Тынянов Ю. Н. 5 страница

В 1828 г., к которому относится «Утопленник», Пуш­кин пишет о стиховом языке: «Прелесть нагой простоты так еще для нас непонятна, что даже и в прозе мы гоняемся за обветшалыми украшениями... Поэзию же, освобожден­ную от условных украшений стихотворства, мы еще не по­нимаем. Опыты Жуковского и Катенина были неудачны не сами по себе, но по действию, ими произведенному. Ма­ло, весьма мало людей поняло достоинство переводов из Гебеля и еще менее — силу и оригинальность „Убийцы", баллады, которая может стать на ряду с лучшими произве­дениями Бюргера и Саувея. Обращение убийцы к меся­цу, единственному свидетелю его злодеяния „Гляди, гляди, плешивый", — стих, исполненный истинно трагической си­лы, показался только смешон людям легкомысленным, не рассуждающим, что иногда ужас выражается смехом».

В 1833 г., когда руководящая литературная критика встретила выход сочинений Катенина как мертвое явление, для Пушкина катенинские проблемы продолжают жить. Суждения его о Катенине, как и в приведенной заметке, — резкая апология его направления: «Жуковский (в „Людми­ле") ослабил дух и формы своего образца. Катенин это чув­ствовал и вздумал показать нам Ленору в энергической красоте ее первобытного создания... Но сия про­стота и даже грубость выражений, сия сволочь, заменившая воздушную цепь теней, сия висели­ца вместо сельских картин, озаренных летнею лу­ною, неприятно поразили непривычных читателей, и Гнедич взялся высказать их мнения в статье,

67

 

коеей несправедливость обличена была Грибоедо­вым». Пушкин называет лучшею балладою Катенина «Убийцу»; он подчеркивает вслед за Бахтиным (предисло­вие к сочинениям Катенина), что «Идиллия» Катенина — «не геснеровская, чопорная и манерная, но древняя — про­стая, широкая, свободная», и катенинское собрание роман­сов о «Сиде» называет простонародной хроникой.

Но все же между Пушкиным и Катениным пропасть, и эта пропасть в той стиховой культуре, которою владеет Пушкин и которую обходит Катенин.

Пушкин сполна использует литературные достижения карамзинистов и прилагает к ним языковые принципы, по­черпнутые от младших архаистов. Потому и была револю­ционной вещью «Руслан и Людмила», что здесь были со­единены в одно противоположные принципы «легкости» (развитой культуры стиха) и «просторечия». Пушкин и Катенин стоят на разных пластах стиховой культуры.

Эта разница сказывается прежде всего на пересмотре вопроса о традициях. Тогда как и Катенин и Кюхельбекер провозглашают не только архаистические принципы, но и архаистическую традицию, — и для них не только важ­ны основные принципы литературного языка Ломоносова и Державина, но и их литературная традиция, их стиховая культура, их статика, — Пушкин резко рвет с ней.

1825 г. — год решительного пересмотра Пушкиным значения ломоносовской и державинской традиции и ре­шительного отказа от нее. Пушкин различает принци­пы языка и самую литературную культуру. Он говорит в статье «О предисловии г-на Лемонте к басням Крылова», что Ломоносов открыл «истинные источники нашего поэтического языка»; он говорит с точки зрения карамзинистов еретические истины о языке: «древний гре­ческий язык вдруг открыл ему (славяно-русскому язы­ку. — Ю. Т.) свой лексикон, сокровищницу гармонии, даро-

68

 

вал ему законы обдуманной грамматики, свои прекрасные обороты, величественное течение речи... Сам по себе уже звучный и выразительный, отселе заемлет он гибкость и правильность». (Ср. мнение Шишкова выше, с. 31.)

Главное достоинство слога Ломоносова, по его мнению, в счастливом соединении «книжного славянского языка с языком простонародным».

