Глава 10. Разгром психологии самонаблюдения

Георгий Иванович Челпанов дожил до 1936 года. Но это уже был не тот Челпанов. Рассказывают, что последние годы его жизни были страшными.

В 1924 году коммунары во главе с его собственным заместителем Корниловым пришли в его Институт экспериментальной психологии и устроили погром. Все было экспроприировано, Челпанов выгнан, а его слушатели разогнаны. Это, возможно, было одним из самых страшных грехов русской Психологии, в которой наша академическая наука до сих пор по-настоящему не покаялась.

Между тем, в Корниловской команде были люди, которых до сих пор считают основателями основных психологических школ советской эпохи и современной России — Выготский, Лурия, Леонтьев, Бернштейн и другие. Поэтому я делаю небольшое отступление, главу в память жертв научных репрессий.

Революция в психологии завершилась в России не на рубеже XIX и XX веков, а строго вслед за революцией политической. Причем, и это надо обязательно учитывать, завершилась она не сверху, а изнутри сообщества, по личной идейной инициативе самих психологов. Историк советской Психологии А.

Петровский четко и однозначно показывает, что в первое десятилетие после революции большевикам до Психологии дела не было:

"Развитие психологии в годы советской власти жестко определялось руководящей ролью коммунистической партии. Ее вмешательство в жизнь научного сообщества началось с конца двадцатых годов и приобрело характер абсолютного диктата к сороковым годам" (Петровский. Записки психолога, с. 106).

По большому счету, в двадцатые годы Психология вообще могла бы жить свободно, если бы психологи не травили друг друга, а занимались наукой. Им в этом не препятствовали до середины тридцатых годов:

"Если до начала тридцатых годов все еще сохранялись контакты российских психологов с их зарубежными коллегами, то сразу же после года "Великого перелома" (1929- А.Ш.) эти связи стали очень быстро истончаться. "Железный занавес" опустился в середине 30-х, наглухо закрыв возможность включения трудов психологов, физиологов, социологов в контекст развития мировой науки" (Там же, с. 105).

Это первое десятилетие после революции было особенным временем, и это были постыдные страницы в истории науки. Можно было оправдаться в подлости, когда вокруг шли репрессии, а ты очень боялся за собственную жизнь или жизнь близких и родных. Но в первое десятилетие подлости делали по идейным соображениям. Когда читаешь о событиях той поры, то чувствуешь за строчками пишущих очень много дополнительного в плюс к поиску истины. У идеологических психологов — ненависть к поверженному врагу.

У интеллигентов — стыдливость. Интеллигент — он вообще по природе стыдлив и совестлив. Даже когда делает революцию.

А. Н. Леонтьев в курсе Лекций по общей психологии, отчитанном в 1973–1975 годах в МГУ, рассказывал об этом неприятном событии в истории русской психологии. Я приведу его рассказ о том, как уничтожили всю прежнюю психологию и затоптали Георгия Ивановича Челпанова. Целиком.

"Появление марксизма в прошлом веке вызвало революционный поворот не только в философии, но и в подходе к изучению общественного и личного сознания и, шире, коренной поворот в понимании природы психических явлений. Первый прорыв к марксистским философским основаниям психологии произошел в нашей стране после Октябрьской революции, когда часть советских ученых, вставших на сторону Советской власти, стала искать опоры для дальнейшего развития своей науки в марксизме. В этот период, вскоре после того, как закончилась гражданская война, была провозглашена важная идея о том, что психология должна сознательно, а не стихийно (иначе говоря, не естественно волевым решением- А.Ш.) строиться на новой ди-алектико-материалистической философской основе. Эта идея, подготавливающаяся на протяжении некоторого времени, была явно провозглашена в начале 1923 года на первом научном (в каком смысле? — А.Ш.) съезде, где рассматривались вопросы о природе психического. Этот первый съезд после революции назывался съездом по психоневрологии. Он охватывал вопросы, которые сейчас бы назвали вопросами нейрофизиологии, вопросы патологических состояний мозга и психики и, наконец, прямо вопросы психологии. Требования начать перестройку психологии на марксистских основах были сформулированы профессором Константином Николаевичем Корниловым. С этого момента развернулась открытая и широкая дискуссия о том, нужно ли ориентировать психологию на совершенно другие философские основания и перейти от оснований, которые давала домарксистская и внемарксистская философия, на основания, которые дает философия марксизма.

