятнее, чем существовать, не вмешиваясь в события, и нет ничего разумнее. Но ведь без изрядной дозы безумия не бывает ни инициативы, нипредприимчивости, ни поступков. Разум -- это ржавчина, разъедающая нашужизненную силу. Именно безумец в нас гонит нас навстречу приключениям; стоитему оставить нас, и мы пропали. Все, вплоть до нашей растительной жизни,зависит от него; он заставляет нас дышать, буквально принуждает наши легкиеработать, и он же гонит нашу кровь по жилам. Стоит ему удалиться, и мыоказываемся в одиночестве! Нельзя быть одновременно и нормальным, и живым. Если я держусь в вертикальном положении и готовлюсь заполнить собойследующее мгновение, -- словом, если я планирую 162 будущее, то причиной этому является счастливое расстройство моего ума.Я держусь на поверхности жизни и действую в той мере, в какой несу вздор,сам веря в свои бредни. Стоит мне обрести благоразумие, и я начну всегобояться: я соскользну к небытию, к иссякшим родникам, к прострации, которая,вероятно, была знакома жизни до того, как она придумала движение. Я буду всилу своего малодушия приобщаться к сути вещей, оттесненный к бездне,совершенно ненужной мне, поскольку она изолирует меня от будущего. Личность,подобно народу или континенту, угасает, когда перестает дерзать,отказывается рисковать, когда, вместо того чтобы ринуться в бытие, она какбы пристраивается в нем, окапывается, прибегая к метафизике регрессии,отступления к изначальному! В своей чудовищной уравновешенности Европаотказывается от самой себя, от воспоминаний о собственном нахальстве ибесшабашности -- от всего, вплоть до страсти к неизбежному, этой последнейвозможности сохранить честь при поражении. Отвергая все виды чрезмерности ивсе формы жизни, она раздумывает и будет раздумывать всегда, даже переставсуществовать: да не похожа ли она уже и сейчас на какое-то тайное сборищепризраков?...Мне вспоминается один жалкий тип, который, валяясь в постели впоздний утренний час, обращался к самому себе повелительным тоном: "Желай!Желай же!" Эта комедия повторялась каждый день: он подвигал себя навыполнение заведомо непосильной для него задачи. Но ведь он хоть что-топредпринимал, боролся против призрака самого себя, презирал собственнуюлетаргию. А вот о Европе этого никак не скажешь: открыв на пределе усилийцарство нехотения, она ликует, ибо теперь знает, что ее погибель не лишенаэлементов сладострастия, и надеется извлечь из ситуации выгоду. Еезавораживает и в полной мере удовлетворяет собственная погибель. А времятечет, течет? Ее это не очень волнует; пусть другие волнуются, это их дело:они даже не догадываются, как приятно барахтаться в никуда не ведущемнастоящем... Жить здесь -- смерти подобно, где-то еще -- самоубийству. Куда же идти?Единственная часть планеты, где существование казалось сколько-нибудьоправданным, сейчас охвачена гангреной. Эти сверхцивилизованные народы сталипоставщиками нашего отчаяния. Разве можно не прийти в отчаяние, глядя наних, наблюдая за суетливыми движениями их духа и скудостью их приглушенных,почти угасших вожделений? Они слишком долго грешили против своей породы,слишком долго боролись с собственной дикостью и теперь, оторвавшись от орды,которая была для них отправной точкой, могут лишь констатировать, что в нихуже не осталось ни капли гуннской крови. Античный историк, сказавший о Риме, что ему стали непосильными исобственные пороки, и снадобья от них, не столько определил собственнуюэпоху, сколько предвосхитил нашу. Усталость Римской империи была, конечно,велика, но в ней хватало разнузданности и изобретательности, чтобы сбиватьпостороннего наблюдателя с толку своими цинизмом, роскошью и жестокостью,тогда как наша усталость, лишенная в своей удручающей заурядности каких-либочар, ни у кого не оставляет ни малейшей иллюзии. Слишком очевидная инепреложная, она напоминает болезнь, чья неотвратимая механистичностьпарадоксальным образом успокаивает и больного, 163 и врача: протекающая по всем правилам агония, агония аккуратная, какконтракт с обговоренными условиями, агония без неожиданностей и щемящейболи, соразмерная народам, которые отбрасывают не только предрассудки,стимулирующие жизнь, но и предрассудок, служащий для нее оправданием иобоснованием, -- предрассудок будущего! Коллективное вхождение в пустоту! Но не следует обманываться: пустотаэта, во всех отношениях отличная от той, которую буддизм называет "очагомистины", не является ни свершением, ни освобождением, ни позитивностью,выраженной в негативных терминах, ни стремлением к медитации,саморазоблачению и самобичеванию, ни обретением спасения, а всего лишьскольжением вниз, без благородства и без страсти. Порожденная обескровленнойметафизикой, она не является наградой за поиски или платой за переживания.Восток движется к своей пустоте, добивается успеха и торжествует, а мывязнем в нашей пустоте и теряем в ней свои последние силы. Решительно, внашем сознании все деградирует и начинает гнить: даже пустота в нем нечиста.*
|
