Глава 1. Субъективность и объективность

Пора подвести некоторые итоги. С разгромом Института экспериментальной психологии Челпанова заканчивается история Субъективной психологии во всем мире. Примерно к этому времени уходят все ее носители. Новое поколение психологов живет совсем другими интересами, хотя точнее было бы сказать, живет с совсем другим мировоззрением.

Справедливости ради надо отметить, что гибель Субъективной психологии, хотя подчас и выглядела убийством, на самом деле была естественной смертью, лишь подталкиваемой молодой порослью, которой эта старая развалина загораживала дорогу.

Та же справедливость требует сделать еще два замечания. Первое — в Субъективной психологии были внутренние пороки, которые делали ее смерть неизбежной. Второе — после того, как закончилась борьба, даже Советская психология заняла более мягкое отношение к тому, на чем стояли субъективисты. В частности, если отбросить крайне воинствующих материалистов, так сказать, мягкая школа психологии, созданная Рубинштейном, постаралась отрешиться от политического ослепления и включить в свой инструментарий наиболее бесспорные находки Субъективной психологии.

Обо всем этом стоит сказать несколько слов подробнее. Что я считаю пороками Субъективной психологии? Об одном я уже говорил. Это утеря собственного предмета исследования и гонка за чужим. Думаю, это понятно. Второй порок — это сам субъективизм в худшем смысле этого слова. Это надо пояснить, и я воспользуюсь размышлением профессионального философа, чьи взгляды на науку мне близки.

В. А. Лекторский в рамках международного исследовательского проекта "Научные и вненаучные формы мышления" писал про самую суть научного способа думать:

"Позиция недоверия ко всему естественно данному и соответственно доверия лишь к тому, что сознательно контролируется, доведенная до своего логического конца, приводит Декарта к радикальному сомнению в существовании всего, кроме самого сомневающегося и сознающего субъекта. Если мир природы существует не сам по себе, а как бы лишь постольку, поскольку им можно овладеть, поставить под контроль, сделать продолжением и частью самого человека, то естественно поставить человека в центр всех происходящих природных процессов и одновременно вне их. В свою очередь, в самом человеке лишь сознание (то есть мышление у Декарта — А.Ш.) может рассматриваться не как нечто данное, а как постоянно воспроизводимое собственной деятельностью (и лишь постольку существующее).

Так появляются две взаимно связанные идеи: с одной стороны, идея о несомненной данности человеку мира его сознания и неочевидности существования мира внешних предметов (таким образом впервые выделяется сфера субъективного как резко противостоящая всему остальному) и, с другой стороны, идея о возможности и необходимости со стороны сознания контролировать его окружение";.

(Лекторский, с. 52–53)

Каким-то образом из такого понимания субъективности вырастает научная метафизика. Метафизика в аристотелевском смысле — как то, что стоит за физикой. А стояли за физикой у Аристотеля способы рассуждать о физике, то есть о природе или о науке, если переводить это на современность. И уж если продолжать это расширение, то и Логика Аристотеля есть часть и даже основа метафизики, потому что она-то и оказалась теми правилами, которые предписывали, как вести подлинное научное рассуждение.

Но мы знаем, что логика не есть ни наука, ни даже правила — это искусственный язык. Как сейчас принято говорить, формальный язык.

Язык, составленный из определенных знаков или символов, которыми обозначались способы работы Логоса, то есть Разума. Иначе говоря, логика, в отличие от психологии, не была просто наукой, описывающей работу разума, она была записью представлений Аристотеля, а за ним других людей о том, как должен, по их представлениям, работать идеальный разум.

Думаю, что при таком определении становятся очевидными, самое малое, две уязвимости логики. Первая — это ее ограниченность. Ограниченность рамками «Идеальности», пусть и меняющимися в соответствии с представлениями разных эпох. Во-вторых — это зависимость от психологии. Странная зависимость, надо отметить.

Если вспомнить историю, то отцом подлинной психологии, точнее, психологического исследования устройства человеческого мышления и разума, был Сократ. Платон пересказал и описал его подход и тем стал творцом этой науки.