При этом характерно очерчен Тредьяковский, «тон­ко насмехающийся над славянщизмами». И тут же, рядом, Ломоносов дипломатически избавляется от «мелочных по­честей модного писателя», то есть литературная его тради­ция признается несвоевременной.

Немного ранее, в письмах, Пушкин еще более выяснил свою позицию. «Он (Ломоносов. — Ю. Т.) понял истинный источник русского языка и красоты оного», но он «не поэт». «Кумир Державина 1/4 золотой, 3/4 свинцовый». И яснее: «Этот чудак не знал ни русской грамоты, ни духа русского языка (вот почему он и ниже Ломоносова). Он не имел понятия ни о слоге, ни о гармонии, ни даже о правилах стихосложения. Вот почему он и должен бесить всякое разборчивое ухо... Читая его, ка­жется, читаешь дурной, вольный перевод с какого-то чудес­ного подлинника. Ей богу, его гений думал по-татарски, а русской грамоты не знал за недосугом». Таким образом, при­знавая ломоносовские принципы литературного языка, Пушкин решительно отвергал литературные принци­пы Ломоносова; столь же решительно он отвергал языко­вые тенденции Державина, признавая в нем мысли, карти­ны и движения «истинно-поэтические». Он восприни­мал ломоносовский язык вне поэзии Ломоносова, а поэзию Державина — вне державинской стиховой культуры.

Поэтому совершенно естественны и теоретические коле­бания Пушкина. В «Мыслях на дороге», через десять лет, при новом пересмотре вопроса, эта чуждость стиховых культур и литературных принципов Ломоносова и Державина уже во­зобладала у Пушкина над его уважением к ломоносовскому принципу литературного языка; эстетизм, маньеризм, пери­фраза - неприемлемые черты литературной культуры карам­зинистов — в 1835 г. уже сгладились, были вчерашним днем,

69

 

и всплывала в светлое поле первоначальная роль Карамзина как «освободителя литературы от ига чужих форм».

Все это естественно совпало с переходом Пушкина к прозе; в результате всего этого в новом, положительном свете явилась и языковая роль Карамзина.

Ломоносовско-державинская литературная традиция была и с самого начала неприемлема для Пушкина; лите­ратурные принципы ее были ему чужды. Он был на самой вершине культуры карамзинского точного слова, там, где это точное слово вызывало реакцию. И, как реакцию, Пушкин влил в эту литературную культуру враждебные ей черты, почерпнутые из архаистического направления.

Но у Пушкина это было внутренней, «гражданской» войной с карамзинизмом; владея всеми достижениями карамзинизма, соблюдая принципы точного, адекватного слова, он воевал против последышей карамзинизма, про­тив периферии карамзинистской культуры, против ее ста­тики; ферментом же, брошенным на эту культуру, очищен­ную от маньеризма, эстетизма, малой формы, были прин­ципы враждебной культуры — архаистической.

Роль Катенина была, по признанию Пушкина, в том, что он «отучил его от односторонности взглядов».

В борьбе литературных «сект» Пушкин занимает исто­рически оправданное место беспартийного. Он вступает в переговоры с Вяземским: «Ты — Sectaire, а тут бы нужно много и очень много терпимости; я бы согласился видеть Дмитриева в заглавии нашей кучки, а ты уступишь ли мне моего Катенина? Отрекаюсь от Василья Львовича; отре­чешься ли от Воейкова?»; шутливое упоминание о дяде Василии Львовиче не заслоняет факта огромной важности: Пушкин был в литературе «скептик» и использовал эле­менты враждебных течений. Он бывал даже и подлинным литературным дипломатом: «П. А. Катенин заметил в эту эпоху (начало 20-х годов. — Ю. Т.) характеристическую черту Пушкина, сохранившуюся и впоследствии: осторож­ность в обхождении с людьми, мнение которых уважал, ловкий обход спорных вопросов, если они поставлялись слишком решительно. Александр Сергеевич был весьма доволен эпитетом: Le jeune M-r Arouet, данным ему за это

70

 

качество приятелем его, и хохотал до упада над каламбу­ром, в нем заключавшимся. Может быть, это качество вхо­дило у Пушкина отчасти и в оценку самих произведений Катенина» *.