На II съезде в 1924 году присутствовали представители разных областей науки, и после второго съезда в психологию стали вливаться совершенно новые люди, не принадлежащие к кругу профессиональных психологов того времени. Их работа концентрировалась вокруг Института психологии Московского университета. Директором Института психологии был в то время известный психолог, профессор философии Георгий Иванович Челпанов. Итак, две фигуры стали символизировать как бы два лагеря. Фигура Корнилова символизировала направление, требовавшее радикального пересмотра философских оснований психологии, отказа от старых философских основ и перехода на новые, которые они видели в марксизме.

Другой лагерь был наиболее ярко представлен Г. И. Челпановым. Он стоял на иных позициях и полагал, что марксизм есть существенная концепция для понимания явлений, происходящих в развитии общества, экономических отношений, классовой борьбы, но не имеющая и не могущая в принципе иметь отношение к конкретным знаниям о психических явлениях. Последняя точка зрения выражала крайне наивную попытку выйти из-под влияния марксистских идей и сохранить те, в общем-то, жалкие философские позиции {Леонтьев ведь и сам баловался с философией, а его последователи издают его наследие как Философию психологии. А что мешало, если философов вырезали? — А.Ш.), на которых стоял сам Челпанов и на которых строилась вся работа, в том числе и экспериментальные исследования в Институте психологии Московского университета.

Психология, которую представлял Челпанов, была психологией, опиравшейся на эклектическую философскую основу. Она нашла свое отражение в экспериментально-психологических исследованиях, в идее параллелизма явлений. Что касается самого содержания этих экспериментальных работ, то по духу они были репродуктивными психологическими работами. Челпанов открыто декларировал этот принцип работы для психолога-экспериментатора. Он говорил: "С чего должен начинать психолог? Психолог должен начинать с того, чтобы взять экспериментальные исследования, выполненные в одной из знаменитых зарубежных лабораторий, прежде всего в Лейпцигской лаборатории, и повторить их. И лишь после повторения этих исследований психолог имеет право их как-то модифицировать". Именно из-за того, что челпановская официальная психология постоянно ориентировалась на образцы западной, главным образом немецкой, психологии, ее прозвали "приват-доцентской психологией", то есть такой психологией, которая только следует за образцами зарубежной. Говоря о самом Г. И. Челпанове, следует отметить, что он был блестящим педагогом, а его лекции — образцом дидак-тичности. В своих лекциях Г. И. Челпанов искусно пользовался дидактическими приемами, содержательными образными сравнениями. Его учебник для гимназий выдержал четырнадцать изданий, так как был великолепно написан. Но, повторяю, как философ Челпанов представлял собой лагерь идеализма, а в психологии его идеалами были повторение, боязнь оригинальности и отхода от традиционной физиологической психологии.

Под давлением этой дискуссии в начале 1924 года было изменено руководство института. Профессор Челпанов возглавил другой коллектив (Вот так! — А.Ш.), а директором института, тогда важнейшего и единственного в Советском Союзе, Института психологии Московского университета стал профессор Корнилов. Произошла смена всего коллектива института (Как понимать это скромное и невнятное заявление? — А.Ш.). Это был настоящий поворот, потому что в институте появились совсем новые люди. Это были, во-первых, молодые люди, которые начали с работы в институте вообще свою деятельность в качестве психологов, придя из других областей науки.