Честолюбивый ученик Платона хотел превзойти мастера во всем. "Платон мне друг, но истина дороже" — понимается сейчас как подход к жизни, к поиску истины, но изначально Аристотеля гораздо больше заботило превосходство над Платоном и Сократом. Вырвавшись из Академии, Аристотель постоянно покорял те же вершины, что и его учитель, но по другому склону и наделяя их своими именами. Платон описывает Сократическую беседу, Аристотель пишет трактат о Душе. Платон развивает Пифагорейский язык символов — математику. Аристотель пишет свой символический язык — Логику.

Логика должна была или погибнуть, став дисциплиной, зависимой от психологии, точнее, от психологического исследования подлинного устройства разума, или уничтожить психологию, чтобы никто не мог усомниться в ее верности. И она ее уничтожила на тысячелетия.

В итоге именно логический способ отторгать некие идеальные представления о том, как должно думать, и стал, по сути, научным методом рассуждать, проводя любые исследования во всех науках. Именно его и показывает Лекторский как субъективный, то есть обособленный в субъекте, отграниченный от связи с природой или действительным разумом.

И когда Конт и прочие позитивисты превращают слово «метафизика» в синоним пустой болтовни, они воюют именно с таким воплощением метафизической логики Аристотеля. Собственно говоря, отсюда рождается и требование Конта понять действительные или настоящие логические законы. Очарование слова «логика» было к тому времени так велико, что борцы с логикой боролись против логики с помощью логических же законов. Ясно, что понималась эта логика в бытовом смысле.

Естественно добавить, что и сегодня не многие борцы за логичность понимают, что же они в действительности имеют в виду. Ученым не часто свойственно задумываться о тех выражениях, которые они используют. Особенно о действенных выражениях.

Что же касается субъективной психологии, то, я думаю, мое рассуждение дает возможность заметить, что в ней присутствовало понятие «субъективность» не в одном значении. Первое — это собственно психологическое использование — означало возможность для «субъекта», то есть живого человека, пройти в изучении себя за то, что описал Аристотель или признали верными естественные науки. Пройти глубже. Это есть психология самонаблюдения.

Ну а второе — это субъективно-метафизический способ рассуждать, принятый во всех науках и той поры и сейчас. Парадоксальный способ, выливавшийся подчас в философские анекдоты, подобные попытке Гуссерля окончательно обособить философию от психологии, создав из нее строгую науку на основе чистого психологического рассуждения о том, что Я осознает как Я.

Я приведу крошечный кусочек из лекций "Основные проблемы феноменологии" Гуссерля 1910-11 годов, и вы, я думаю, «узнаете» это рассуждение строжайшего из философов, так оно похоже на те куски психологии самонаблюдения, что я выбирал из трудов субъективистов.

"Теперь мы обратимся к телу, пространственности и временности, его окружающим. Каждое я находит себя в качестве обладающего органическим телом. В свою очередь [само] тело не есть я, но пространственно-временная «вещь», вокруг которой группируется вещное окружение, уходящее в бесконечность. Соответственно, [само] я имеет ограниченное пространственно-временное окружение, которое оно непосредственно воспринимает, а также вспоминает в [модусе] непосредственного, ретенциального воспоминания. Но всякое я «знает», уверено в том, что установленное в непосредственном созерцании наличное окружение является только частью более общего окружения и что вещи продолжаются в бесконечном пространстве";.

(Гуссерль Э., с. 194)

Это анекдот о борьбе Гуссерля с самонаблюдением и психологизмом. Но анекдоты науки необходимо понять, чтобы двигаться дальше. Я приведу еще одно глубокое наблюдение В. Лекторского, которое, по-моему, многое объясняет:

"Последняя идея (о контроле над всем — А.Ш.) связывается с представлениями о достижении человеческой свободы. Если свобода- не просто свобода выбора из уже существующих возможностей, а снятие зависимости от того, что внешне принуждает человека к тем или иным действиям, что диктует ему эти действия или даже порабощает его, то как способ достижения свободы понимается овладение окружением, начиная от природы, включая социальный мир и кончая телом самого человека и его стихийными эмоциональными состояниями (недаром в это (Декартовское — А.Ш.) время философы пишут много трактатов о борьбе со "страстями души ").