Вот почему Пушкин, учась у Катенина, никогда не те­ряет самостоятельности; вот почему он вовсе не боится «предать» своего учителя и друга. В 1820 г. он уже совер­шенно самостоятелен; он осуждает Катенина за то, что Ка­тенин стоит на старой статике, на старом пласте литератур­ной культуры: «Он опоздал родиться — и своим характе­ром и образом мыслей весь принадлежит XVIII столетию. В нем та же авторская спесь, те же литературные сплетни и интриги, как и в прославленном веке философии». Пуш­кину претит традиционная важность этой литературной культуры, ибо от карамзинистов Пушкин, отвергнув их эс­тетизм, перенял подход к литературе как к факту, в кото­рый широко вливается неканонизованный, неолитературенный быт: «Мы все, по большей части, привыкли смот­реть на поэзию как на записную прелестницу, к которой заходим иногда поврать, поповесничать, без всякой душев­ной привязанности и вовсе не уважая опасных ее прелес­тей. Катенин, напротив того, приезжает к ней в башмаках и напудренный и просиживает у нее целую жизнь с плато­нической любовью, благоговением и важностью».

Пушкин несомненно ценил катенинские баллады, це­нил в Катенине критика («Один Катенин знает свое дело»; «для журнала это клад»), многому у него научился, но «последователем» его не был².

«Высокий план» архаистов был для Пушкина неприем­лем. В результате приложения архаистической теории к

¹ Анненков. Материалы. С. 56.

² Между прочим, к знаменитому стиховому комплименту в «Онегине»

Там наш Катенин воскресил

Корнеля гений величавый, комплименту, который часто приводится, следует относиться с осторож­ностью. Это была готовая стиховая формула. В 1821 г. точно такой же комплимент преподнес Пушкин Гнсдичу:

О ты, который воскресил ^

Ахилла призрак величавый. (Переписка. Т. 1. С. 30.)

71

 

высоким жанровым и стилистическим заданиям получа­лась у архаистов неудача, исторически фатальная. Такова, как увидим ниже, неудача Кюхельбекера, такова же, на­пример, языковая неудача Катенина в переводах из Дантова «Ада». Здесь соединение крайних архаизмов с про­сторечием давало семантическую какофонию, приводящую к комизму. Приведу примеры:

А вслед за ним волк ненасытно жадной, Пугающий чрезмерной худобой, Губительной алчбою безотрадной,

Толикий страх нанес он мне собой, Столь вид его родил во мне отврата, Что я взойти отчаялся душой.

Песнь I (1827)

Гнушаяся их срамной теплотой

Их небеса высокие изгнали,

И низкий ад в провал не принял свой.

...Струилась кровь с ланит их уязвленных, И с током слез смесившись на земле Служила в снедь толпе червей презренных.

Песнь III (1828)

Или в особенности такие семантические провалы:

О житии воспомнить нестерпимо;

Забвением забыл их целый свет.

И зависть в них ко всем необходимо.

...Я в землю взор потупив, смолкнул снова, И скучных сих стыдясь вопросов сам, Вплоть до реки не смел промолвить слова.

...Невольный страх в мои проникнул жилы, Вдруг треснула рассевшаясь земля, И взвился ветр, раскинув шумны крилы.

Песнь III (1828)

Глад исказил прекрасные их лица И руки я, отчаян, укусил.

Уголин (1817)

Сюда же — места, которые самым перенапряжением вызы­вают на пародию:

72

 

Но строгий к нам вняв глас его речей, В лице смутясь, заскрежетав зубами, Все мертвецы завыли от скорбей.

