Совет директоров

Париж накрыла волна летней жары. Чувство жжения в моем теле стало нестерпимым. У меня была температура под сорок. Горело даже мое лицо, которое раньше было от этого избавлено. У меня повсюду были волдыри, а кожа на голове покрылась коростой. Только лодыжки, по прихоти моего поврежденного позвоночника, казалось, приобрели какую-то легкость. Это было выше моих сил. Когда Летиция пришла посидеть на моей постели, чтобы рассказать о своих планах на каникулы, я не выдержал и попросил ее присмотреть за своим младшим братом. Мне нужно было лечь в больницу, я больше не мог этого выносить.

Она отреагировала в точности так, как сделала бы Беатрис. Она сказала моим друзьям, и они отвезли меня в центр Сент-Жан-де-Мальт, совершенно новый центр для тяжелых инвалидов в самом сердце Парижа. Я наблюдал за его строительством с начала и до конца. Я был месье Инвалид – человек, с которым консультировались городские воротилы, местный совет и спонсоры центра.

Тремя месяцами ранее, после того как директор добавил последние штрихи к проекту, я поехал туда, чтобы показать его Сабрии. Мы пообедали в кафетерии в окружении людей со всеми видами инвалидности. Сабрия не произнесла ни слова, ужаснувшись такой тяжести страданий.

Меня поместили в квартиру с кухней, гостиной и ванной. Она находилась на первом этаже и имела выход в окруженный деревьями двор. У всех обитателей были свои собственные квартиры, в которых они могли даже жить со своими семьями, если бы захотели. Мне понадобилось три дня, чтобы осознать, где я нахожусь.

Мои сиделки, Фабиен и Эмануэла, безмерно баловали меня. Я ценил их любезность. Фабиен была зеленоглазой красавицей из Вест-Индии[54]. Ее дед был из Бретани, так что я называл ее «Бретонка». Она жила одна с шестилетней дочерью. Эмануэла была юной и хорошенькой, с Гваделупы[55]. Ее алая помада меня возбуждала. Еще была Брижит. Обитатели центра делились на два лагеря: тех, кто думает, что Брижит – красивее всех из персонала, и тех, кто выступает за Фуль, чудесную сенегалку[56]. Я предпочитал Фуль, хотя все работающие в центре были невероятно милы, даже маленькая Николь. Она могла быть раздражительной, но всегда улыбалась мне, всегда находила слова утешения.

Хотя боль не ослабевала, девушки сажали меня и приносили еду в палату. Я ничего не ел, но был вместе с другими обитателями центра, а это главное.

В их число входил Джон Пол, паралитик моего возраста, чье лицо, как и мое, распухло из-за аллергии. Арманд, хотя я и не знал, что он здесь делает. Он мог ходить, и однажды я видел, что он плавает в бассейне как олимпийский чемпион. Но у него определенно были проблемы: он каждый раз ел по пять больших кусков мяса, его руки дрожали. Жан-Марк, двадцативосьмилетний молодой человек с Мартиники, был женат и имел двоих детей. Мы стали друзьями. С ним только что произошел несчастный случай, но его глаза излучали оптимизм. Он заставлял нас смеяться, подбадривал нас. Он был единственным человеком, с которым в центре жили жена и дети.

Была еще женщина небольшого роста, которая ходила с палочкой. Я не мог сказать, сколько ей лет, но у меня создалось впечатление, что она не собиралась больше покидать данное учреждение, если это возможно. Коринн, сорокалетняя рыжеволосая женщина, чье лицо было лишено всякого выражения, кроме редких вспышек в глазах, была алкоголичкой. Ева из Польши, чья голова была постоянно наклонена, также как и я, страдала от боли. Она перестала верить в то, что что-то может измениться.

Эрик, еще мальчик, был занят написанием своего жизненного плана для директора. Он хотел пройти по школам, делая презентации. Страдая от тяжелой формы церебрального паралича, он подробно рассказывал мне о своем чувстве отчаяния. Он часто хотел покончить жизнь самоубийством, но не осмеливался, потому что его отец и трое братьев сказали, что он не имеет на это права.

У ослабшего гиганта Мишеля слезился правый глаз, который клонился, как и все тело, то в одну, то в другую сторону. Он говорил медленно и шепотом. Сиделки не давали ему поблажки, так как он мог ухаживать за собой самостоятельно, но ему не хватало силы воли. Они с Эриком ненавидели друг друга. Думаю, они любили одну и ту же женщину. Эрик все время грозился побить Мишеля, хотя его кисти были вывернуты внутрь, а Мишель тихо и бесконечно медленно простирал во всю длину одну из своих огромных рук.