В числе этих молодых людей приехал из Казани 22-летний Александр Романович Лурия, ставший старшим научным сотрудником института. Из другого города, Гомеля, появился еще один молодой человек, чуть постарше Лурии (впоследствии профессора нашего факультета), Лев Семенович Выготский. Он занял место младшего научного сотрудника, потому что А. Р. Лурия уже опубликовал некоторые небольшие психологические работы, он очень рано проявил активность, к тому времени кончив чуть не два факультета, а Л. С. Выготский имел публикации главным образом литературоведческие — о басне, о графике, словом, что-то еще не психологическое. Но приходили люди постарше, из других областей знания. Так появился в институте, например, профессор Рейснер, в то время уже довольно известный социолог, который решил развивать психологию в новом направлении. Появились врачи. Приехал из эмиграции сравнительно молодой профессор Шпильрейн, специалист в области психологии труда, который приступил к активной работе в институте и стал разрабатывать психологию труда, или, как говорили в то время, психотехнику. Состав института обновился. Лозунг — "строить марксистскую психологию", то есть психологию на марксистской философской основе, — нужно было реализовывать в конкретных работах. У классиков марксизма нет специально психологических трудов. Задача заключалась не в том, чтобы распространять готовые марксистские представления в психологии. Задача была гораздо труднее. Надо было переработать фактический и по-новому осмыслить теоретический материал, созданный усилиями как предшествующих поколений психологов, так и современными психологами, придерживающимися немарксистских позиций. Работа огромная и трудная". (Леонтьев. Лекции по общей психологии, с. 32–33).

Алексей Николаевич скромно умолчал о своей роли в становлении марксистской психологии на пепелище ее русской предшественницы. А ведь он пришел вместе с Лурией, Выготским, Рейснером, Шпильрейном и известным физиологом Бернштейном.

"Он пришел в психологическую науку как раз в те дни, когда в Институте экспериментальной психологии, которым тогда руководил известнейший русский психолог Г. И. Челпанов, по своим воззрениям дуалист и в то же время «отец» экспериментальной психологии в России, резко сменилась научная ориентация (Опять наука! — А.Ш.). Директором института стал К. Н. Корнилов, убежденный материалист, и вокруг него стали группироваться талантливые молодые (и не очень молодые) психологи, стремившиеся построить новую, марксистскую психологию" (Леонтьев А.А., Леонтьев Д. А. Предисловие, с. 7).

И отдадим ему должное: стоял он всегда на правильной стороне. Прежнюю русскую психологию он, как, впрочем, и его собратья по революции, громил исключительно по идейным соображениям:

" Да, Леонтьев в определенной мере был «удобен» власть имущим тем, что он был марксистом по своим убеждениям — марксистом искренним, не декларативным, а глубоко знавшим и понимавшим новаторские философские идеи Маркса наряду с остальной классической немецкой философией " (Там же, с. 5).

Это точно так. Достаточно однажды прочитать его восторженное и слегка инфантильное:

" Кстати, у Ленина чудно рассказано про психологию и социологию " (Там же, с. 257).

Можно сказать, что в советскую эпоху он был психологом номер один в глазах властей.

Кстати, надо отметить, что компания, громившая Челпано-ва, была не только марксистской, но и кошерной. Не в том смысле, что они были иудеями, хотя вопрос о том, почему в русской психологии той поры оказалось так много евреев, тоже вызывает удивление и ждет своего исследования. Нет, кошерной в психологическом смысле.

Кошерность — иудаистический, то есть религиозный подход к жизни, запрещающий употреблять в пищу все, что не разрешено верой, то есть не считается ритуально чистым. Для религиозного сознания это довольно общее явление. Но в психологическом смысле кошерность как-то странно слилась у молодых советских психологов с политикой и идеологией. Они полностью не принимали и не употребляли ничего из русской психологии, точно она могла их осквернить.

Почитайте работы тех, кто перечислен как помощники Корнилова, и вы найдете подробнейшие исследования всего, что есть на Западе. Ну и, конечно, своих — марксистов. Но предшествующей русской психологии не существует, точно молодые новаторы боятся оскверниться! И это отнюдь не из-за давления властей — это внутренняя, духовная позиция. Полистайте работы Выготского, просмотрите библиографию, это очень показательно.

А если учесть еще такую вещь — эти Корниловские птенцы в советское время оказались чуть-чуть замалчиваемыми, а в силу этого как бы противостоящими правящей парадигме — то станет ясно, что для многих психологов они выглядели как действительная оппозиция марксистской психологии. Я помню, как еще в восьмидесятые годы было трудно достать работы Выготского, и как из-за этого он казался чуть ли не вождем сопротивления в Психологии. Как видите, это игры для отвлечения взоров от действительного противостояния. Те же яйца, только в профиль.