Песнь III (1828)

Главу врага, вновь ухватив зубами, Как алчный пес, стал крепкий череп грызть.

Угачин (1817)

К 1832 г. относится полупародическое «подражание Данту» Пушкина, где вся соль пародии в соединении слов и фраз «неравно высоких», и здесь, конечно, возможно у Пушкина сознательное пародирование переводов Ка­тенина.

К 1828 и 1832 гг. относится любопытное поэ­тическое состязание, тайная полемика между Катениным и Пушкиным.

Большинство стихотворений Катенина имеют «arriere pensee» — заднюю мысль. Это обычный семантический прием 20-х годов — за стиховым смыслом прятать или вто­рично обнаруживать еще и другой. (Так, Вяземский гово­рил, что все его стихотворение «Нарвский водопад» по­строено на arriere pensee, которая отзывается везде: «весь водопад не что иное, как человек, взбитый внезапной страс­тью»; так и сам Пушкин проецирует в сюжет Нулина па­родию «Шекспира и истории».)

Частая фабула у Катенина — поэтическое состязание двух певцов (на этот сюжет Катенина, по-видимому, натолк­нула переведенная им в молодости эклога Виргилия). Таков сюжет «Софокла», таков сюжет «Старой были», «Элегии» и «Идиллии».

Совершенно явный личный смысл вложен в «Элегию» (1829). Герой элегии Евдор; в картине ратной его жизни и «отставки» легко различить автобиографические черты. Место это по политической смелости намеков стоит того, чтоб его привести:

73

 

...Сам же Евдор служил царю Александру... Верно бы царь наградил его даром богатым, Если б Евдор попросил; но просьб он чуждался. После ж, как славою дел ослепясь, победитель, Клпта убив, за правду казнив Каллисфена, Сердцем враждуя на верных своих македонян, Юных лишь персов любя, питомцев послушных, Первых сподвижников прочь отдалил бесполезных, Бедный Евдор укрылся в наследие предков.

(Любопытна здесь игра на самом имени Александр.) Иде­ал поэта дан в стихах:

Злата искать ты мог бы, как ищут другие,

Слепо служа страстям богатых и сильных...

жар добродетели строгой,

Ненависть к злу и к низкой лести презренье.

Автобиографичны и литературные неудачи Евдора:

Кроме чести, всем я жертвовал Музам;

Что ж мне наградой? — зависть, хула и забвенье.

...Льстяся надеждой, предстал он на играх Эллады: Демон враждебный привел его! Правда: с вниманьем Слушал народ...

...но судьи поэтов Важно кивали главой, пожимали плечами, Сердца досаду скрывая улыбкой насмешной. Жестким и грубым казалось им пенье Евдора. Новых поэтов поклонники судьи те были......Юноши те великих предтечей не чтили... Друг же друга хваля и до звезд величая, Юноши (семь их числом) назывались Плеядой. В них уважал Евдор одного Феокрита.

Все это очень прозрачно. Катенин в 1835 г., в письме к Пушкину, указал, кого он разумел под именем Феокрита. Единственно уважаемый Феокрит был Пушкин. Катенин пишет в 1835 г. Пушкину: «Что у вас нового, или лучше сказать: у тебя собственно? ибо ты знаешь мое мнение о светилах, составляющих нашу поэтическую плеяду: в них

74

 

уважал Евдор одного Феокрита; et се n'est pas le baron Delvig, je vous en suis garant»¹.

Подобно этому в «Идиллии» состязаются Эрмий, пред­ставитель «силы», и Аполлон, представитель «прелести», причем Эрмий побежден, как и Евдор, но награжден лю­бовью Наяды.

Сюжет «Старой были» — состязание двух певцов: же­ноподобного скопца-грека со старым русским воином «средних годов», который «пел у огней для друзей молод­цов про старые веки и роды». Певцы должны состя­заться в прославлении великого князя Владимира.