Месье Байе зациклился на спинке своей электрической коляски. Он постоянно поправлял угол спинки указательным пальцем правой руки. Весь день он переходил из горизонтального положения в вертикальное и наоборот. Он часто шутил, что у него так быстро увеличивалось содержание кальция, что он мог превратиться в ископаемое прямо во время разговора. Единственным спасением, говаривал он, была постоянная тряска, словно он бутылка лимонада. Он никогда не жаловался. Сиделки сказали мне, что он испытывает чудовищные боли.

Еще один обитатель, здоровенный детина весом под сто пятьдесят килограмм, был невероятно силен. Он вытягивал обе руки вперед и начинал бить ими по столу, раскачиваясь назад и вперед. Девушки боялись его. Он никогда не говорил, но его огромное красное лицо и выпученные глаза постоянно просили есть. Его поддерживали «братья», как я называл их: два смертельно больных пациента, головы которых поддерживались пластиковыми хомутами. У них почти не было тела, только атрофированные кости. Их шеи были не толще пальца, а трахеи напоминали нелепый галстук-бабочку. Их глаза всегда смотрели с кротостью. Неделю назад их было трое.

Месье Каррон, парализованный, как и я, жаловался на боль. Она пугала его, и он попросил перевода в больницу в Гарше[57]. Он уехал, вернулся и умер на следующий день рано утром. Мы видели, как его провезли мимо на каталке с белой простыней, закрывающей лицо. Любитель мяса сказал, что он, должно быть, мертв, иначе так не поступили бы с простыней. Кто-то другой сказал, что так лучше, потому что он больше не испытывает боль.

И это лишь некоторые из моих братьев и сестер: очень многих я не упомянул. Я чувствовал себя лучше, пока был с ними.

Они устроились здесь надолго. Они удивились, поняв, что я просто заглянул ненадолго, как турист, готовый уехать в любой момент. Я обещал, что вернусь.

Я отправился ожидать Сабрию в фойе, после того, как отдыхал всё утро. Администратор, блондинка из Португалии, уже имела честь присматривать за тремя другими колясочниками. Пришла Сабрия, одетая в платье в цветочек пастельных тонов, прозрачное почти до ее круглых коленей, и бежевые туфли на небольшом каблуке. Белая лямка от лифчика обхватывала одно из ее загорелых плеч. Ее волосы были зачесаны назад. Она сразу же заметила меня, но улыбнулась остальным, поздоровавшись со всеми своим детским игривым голосом. Мы отправились в парк Бют-Шомон[58]. Я управлял своим электрическим креслом с помощью штуки у меня под подбородком, похожей на теннисный мячик, которая была соединена с мотором и задними колесами. Сабрия шла справа от меня. Я позаботился о том, чтобы удерживать угол наклона мячика таким образом, чтобы кресло ехало со скоростью ее шага. Волосы Сабрии блестели на солнце, она смеялась всем моим остротам с заразительной жизнерадостностью. Когда я заходил слишком далеко, она подмигивала мне, как будто дружески похлопывая по рукам. Мы подошли к воротам у подножия холма. Я откинул голову назад, заглянул в ее глаза и произнес очередную романтическую чепуху. Время от времени она топала ногой и говорила, смеясь: «Хватит, хватит, Филипп, довольно!»

Когда мы прошли полпути вверх по холму, боли больше не было. Я потребовал свои поцелуи, которые она задолжала в предыдущие дни. Она скупо поцеловала меня в уголки глаз. Наконец, мы добрались до вершины парка и сели на террасе ресторана. Она подвинула свой стул к моему и заглянула в мои глаза. Наши лица были близко. Мы не поднимали голов.

Кудрявый ребенок прошел в нашу сторону, не глядя на нас.

– Сабрия, мне нужно тебе кое-что сказать. Пойдем присядем под деревом на минутку, и ты поможешь мне.

Ее глаза потемнели.

– Скажи мне, Филипп.

– Не сейчас, я слишком нервничаю.

Официант принял у нас заказ. Он поставил еду на столик позади нас, мы к ней не притронулись. Мы обменивались нежностями, смеша друг друга. Потом Сабрия положила свою руку на мою. Она хотела знать.