Справедливости ради надо сказать, что в сообществе психологов ходили какие-то смутные слухи о попытках сопротивления коммунистам. Петровский, например, приводит один такой слух, вероятней всего, ложь, сочиненную, чтобы оправдаться. Уж очень он не соответствует тому, что делали:

"Как об этом писал я и другие историки психологии, в 1923 году директора Психологического института — профессора Георгия Ивановича Челпанова — сменил Константин Николаевич Корнилов. С именем Корнилова мы связываем переворот в нашей науке и перестройку ее на основе марксизма.

Создатель и первый директор института — Г. И. Челпанов, традиционно именовавшийся не иначе как «психолог-идеалист», был отправлен в отставку. Как все знали, читая историко-психологические сочинения (в том числе и мои), молодые сотрудники Психологического института А. Н. Леонтьев и другие активно поддержали "внедрение марксизма в психологию" и были опорой нового директора.

Между тем, по словам профессора Артемова, все обстояло иначе. В момент, когда решалась судьба института, скажем так, на "конспиративной квартире" одного из молодых сотрудников состоялось «сборище», на котором было принято решение — "не допустить, чтобы подпевалы большевистского режима узурпировали власть в науке".

Впрочем "либеральная интеллигенция" и на этот раз оказалась верна себе — дальше возмущения и громких слов в стенах частной квартиры дело не пошло. <…>

Однако, как это ни удивительно, "конспиративная сходка" почему-то начисто выпала из памяти ее участников" (Петровский. Записки психолога, с. 83–84).

В общем, стыдно и гадко!..

Хорошо хоть хватает сил у Леонтьева в том же 1975 году в книге "Деятельность. Сознание. Личность" косвенно попросить прощения за содеянное, так же косвенно признав, что висит у советской психологии нерешенная с тех самых времен научных погромов проблема:

"Познание себя начинается с выделения внешних, поверхностных свойств и является результатом сравнения, анализа и обобщения, выделения существенного. Но индивидуальное сознание не есть только знание, только система приобретенных значений, понятий. Ему свойственно внутреннее движение, отражающее движение самой реальной жизни субъекта, которую оно опосредствует: мы уже видели, что только в этом движении знания обретают свою отнесенность к объективному миру и свою действенность. Не иначе обстоит дело и в случае, когда объектом сознания являются свойства, особенности, действия или состояния самого субъекта; в этом случае следует различать знание о себе и осознание себя.

Знания, представления о себе накапливаются уже в детстве; в несознаваемых чувственных формах они, по-видимому, существуют и у высших животных. Другое дело — самосознание, осознание своего «я». Оно есть результат, продукт становления человека как личности. Представляя собой феноменологическое превращение форм действительных отношений личности, в своей непосредственности оно выступает как их причина и субъект.

Психологическая проблема «я» возникает, как только мы задаемся вопросом о том, к какой реальности относится все то, что мы знаем о себе, и все ли, что мы знаем о себе, относится к этой реальности. Как происходит, что в одном я открываю свое «я», а в другом — утрачиваю его (мы так и говорим: быть "вне себя…")? Несовпадение «я» и того, что представляет субъект как предмет его собственного знания о себе, психологически очевидно. Вместе с тем психология, исходящая из органистических позиций, не способна дать научное объяснение этого несовпадения. Если проблема «я» и ставится в ней, то лишь в форме констатации существования особой инстанции внутри личности — маленького человечка в сердце, который в нужную минуту "дергает за веревочки". Отказываясь, понятно, от того, чтобы приписывать этой особой инстанции субстанциональность, психология кончает тем, что вовсе обходит проблему, растворяя «я» в структуре личности, в ее интеракциях с окружающим миром. И все-таки она остается, обнаруживая себя теперь в виде заложенного в индивиде стремления проникнуть в мир, в потребность "актуализации себя".

Таким образом, проблема самосознания личности, осознания «я» остается в психологии нерешенной. Но это отнюдь не мнимая проблема, напротив, это проблема высокого жизненного значения, венчающая психологию личности…" (Леонтьев. Генетические…, с. 175–176).

Страшное, в общем-то, признание, если вдуматься. "Проблема, венчающая психологию", — это ведь голова.