Овладение окружением, в свою очередь, расшифровывается как контроль и господство, а средством его реализации считается разум, научная рациональность и созданные на этой основе разнообразные инструментальные техники. При таком понимании овладение, контроль и господство над внешними силами выступают как их «рационализация» и «гуманизация» на научной основе";.

(Лекторский, с. 53)

Это полностью объясняет метания Гуссерля и многих других творцов философии как чистой или строгой науки. Пафос их усилий — не впустить из действительного мира ничего, что может помешать ученому рассуждать. Звучит как порча чистоты или строгости рассуждения. А на самом деле — вносит новые данные, меняющие содержание или мерность знаков, которые составляют «логику» или «математику» философских рассуждений.

А психология всегда все портит в чистых рассуждениях, потому что она все время выкапывает новые данные о том, чему уже приписано строгое, часто почти математическое значение. Вот откуда длительная борьба философов с психологизмом.

"Но идея овладения и контроля простирается еще далее, теперь уже на само сознание. Истинная свобода предполагает контроль со стороны «Я» над всем, что от него отлично. В свою очередь, научное мышление возможно только тогда, когда контролируются те только внешние факторы, влияющие на ход эксперимента, но и сами операции познающего субъекта — как материально-экспериментальные, так и идеально-мыслительные.

Если я могу контролировать внешнее окружение с помощью разнообразных техник, то я могу контролировать и мое собственное сознание с помощью разного рода рефлексивных процедур.

Представление о возможности достижения полного самоконтроля над мыслительными операциями ведет к идее метода, с помощью которого можно беспрепятственно получать новые знания и производить все необходимые нам результаты действия";.

(Лекторский, с. 53)

Вот это и была та «субъективность», из-за которой жизнь порвала Субъективную психологию на части. Еще как-то можно существовать с неверным представлением о мире, если замкнуться в своем мировоззрении, как в пузыре, и не впускать в него ничего инородного. Но усидеть сразу и в пузыре собственного жестко определенного мировоззрения, и на струе живого исследования действительности невозможно. Но этот трюк как раз и пытались проделать с Субъективной психологией.

На этом главу можно было бы и завершить. Но у меня остается еще один вопрос: что полезного мы можем извлечь из Субъективной психологии?

Поэтому я постараюсь разобраться, как же устроена эта ловушка научного способа рассуждать. Для этого я воспользуюсь некоторыми утверждениями нетрадиционного американского психолога, создателя квантовой психологии Роберта А. Уилсона.

Уилсон много размышлял о слабостях научного метода, сопоставляя физику с психологией. Опираясь на так называемую "Копенгагенскую интерпретацию" квантовой механики Нильса Бора, он заявил:

"Копенгагенская интерпретация имеет в виду не то, что "не существует" никакой "глубокой реальности", но лишь то, что научный метод никогда не сможет экспериментально установить или продемонстрировать такую "глубокую реальность", которая объясняет все другие (инструментальные) "реальности "";.

(Уилсон, с. 30)

О чем это? О том, что наука, в первую очередь, занята описанием мира, во вторую — объяснением, а в третью — применением или использованием полученных знаний. Собирая множество данных наблюдений за действительностью, она все чаще не может объяснить их с помощью научной Картины мира. В итоге ученый-физик, к примеру, если он оказывается на переднем крае науки, психологически ощущает себя точно в пузыре с названием Вселенная.

По научному определению или, наоборот, по умолчанию Вселенная — это весь мир, это вообще все, что есть, за исключением того, что уже ушло в прошлое. Но в русском языке слово Вселенная имеет другое значение. Иногда оно звучало как Поселенная. Иначе говоря, это место нашего вселения, а значит, за ее пределами что-то еще есть. И не просто что-то, а возможно, как раз самое главное, то, что правит нашим миром и нами, — именно там. И оттуда приходят в наш мир какие-то воздействия, которые только и есть единственное настоящее в нашем мире, потому что на них, как на основе, все и держится.

Так вот, если вглядеться в состояние ученого на пограничье, то эта картина начинает работать. Он знает, что Вселенная и есть единственный истинный мир. Знать это — первейшее условие, которое предписывается научным мировоззрением каждому своему члену, чтобы отличать своих, ученых, от членов религиозного сообщества.