Вещь была посвящена Пушкину, причем посвящение было сделано в форме особого стихотворения.

Оба стихотворения Катенин послал Пушкину, сопрово­див их письмом, где отдавал их в его распоряжение и го­ворил: «И повесть и приписка деланы, во-первых (то есть прежде всего. — Ю. Г.), для тебя».

И в «Старой были» и в посвящении имелись намеки ясные и грозные. К 1826 г. относятся нашумевшие «Стан­сы» Пушкина Николаю I «В надежде славы и добра», в январе 1828 г. написан вынужденный ответ «Друзьям» («Нет, я не льстец, когда царю хвалу свободную слагаю»), а в марте 1828 г. отсылает Катенин Пушкину свою «Ста­рую быль» с посвящением для печати.

В «Стансах» Пушкина центральное место занимала аналогия Николая I с Петром Великим («Начало славных дней Петра»). И вот скопец-грек «Старой были» начинает свою «песнь» князю Владимиру также с аналогии:

А ты, великий русский князь! Прости, что смею пред тобою, Отчизны славою гордясь, Другого возносить хвалою; Мы знаем: твой страшится слух Тобой заслуженные чести, И ты для слов похвальных глух. Один их чтя словами лести. Дозволь же мне возвысить глас

И это не барон Дельвиг, за это я вам ручаюсь (фр.). - Прим. ред.

75

 

На прославление владыки, Щедроты льющего на нас И на несчетные языки. Ты делишь блеск его венца, Причтен ты к роду Константина; А славу кто поет отца, Равно поет и славу сына.

Далее он прославляет самодержавие:

Кого же воспоет певец,

Кого как не царей державных,

Непобедимых, православных

Носящих скипетр и венец?

Они прияли власть от Бога,

И Божий образ виден в них...

...Высок, неколебим и страшен,

Поставлен Августов престол.

С него, о царь-самодержитель,

С покорством слышат твой глагол

И полководец-победитель

И чуждые страны посол.

Таким образом, ядовитый намек на пушкинскую анало­гию «Николай I — Петр» послужил прекрасным мотивом для того, чтобы оторваться от условного «великого князя» и пере­нести тему на самодержавие, причем «греческий», «византий­ский» колорит не дан, а даны черты, либо характерные для русского самодержавия (ср. разрядку), либо общие: «Август». Следующее затем сказочное описание двух львов из меди у ног самодержца, автоматически рыкающих, как только «кто в пяти шагах от неприступного престола ногою смел коснуть­ся пола», - насмешливый намек на «охранителей престола». Сказочный колорит служит для затушевки реального смысла. Сказочные птицы «из драгих камней», витающие на сказоч­ных деревьях, снова дают повод к намекам:

О, если бы сии пернаты

Свой жребий чувствовать могли,

Они б воспели: «Мы стократы

Счастливей прочих на земли».

К трудам их создала природа;

Что в том, что крылья их легки?

Что значит мнимая свобода,

76

 

Когда есть стрелы и силки? Они живут в лесах и поле, Должны терпеть и зной и хлад; А мы в божественной неволе Вкушаем множество отрад.

Эта речь царских птиц, противопоставляющих свою «божественную неволю» «мнимой свободе» лесных и по­левых, переходит, наконец, в иронические личные намеки на отношения Пушкина к самодержцу:

За что ты, небо! к ним сурово,

И счастье чувствовать претишь?

Что рек я? Царь! Ты скажешь слово,

И мертвых ж и з н и ю даришь.

Невидимым прикосновеньем

Всеавгустейшего перста

Ты наполняешь сладким пеньем

Их вдруг отверстые уста;

И львы, рыкавшие дотоле,

Внезапно усмиряют гнев,

И, кроткой покоряясь воле,

Смыкают свой несытый зев.