Голова, которая то ли была отсечена молодыми энтузиастами тогда, в двадцатых вместе с Челпановым, то ли превратилась в ноги… Впрочем, вряд ли. Ноги у советской психологии были другие — те, что топтали инакомыслящих, идеологические у нее были ноги. Ноги — это вообще основание, а разве академических психологов можно заподозрить в том, что они исходили из познания себя?

Они пришли созидать новую психологию, но созидали ее на пепелище лучшего в мире института психологии и на растоптанной душе ее создателя. Челпанова эти люди ненавидели до самой своей смерти, Карпова или Кавелина не поминали вовсе, будто их и не было… Они прислуживали режиму и делали все, чтобы забыть то убийство, которое принесло им престол. Кстати, я так и не смог выяснить ни у кого из психологов, известно ли хоть кому-то из них, где и как был похоронен Георгий Иванович Челпанов.

С их легкой руки у современных профессиональных психологов до сих пор проскальзывает кривая усмешка, когда они встречаются с попыткой, к примеру, сказать, что Кавелин был выдающимся психологом. Все же знают, что это не так!

И такое заявление — это всего лишь способ заявить про себя, что ты не профессионал. А высказывать благодарность тем людям — не умно. Да и некогда. Есть дела поважнее! Одну американскую психологию запомнить — сколько труда!

Бог с ними. Я не хочу множить славу этих геростратов, пусть ими займется история психологии, если захочет. Честно говоря, у меня было написано несколько глав об этом периоде психологии, но я решил их выкинуть из книги, потому что, по сути, они всего лишь доказывали, что кое-кто из «великих» был подлецом. Зачем?! Они же уже умерли. Пусть для кого-то, кто хочет, они останутся сказкой. А для других не составит труда все раскопать самим. Все-таки тут встает вопрос о корнях того дела, которое до сих пор бездумно продолжают армии русских психологов. Дела, заложенного на подлости и крови невинно замученных и убиенных… Ну не могут же наши психологи быть уж совсем бездушными людьми!

В общем, я не хочу подробно освещать советский период в истории психологии самонаблюдения.

Достаточно будет добавить всего несколько черт официального отношения Психологического сообщества к этому врагу, чтобы восстановить справедливость и воздать по заслугам тем, чей подвиг не оценен и вообще украден.

Задача скрыть от людей то, что сделали с Челпановым, видимо, была тенью отца Гамлета Советской психологии. Аж в 1996 году, рассказывая о возникновении экспериментальной психологии в России, историк официальной психологии Ярошевский все еще доказывает, что Челпанова не убивали, а если и убивали, то он сам виноват!

"Именно Ланге по праву следует признать лидером экспериментальной психологии в России.

В развитии этого направления на русской почве складывалось несколько традиций. Одна из них отражала запросы на знание о психике со стороны нейрофизиологии и психиатрии. Здесь, откликаясь на эти запросы, психологический эксперимент играл служебную, вспомогательную роль.

Другая тенденция свелась к внедрению в русские университеты той версии психологического эксперимента, за которой стоял принцип интроспективного анализа сознания. Первая традиция восходит к В. М. Бехтереву, вторая — к Г. Н. Челпанову, сумевшему создать первый в нашей стране Институт экспериментальной психологии. Работа в этом институте, прекрасно оборудованном по образцу лучших западных лабораторий, велась, однако, по исследовательским программам, строившимся на субъективном, интроспективном методе.

Ланге отвергал как интроспекционизм, так и взгляд на психологический эксперимент как подсобное средство решения непсихологических задач";.

(Ярошевский. Творческий путь Ланге, с. 27)

Врет Ярошевский. Плевать ему на Ланге, лишь бы отобрать у Челпанова все, вплоть до права считаться создателем экспериментальной психологии в России. Не восходит традиция экспериментальной психологии к Бехтереву. В июльском номере "Вопросов философии и психологии" за 1894 год другой почитаемый в советское время психофизиолог В. Ф. Чиж устроил Ланге скандал за то, что он в своих работах 1893–1894 годов, включая докторскую диссертацию, исказил положение дел с экспериментальной психологией в России. Начинается его письмо в редакцию так:

"М. Г.! Позвольте <…> рассказать, как некоторые наши ученые не умеют и не хотят ценить заслуг русских нейро-патологов.