Мы отправились к дереву, которое одиноко стояло в стороне. Дети играли на лужайке внизу, лебеди лениво плавали в пруду позади клумбы. Я отодвинул шарик от подбородка. Сабрия села мне на колени, обвив рукой шею. Она очень тактично сказала, что хочет рассказать о себе.

Она уже догадалась о причине моей тревоги.

Она рассказала мне о своем детстве в деревне на краю света, о своем отце, которого ненавидела за жестокость и за то, как бесчеловечно он обращался с ее матерью. Она часто убегала со своим младшим братом, чтобы защитить его, зная, что по возвращении обнаружит свою мать в слезах и покрытую синяками.

Когда ей было пять лет, ее мать была на восьмом месяце беременности, ожидая близнецов. Однажды вечером ее отец устроил даже более жестокую выходку, чем обычно. Саадия испугалась за детей, собрала чемодан и ушла вместе с ними в ночь. Она хотела сбежать, поехать к своей сестре во Францию. На рассвете они ждали на станции поезд на Касабланку[59]. Отец обнаружил их в тусклом свете зари, набросился на свою жену, повалил ее на землю и начал избивать. Сабрия оттащила своего кричащего брата. Саадия умоляла людей спасти ее детей. Она потеряла их.

Даже теперь разговор об этом вызвал у Сабрии слезы. Она никогда больше не собиралась встречаться со своим отцом, она боялась мужчин.

Она сказала, что я был первым мужчиной, который говорил с ней ласково, с уважением, что она не хотела задеть мои чувства и что больше всего она не хотела потерять меня. Чем больше мы разговаривали, тем меньше у меня оставалось смелости поднять ту тему, на которую мы говорили в тот вечер в ресторане. Она искала отца, а я мечтал о подруге.

Я сказал смущенно:

– Сабриа, я хочу, чтобы мы были вместе.

Она убрала свою руку с моей шеи, немного наклонилась вперед и пристально посмотрела на меня, держа руки на коленях. Когда я был с ней, когда мое сердце стремительно билось, я забывал, что я вдвое ее старше и что она никогда не думала обо мне как о возлюбленном.

Я подумал о своей смерти. «Я проживу до семидесяти пяти, что не так много для нашей семьи. Ты увидишь рождение наших внуков еще при моей жизни». Я печально сказал ей, что если бы это зависело только от моего сердца, я бы подождал ее. Но я не могу гарантировать, что это сделает мое тело. Потом боль укутала меня словно плащом. Я снова откинул голову на спинку кресла, я устал. Она встала, чтобы вытереть мои слезы, и положила руки на мои виски.

Было уже поздно. Играющие дети направлялись домой, лебеди спрятались, а цветы стали серыми. Мы пошли обратно к центру Сент-Жан. Сабрия держала мою правую руку, пока мы не добрались до моей комнаты. Она помогла остальным положить меня на кровать. Сабрия осталась на несколько минут, сидя на краю моей постели, ее рука была на моей щеке. Я поблагодарил ее за все, что она мне дала. Сабрия сказала, что позвонит, и мы пообедаем вместе в понедельник. Она поцеловала меня в лоб и закрыла мои глаза. Я едва слышал, как она уходит. Всю ночь я пролежал с закрытыми глазами, но так и не смог уснуть.

Я хранил свои надежды в темноте, я ждал первых лучей рассвета. Затем я попросил, чтобы меня передвинули к окну, для того, чтобы солнце могло согреть мое усталое тело. Я грезил. Нагая Сабрия лежала возле меня. Наши тела были повернуты в одном направлении. Она свернулась калачиком. Я представил мягкость ее ног, представил, что моя голова лежит рядом с ее головой, ее волосы рассыпаны по подушке, ее изящный затылок. Я заснул и погрузился в этот сон, окруженный ее запахом.

Она проживет со мной все оставшиеся годы. У нас будет много детей. Это будет длиться до конца времен. Она будет разговаривать с моими детьми, смеяться с Летицией, а Робер-Жан будет немного в нее влюблен.

Я мечтал о том, что она будет счастлива с этим странным персонажем из другого мира.

Я закрыл глаза от солнца. В оранжевом свете под моими веками я видел ее вместе со мной, не как свою возлюбленную, а как компаньона, которого я буду иметь право целовать за ухом, шептал я ей свою, согретую солнцем, мечту.

Очевидно, ей придется полюбить меня. Но с этим нельзя ничего поделать, это либо случится, либо нет. Может быть, этого не произойдет никогда.