И подходящий в изумленьи

В Царе зреть мыслит божество,

Держащее в повиновенья

Самих бездушных вещество;

Душой, объятой страхом прежде,

Преходит к сладостной надежде,

Внимая гласу райских птиц;

И к Августа стопам священным,

В с и д о н с к и й пурпур о б у в е н н ы м,

Главою припадает ниц.

Намеки есть не только в монологе грека. Они — и в самой фабуле «состязания». Князь Владимир говорит его сопернику, русскому воину, который стоит «безмолвен и в землю потупивши взор», после песни грека:

Я вижу, земляк, ты бы легче с мечом, Чем с гуслями, вышел на грека... —

советует ему признать первенство грека без состязания и Дает ему за его былые подвиги вторую награду — кубок.

77

 

Выпуск песни грека был приемом, не сразу давшимся Ка­тенину. Вызван он был и сюжетными причинами (нежела­ние делать читателя судьею в состязании) и, может быть, цензурными¹. Таким образом, русский витязь побежден, как и Евдор, как и Эрмий, но поражение его более почет­ное: он отказался от состязания. Катенин уступал пальму первенства. Но не даром.

Ответ русского воина следующий:

Премудр и премилостив твой мне совет

И с думой согласен твоею: Ни с эллином спорить охоты мне нет,

Ни петь я, как он, не умею. Певал я о витязях смелых в боях:

Давно их зарыли в могилы; Певал о любви и о радостных днях,

Теперь не разбудишь Всемилы; А петь о великих царях н князьях

Ума недостанет ни силы.

Ядовитая подробность: грек, сев на полученного в награду коня, отсылает домой доспехи:

Доспех же тяжелый, военный, Домой он отнесть и поставить велел Опасно в кивот позлащенный.

Он отправляется с торжественной процессией вслед за князем.

Но несколько верных старинных друзей

Звал русский на хлеб-соль простую;

И княжеский кубок к веселью гостей

С вином обнести в круговую,

И выпили в память их юности дней,

И Храброго в память честную.

Внезапно выплывший «Храбрый» — у Катенина, друга декабристов, едва ли не был намеком на одного из погиб­ших вождей.

¹ Ср. его письмо к Бахтину от 11 февраля 1828 г.: «Стихотворение, начатое при вас в Петербурге, все понемножку подвигается вперед: в расположении последовала перемена необходимая, то есть русской вовсе петь не будет» (Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину. С. 109).

78

 

Намекал кое на что и метр, которым была написана «Старая быль» (за исключением песни грека): это тот самый метр, которым была написана пушкинская «Песнь о вещем Олеге», где отношение поэта к власти было дано в формуле:

Волхвы не боятся могучих владык, А княжеский дар им не нужен.

Посвящение Пушкину было уже явным адресом. «Дву­планный» смысл катенинской «Старой были» в связи с именем Пушкина превращался в явный смысл памфлета.

Поэтому посвящение до известной степени ней­трализовало смысл «Старой были»: кубок старого русского витязя достался именно Пушкину. Этим стиховым компли­ментом смысл «Старой были» как бы превращался по от­ношению к Пушкину в противоположный смысл. Но только «до известной степени» и «как бы».

Начинается посвящение с указания на спрятанность смысла «Старой были»:

Вот старая, мой милый, быль, А, может быть, и небылица; Сквозь мрак веков и хартий пыль Как распознать? Дела и лица — Всё так темно, пестро, что сам, Сам наш Исторьограф почтенный, Прославленный, пренагражденный, Едва ль не сбился там и сям.

(Попутно, стало быть, задет «пренагражденный» Ка­рамзин.)

Подарки князя постигла разная участь: доставшиеся греку конь и латы исчезли, сохранился только кубок. Он попал теперь к Пушкину:

Из рук он в руки попадался, И даже часто невпопад: Гулял, бродил по белу свету, Но к настоящему Поэту Пришел, однако, на житье. Ты с ним, счастливец, поживаешь.