Далее, он точно так же знает, что научное мировоззрение верно, а научная Картина мира описывает всю Вселенную. Он понимает, что Картина эта не полна, но принципиально она Образ всей Вселенной. Можно сказать, что она не полна количественно, но качественно все, что есть в обозримой человеческим умом Вселенной, названо, и его осталось только изучить, понять и использовать.

И вдруг среди полученных в исследованиях данных попадаются такие, которые никак не объясняются, исходя из тех законов, что составляют основу научной Картины мира. И такие данные поступают не однажды, они приходят с определенной периодичностью, так что не позволяют себя просто забыть в дальнем углу одного из ящиков рабочего стола.

И вот в сознании ученого начинаются изменения. Он по-прежнему убежден, что научный подход и научный метод верны, но при этом не может удержаться и не позволить своему сознанию расслаиваться. А сознание, против его воли или, точнее, совершенно независимо от его воли или желания, отражает все. И в этом отражении появляется ощущение, что ум ученого по-прежнему объемлет всю Вселенную, как некий пузырь, и внутри него все верно, но снаружи постоянно вплывают внутрь какие-то проблески неведомого, а точнее, того, что окружает пузырь.

При этом пузырь еще и ощущается темным. Ведь в научной Картине мира края Вселенной — это космическая тьма, в которой сверкают редкие звезды и галактики. А может и вообще ничего не сверкает, если Вселенная расширяется в куда-то, которого нет.

Соответственно, то, что врывается в тьму или прорывается сквозь тьму вселенной к нашему наблюдению, воспринимается как вспышки, то есть признаки какого-то света, который окружает наш темный мешок.

Это должно очень расстраивать правоверного ученого. Именно тогда он начинает понимать, что что-то не так с научным методом, и использует выражение "глубокая реальность". Как это увязывается с психологией?

"Этот отказ говорить о "глубокой реальности " чем-то напоминает "принцип неопределенности " Гейзенберга, который в одной из формулировок утверждает, что невозможно одновременно измерить инерцию и скорость одной и той же частицы.

Напоминает это и эйнштейновский "принцип относительности", который утверждает, что невозможно узнать «истинную» длину прута, но лишь различные длины (множественные), измеренные различными инструментами в различных инерционных системах наблюдателями, которые могут находиться в одной инерционной системе с прутом или измерить его из перспективы другой инерционной системы. <…>

Нечто подобное продемонстрировал Эймс в области психологии восприятия: мы не воспринимаем «реальность», но лишь принимаем сигналы из окружающей среды, которые мы организуем в форме предположений — причем так быстро, что даже не замечаем, что это предположения" (Там же, с. 31–32).

По сути, это психологическое наблюдение Эймса есть современное прочтение предположения Беркли, что мы настолько не в состоянии воспринимать окружающий мир, что можно считать, что его для нас нет совсем. А живем мы внутри некоего воображаемого мира, который с настоящим может не иметь ничего общего.

Как вы понимаете, все это ставит принципиальнейшие вопросы о том, что же такое восприятие и наблюдение.

Уилсон приводит прекрасный пример недееспособности научного метода, который я не могу не использовать:

"Вот простейший пример: я даю химику или физику книгу стихов. После исследования ученый сообщает, что книга весит X кг, и имеет Уем в толщину, текст напечатан краской, имеющей такую-то химическую формулу, а в переплете использован клей, имеющий другую химическую формулу. И так далее.

Но научное исследование не может ответить на вопрос: "Являются ли стихи хорошими?"" (Там же, с. 32).

Не думайте, что это пошлый пример, созданный, чтобы как-то уесть науку. Уилсон не договаривает одну из важнейших вещей: наука гордится своей способностью приносить пользу и извлекать выгоду из того, что исследует. Именно этим она победила человечество. Но при этом вопрос о том, будут ли люди покупать книгу, зависит как раз от вопроса, на который наука в принципе не знает, как отвечать. Заметьте, даже не «что», а именно «как», настолько это не укладывается в научный метод.

А между тем любой человек в состоянии сделать такую оценку книги и делает ее тем, что покупает или не покупает эти стихи.