Около 15 лет тому назад врач-философ Wundt основал в Leipzig'e лабораторию опытной психологии. Первым из Европы, помимо Германии, учеником в этой лаборатории был я, в 1884 году; затем в этой лаборатории работало немало русских врачей. С 1885 года в России врачами устроены были лаборатории опытной психологии — в Петербурге, Казани, Москве, Харькове и, кажется, в Киеве, в Дерпте профессор Kraepelin устроил такую же лабораторию, унаследованную в 1891 году мною" (Вопросы философии и психологии, № 2, 1894, с. 724).

Далее Чиж упоминает некое замечание, которое сделал на защите докторской диссертации Ланге С. С. Корсаков. Вот это замечание:

"…говоря о необходимости устройства кабинетов для экспериментальной психологии, по крайней мере, при некоторых русских университетах, вы высказываетесь так, будто бы этого до сих пор нет. А между тем, такие кабинеты есть. Есть, например, психофизиологическая лаборатория, устроенная профессором В. М. Бехтеревым в Казани" (Вопросы, № 24, 1894, с. 597).

Иными словами, если и были у нас традиции экспериментальной психологии, то множественные и никак не сводимые к Бехтереву. И уж тем более Ланге не являлся его продолжателем. В комментариях к "Объективной психологии" Бехтерева, его издатели В. Кольцова и Е. Спиркина, споря с нападками Бехтерева на самонаблюдение, приводят мысли Ланге о самонаблюдении.

"Не соглашаясь с категоричным утверждением В. М. Бехтерева о недопустимости использования самонаблюдения и самоотчета испытуемых в психологическом эксперименте, сошлемся на Н. Н. Ланге (Психология экспериментальная. // Энциклопедический словарь Бр. Гранат. С. 651), где психологический эксперимент определяется как "субъективно-объективный" по своему характеру. Оставаясь объективным в своих главных характеристиках (формы предъявления воздействия, показатели и способы регистрации внешних проявлений психики), он включает субъективный компонент.

В нем, по словам Н. Н. Ланге, "личность исследуемая всегда должна давать (себе или нам) отчет о своих переживаниях, и лишь соотношение между этими субъективными переживаниями и объективными причинами и следствиями их составляет предмет исследования. Если же мы ограничимся только внешними проявлениями психических процессов или изучением внешних воздействий над исследуемой личностью, то психологический эксперимент утрачивает свой смысл и обращается в простое физическое или физиологическое исследование.

Таким образом, вполне объективной психологии, то есть такой, в которой игнорируются переживания исследуемого субъекта и показания его самонаблюдения, быть не может. Она обращается в таком случае в чисто объективную физиологию"" (Кольцова, Спиркина, с. 448).

Ланге, как и Челпанов, был сторонником самонаблюдения. И ему тоже «повезло». Он умер в 1921 году. Неизвестно, как еще аукнулись бы ему подобные убеждения, доживи он до торжества Науки.

Пример, только что приведенный мною, мне очень дорог, потому что он отчетливо показывает, что наша русская наука далеко не едина. В ней есть «официоз» — правящее мнение Сообщества, старающееся угодить власть предержащим. И есть мнения отдельных ученых, которые позволяют себе не соглашаться с самыми «великими» и авторитетными из вождей собственного сообщества. Говоря, что именно это мне дорого, я хочу показать, что, говоря о тупике нашей Психологии, показывая ее страшные стороны, я имею в виду Сообщество и правящий им Дух.

Отдельные же русские ученые, должен признать, ничуть не слабее западных собратьев. Даже многие из тех, кто не гнушался время от времени вещать от имени официоза. Жизнь была такая! Приходилось приспосабливаться и выживать. Но об этом я намерен говорить тогда, когда этого потребует материал моих исследований.

Пока же я хочу сделать свой вывод предельно понятным: Официальная Советская психология долгие годы была уверена, что уничтожила самонаблюдение как метод. О самопознании же даже не вспоминали без ссылок на Энгельса, потому что это вообще не наука.