Но далее центр внимания переносится с самого кубка на питье.

79

 

Автор просит адресата напоить его своим волшебным питьем:

Но не облей неосторожно, Он, я слыхал, заворожен, И смело пить тому лишь можно, Кто сыном Фебовым рожден.

Он предлагает сделать опыт: «младых романтиков хоть двух проси отведать из бокала». Если они напьются свободно,

Тогда и слух, конечно, лжив,

И можно пить кому угодно.

В противном случае и он «благоразумием пойдет»:

Надеждой ослеплен пустою, Опасным не прельщусь питьем, И в дело не входя с судьбою, Останусь лучше при своем; Налив, тебе подам я чашу, Ты выпьешь, духом закипишь, И тихую беседу нашу Бейронским пеньем огласишь.

Таким образом, главное дело в «питье», а не в кубке.

Питье Пушкина взято под подозрение, оно «опасное». Намек на то, что кубок «попадал из рук в руки и даже часто невпопад», развивается далее в вопрос: не может ли пить из этого кубка кто угодно, и кончается приглашением отведать катенинского напитка.

«Романтики» — обычный в устах Катенина выпад, но «Бейронское пенье», которому предшествует стих «духом закипишь», могло быть после смерти Байрона в Миссолонгах символом революционной поэзии.

Таким образом, именем Пушкина тайный смысл «Ста­рой были» приурочивался к нему. Стиховой комплимент посвящения (кубок у Пушкина) как бы обращал этот смысл в противоположный, но под конец пушкинское питье поставлено под знак вопроса. «Старая быль» и ока­зывалась как бы предупреждением и предостережением в лице «Еллина-скопца», а в посвящении Пушкину предла­гался выбор между его сомнительным питьем и катенин-

80

 

ской чашей. Стиховой комплимент посвящения позволял, однако, Катенину в высказываниях о «Старой были» ба­лансировать и упирать то на этот комплимент, то на смысл «Старой были».

В сопроводительном письме Катенин тоже не мог удер­жаться от очень сдержанного, впрочем, намека: «Я ведь те­бя слишком уважаю, чтобы считать в числе беспечных поэ­тов, которые кроме виршей ни о чем слушать не хотят».

В письмах к Бахтину постепенно нарастают намеки по поводу «Старой были»: «Русский вовсе петь не будет. Грек же пропел и, по-моему, очень comme il faut>, сообразно с целью всей вещи; только предчувствую, что вы меня станете журить за некоторую пародию нашего почтенней­шего Ломоносова. Что еще горше, сомневаюсь, чтобы цензура пропустила: ils ont le nez fin². Что будет, то будет, а все пришлю вам, когда кончу. Называется Essay „Старая быль" (11 февраля, 1828 г., с. 109). Опасения цензуры не требуют объяснения, но определение «Старой были» как «Essay» — злободневного моралистического жанра — любопытно. Столь же любопытно указание на па­родирование в «песне Грека» хвалебных од. В следующем письме: «...думаете ли вы, чтоб оно могло быть напечатано; я, как заяц, боюсь, чтобы мои уши не показались за рога... я имею намерение ему (Пушкину. — Ю. Т.) послать с при­пиской мою „Старую быль"... Вы мне скажете, к чему это? К тому, батюшка Николай Иванович, что он, Пушкин, меня похвалил в Онегине, к тому, чтобы la canaille lit-teraire³ не полагала нас в ссоре, к тому, что я напишу е м у т а к, что вы будете довольны, и к тому, что оно послужит в пользу. Я даже нахожу вооб­ще приятным и, так сказать, почтенным зрелищем согласие и некую приязнь между поэтами, я же у него в долгу и хочу расплатиться. По сей-то причине, то есть, что к нему надо послать вещь, покуда она с иголочки, я вас прошу не давать решительно никому ее списывать, а можете вы ее

¹ Прилично (фр.). — Прим. ред.