Кстати, я мог бы еще усилить пример Уилсона тем, что взял бы не физика, а психолога, который, как кажется, единственный из ученых должен бы иметь ответ на такой вопрос. Но я даже не буду напрягать воображение, ища возможные ответы психолога. Поработайте сами, возьмите психологические словари и учебники и посмотрите, что психологи об этом думают.

Что же касается Уилсона, то он опускает все подобные усиления, потому что завершает свое рассуждение гораздо более важным и значимым наблюдением:

"Наука вообще не может отвечать ни на какие вопросы, содержащие в себе слово «является», но пока что еще не все ученые это осознают" (Там же, с. 32).

Это очень, очень важное наблюдение. Именно оно объясняет вывод Уилсона:

"Итак, утверждение "мы не можем найти (или показать другим) одну-единственную глубокую реальность, которая бы объяснила все многочисленные относительные реальности, измеряемые при помощи наших инструментов (и при помощи нашей нервной системы, того инструмента, который интерпретирует все остальные инструменты)", — это вовсе не то же самое, что утверждение "не существует никакой глубокой реальности".

Наша неспособность найти одну глубокую реальность — это зафиксированный факт научной методологии и человеческой нейро-логии, а вот утверждение "не существует никакой глубокой реальности " предлагает нам метафизическое мнение о чем-то таком, что мы не можем научно проверить или на опыте пережить" (Там же, с. 32–33).

Как вы видите, использование Уилсоном термина "метафизическое мнение" можно понять только исходя из того представления о метафизике как искусственном символическом языке научных рассуждений, что я постарался создать чуть раньше.

Метафизическая логика научного метода — это пузырь, висящий внутри какого-то психологического пространства, в котором скрыты истинные законы нашего разума. Но все попытки этого пространства прорваться внутрь способа рассуждать строго и чисто и сказать ученым, что в действительности и жизнь и даже их собственный разум могут совсем не соответствовать их представлениям, никак не проникают внутрь научной самоуверенности. Ну, разве что редкими вспышками света во Вселенской тьме.

Наблюдение же Уилсона, что наука вообще не переваривает вопросов, содержащих в себе слово «является», в сущности, есть лишь иной способ высказать мысль, что научный способ мыслить не впускает в себя "глубокую реальность" или действительность.

Чтобы это стало очевидно, просто вглядитесь в слово. «Является» в русском языке означает "являет себя". Являть себя может только нечто, что недоступно прямому восприятию, не явлено. Когда психолог, описывая свой предмет, говорит о явлениях сознания, он никогда не подразумевает, что это сознание являет себя. Это особенно заметно, когда он говорит о душевных явлениях, при этом однозначно утверждая, что души не существует. Мы с вами видели немало примеров такого неосознанного словоупотребления даже у психологов-субъективистов.

Уилсон, бесспорно, прав, что понятие «является» недоступно ученым, даже тем, кто его употребляет. Для того, чтобы оно стало доступно, нужно иметь иной Образ мира, чем Научная картина. Нужно иметь образ, в котором однозначно признается, что в нашем мире есть нечто, что недоступно приборам и нервной системе для прямого наблюдения, и что мы можем наблюдать только через его явления или проявления в материальном содержании Вселенной.

Я не говорю, что это Бог или Дух, или нечто подобное. Я говорю всего лишь о том, что научный метод, по крайней мере, в психологии, должен быть изменен за счет расширения лежащего в его основе Образа мира.

И я это говорю не потому, что знаю какой-то ответ или чтобы навязать свое мнение.

Я это говорю потому, что мой опыт, моя многолетняя прикладная работа с особыми состояниями сознания мне показывают: у психологии не хватает ни инструментов, ни понимания для того, чтобы мне помочь. А заодно и тем, кому пытался помогать я.

Единственная надежда, которая еще остается у меня, что у нее хватит желания для подобной работы над собой. Но это очень личный вопрос для психологов, а не для сообщества — что ты хочешь?

Мы рабы своих желаний и будем делать только то, что хотим. А дела покажут, что хотят психологи. Да и вообще, какое мне дело до психологов?! Жизнь так коротка! Главное, что хочу я!