И как это ни горько, но она недалека от истины. Если самонаблюдение и жило в недрах русской психологии, то отнюдь не как метод. А так, на правах здравого смысла. Но все-таки жило, а не умерло! И поэтому я возвращаюсь еще раз к Челпанову, чтобы с его помощью обобщить те черты, штрихи и мазки картины психологии самонаблюдения, которые собирал в своих очерках о Субъективной психологии. С Челпановым завершается не только русская, но и мировая психология самонаблюдения.

А что же сообщество, которое так упорно образовывал Георгий Иванович? А ничего! Просто ничего неизвестно. Как писал Булгаков в "Театральном романе": "Мы против властей не бунтуем!" Челпанова уничтожали, уничтожали их Институт, а они молчали, будто их и не было.

Единственный известный мне его ученик, которого он вытащил в Москву, когда переехал сюда из Киева — это Густав Шпет. Его творческий путь очень показателен для всей школы Челпанова. Как считается, он очень быстро, уже к 1910 году перерос своего учителя и отошел от Субъективной психологии.

На самом деле, в 1910-м Шпет на три года уезжает в Европу, где блистает в разных университетах, но большей частью учится у Гуссерля. Именно после этого он отбрасывает психологию Челпанова, становится феноменологом и, подобно Гуссерлю, начинает изгонять психологизм из философии. Его работа 1910 года "Один путь психологии и куда он ведет", посвященная Лопатину, еще вся полна слов о необходимости самонаблюдения в психологии. А все последующие — бегство в чистую науку.

Его нападки на самопознание и психологизм у Карпова — показатель этого самого пути. До 1910 — субъективный психолог, затем — феноменолог, в 1922 году уже вовсю громит русскую субъективную психологию. В 1935 году сам арестован по надуманному обвинению, а в сороковом казнен в Сибири…

Шпет был очень большим ученым, и вероятно, действительно перерос психологию Челпанова. Но я рассказываю о нем лишь затем, чтобы показать, какова была судьба учеников Челпанова. Они либо замолчали навсегда сами, либо их заставили замолчать, подобно Шпету. Думаю, судьба Шпета предпочтительнее для ученого. Она подобна судьбе поэта, гибнущего на дуэли всегда раньше срока. Но почему молчали остальные ученики Челпанова, в чем была его ошибка при их отборе, в чем неверен его подход к образованию?

Но ведь в чем-то неверен, раз Субъективной психологии больше нет…

Заключение и выводы

Мечта, как образ, захватывающий душу, не позволяет человеку видеть настоящий, живой мир, подчиняет и заставляет служить себе. Любая мечта, даже мечта о Мечте. Это первое. Состояние души, захваченной мечтой, называется одержимостью. Сейчас это принято называть одержимостью идеей, а в старину называли просто одержанием и подозревали, что душу человека захватило некое духовное существо.

Вторым выводом можно считать то, что за это служение человек всегда получает плату, причем плату, которая ощущается очень большой. Наличие платы показывает и привычное языковое выражение, которое мы привычно употребляем, говоря про таких людей: человек одержимый оценивается другими людьми как человек исключительный. Оценивается! Значит, цена тут присутствует.

Другое выражение показывает нам и то, чем платят за то, что ты впустил в себя это странное явление по имени Мечта: человек, одержимый мечтой, воспринимается как вдохновенный художник или вождь.

Вдохновение — это то, что в тебя вдохнули. А то, что вдыхают в нас, называется Духом. Заполучить в себя Духа — это, конечно, означает, утрату части свободы и воли, но зато, то есть за то, что утрачено, дает две важнейшие вещи: силу, точнее, силу духа и видение, недоступное обычному человеку (можно назвать его духовным).

Понятия одержимости и вдохновения прямо подводят нас к боговдохновению, то есть к пониманию присутствия божественного вмешательства в наших жизнях, а то и прямого участия богов в судьбе человека.

Я сейчас не говорю о богах, я говорю о человеческой стороне этого общения с богами — о понимании человеком их присутствия. Мы можем пока не заступать ту черту, за которой все окажется бездоказательно. Но по эту сторону, здесь, в мире людей, как считалось, доказательствами существования богов являлись две вещи: во-первых, человеческая вера, а во-вторых, редкие случаи божественных проявлений, называемые чудесами.