² У них тонкий шох (фр.). - Прим. ред.

³ Литературная каналья (фр.).— Прим. ред.

81

 

прочесть, либо дать прочесть брату моему Саше, да Кара­тыгину» (27 февраля 1828 г., с. 110).

Может показаться, что Катенин здесь опровергает смысл, заложенный в поэму, но дипломатический приказ никому не давать списывать вещи до получения ее Пушкиным окра­шивает в дипломатические цвета и «почтенное зрелище со­гласия и приязни», иронически звучащее в устах вечно желчного Катенина, а «расплата за комплимент» в «Евгении Онегине» подрывается тем обстоятельством, что Катенин в конце 1827 г. был сильно раздосадован балладой Пушкина «Жених», в которой видел «состязание» с собой и о которой писал тому же Бахтину: «Наташа Пушкина („Жених". — ГО. Т.) очень дурна, вся сшита из лоскутьев, Светлана и Убийца (баллада Катенина. — Ю. Г.) окрадены бессовестно, и во всем нет никакого смысла. Правда и то, что ему незачем стараться: все хвалят» (27 ноября 1827 г., с. 100—101).

Последующие письма разъясняют это. «Рад я чрезмер­но, — пишет он Бахтину 17 апреля 1828 г.¹, — что „Старая быль" понравилась вам; я трепетал и ожидал некоторого выговора от усердного почитателя Ломоносова за некий род пародии его и всех наших лириков вообще в песни Грека; но вы, конечно, рассудили, что иначе нельзя было сделать...² Вы жалеете, что русского певца не описал я величественнее; я этого именно избегал по двум причинам: первая, огненный взор и сила членов лишнею выйдут рисовкою... вторая и главная, — по плану всего мне хотелось отнюдь не казаться к нему пристрастным, а напротив, говорить как бы холодно об нем. Тем, может быть, все чи­татели лучше об нем заключат, что и князь и народ и сам рассказчик за него не стоят, хоть очень видно, что он чело­век хороший и умный... Вообще об этом надобно бы нам с час поговорить и тогда только я бы мог вполне изъяснить вам мою мысль и намерение: но будьте уверены, что это неспроста и что мое внутреннее чувство сильно убеждено.

¹ Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину. С. 113-114.

- Пол «лириками» Катенин, и согласии с тогдашним словоупотреб­лением, разумеет, очевидно, одописцев; «иначе нельзя было сделать», то есть 6e:i пародирования старых од проявился бы непосредственно совре­менный смысл.

82

 

Вы говорите, что иным читателям надо в рот класть; для них, почтеннейший, я никогда не пишу, тем паче, что у них мне никогда не сравниться ни с. Пушкиным, ни с Козло­вым¹; я жду других судей, хоть со временем».

И в том же письме Катенин дает разгадку смысла своей «Старой были»: «Посылаю вам при сем список со стихов моих к Пушкину при отправлении к нему „Старой были"... О стансах С. П. скажу вам, что они как многие вещи в нем плутовские, то есть, что когда воеводы машут платками, коварный Еллин отыграется от либералов, пере­толковав все на другой лад: вникните и вы согласитесь». («Плутовские» — курсив Катенина.)

А. А. Чебышев с полным основанием в примечании к этому письму указывает, что С. П. — Саша Пушкин (так Катенин всегда называет Пушкина), а что «Стансы», о ко­торых здесь говорится, — «В надежде славы и добра». «Ко­варный Еллин» объясняет без остатка скоп­ца-эллина из «Старой были». Место это очень важно для уразумения общественной и политической по­зиции Катенина и Пушкина. Год 1828 — год персидско-ту­рецких войн, необычайный подъем национализма, воеводы машут платками, и либерал Катенин боится, что относи­тельно либеральный смысл «Стансов» (призыв к незлопа­мятству и т.д.) может быть перетолкован Пушкиным как безусловное восхваление самодержавия.