Если мы приглядимся к понятию Мечты и сопутствующим ему понятиям одержимости и вдохновения, то поймем, что третьим доказательством того, что человечество знало богов, является способность человеческого сознания, во-первых, распознавать некие состояния как божественные. Причем, не давать имя божественности, а распознавать, не называя, тем слоем себя, где нет даже имен, а есть лишь состояния.

Во-вторых же, доказательством явно может служить тяга нашего сознания к этим состояниям, стремление обрести их как некое блаженство, доступное только людям, приобщенным к иным мирам или божественной жизни.

Одержимый мыслитель — политик, художник, ученый ли — ощущает себя и ощущается другими как бы живущим уже в том мире, из которого прозревает действительность и вещает истины, и лишь нисходящим до нас из своего Небесного высока. Это состояние так ценно и так желанно для нашего естества, что мы охотимся за ним, даже не осознавая того, вовсе не потому, что нас так воспитали или научили в детстве и школе.

Так же очевидно, что мы имеем какой-то опыт, связанный с этими божественными состояниями, который так просто не объясняется из человеческой культуры или этой нашей жизни. Когда наблюдаешь за толпой, которая вроде бы о божественном и духовном должна знать только слово «спирт», но при этом узнает, восхищается и увлекается вождем, который говорит вдохновенно, непроизвольно встает вопрос: что в их сознании, что в их психике, если хотите, узнало этот призыв?

Можно, конечно, применить несколько иностранных слов, вроде гипноза, зомбирования или манипулирования сознанием, но это облегчит жизнь лишь тем, кто должен дать действительное объяснение явления — братцам психологам. Прием этот отработан у нас до совершенства еще благодаря шарлатанству врачей — даешь незнакомой болезни имя на незнакомом же языке, например, на латыни, — и все довольны.

Причем, ты-то вроде как бы и не соврал даже, потому что для себя ты знаешь, что незнакомое слово в качестве имени незнакомого явления всем коллегам скажет, что ты всего лишь обозначил, пометил эту странную вещь. Ты вовсе не соврал! Если бы врал, так врал бы на понятном языке, а ты, как раз наоборот, честно поставил табличку: осторожно, мина!

Вот только простые люди оказались обмануты, — они-то думают, что иностранными словами психологи обозначают как раз то, что знают. Ну, а что простые люди! В конце концов, пусть учатся! Кто им мешает знать? Есть у нас такая форма работы — психологическое консультирование, будет — психологическое самообслуживание!

Думаю, если психология собирается оставаться востребованной, ей надо начинать полноценные исследования того, что интересно людям. И одним из таких исследований могло бы быть изучение одержимости хотя бы в виде "одержимости творческой". А может, тогда кто-то объяснит и что такое вдохновение?.. Я очень, очень хочу этому научиться!

Ну да ладно, с этим я еще готов подождать, но, возвращаясь к тому, с чего начинал свою работу, могу сказать, что лично для меня понимание природы "одержимости идеей", то есть Мечтой или Образом действия, углубляет самоосознавание и должно стать одной из основ самопознания, потому что в той или иной мере присутствует у каждого человека. Даже старик, давно вышедший на пенсию, но до сих пор переживающий, как его несправедливо лишили работы, скорее всего, одержим идеей государственной службы.

Иными словами, его душа, кажущаяся погрязшей в мелочах, в таком же рабстве, как у политического вождя, духовного философа или яростного художника. В таком же, потому что сил это рабство съело ровно столько же — все!

Даже идея самопознания не должна стать двигателем самопознания. Исследование себя должно делаться в чистом виде, для себя, а не как служение каким-то духам или даже богам, которые в тебя воплотились, то есть воспользовались твоей плотью для своих дел. Хотя бы до тех пор, пока ты на это служение осознанно не согласишься!..

Что же касается Науки Самопознания, то, я думаю, для того, чтобы пойти дальше, необходим полноценный очерк истории самопознания. Хотя, пожалуй, точнее, было бы сказать — истории учений о самопознании.

Поскольку Наука Самопознания не имеет своей определенной методологической основы, такой исторический очерк мог бы стать Введением в самопознание. Его я и постараюсь сделать в своей следующей книге.