ПОМЯННИК 3 страница

Я не знала, куда идти и что делать, но знала, чего ни в коем случае делать нельзя — соглашаться на аборт. Нельзя убивать своего нерожденного ре­бенка только за то, что ему не повезло быть здо­ровым. Решила домашним ничего не говорить про анализ до самых родов. Домой идти не хотелось. Побродив по городу и от души выплакавшись, ста­ла вспоминать, у кого из моих знакомых такие же дети, и вспомнила двоих. Одна из них, Женя, бух­галтер из ЖЭКа. Хотя мы мало знакомы, я решила на следующий день пойти к ней. Её дочке уже во­семь лет. Я почему-то не подумала, что это неэтич­но — вот так вторгаться в чужую семью: было боль­но, и я искала обезболивающее.

Женя с дочкой и мамой жила в частном секторе, был субботний полдень, когда я пришла. Первой меня увидела дочь Жени Леночка, которая соби­рала яблоки возле забора, потом вышла Женя. Я сразу прямо сказала ей, с чем пришла, рассказала, как я счастлива была еще несколько дней назад, что у меня будет ребенок, как меня напугали в кон­сультации, как неожиданно для меня все это.

— Я не вправе советовать тебе что-либо, — ска­зала Женя. — Мой муж ушел через год после рож­дения ребенка именно из-за трудностей. Он наста­ивал, чтобы я отдала дитя государству, после того как я категорически отказалась — ушел.

— А тебе очень трудно? — спросила я.

— Я люблю ее, эти дети, если их воспитывать с любовью, очень ласковые, очень привязаны к дому, к родным, любят природу и животных. Конечно, надо приложить много труда, чтобы ребенок по­лучил хоть какое-то интеллектуальное развитие. Да и народ у нас невоспитанный: идешь по улице с ребенком, могут и пальцем показывать... Она при­гласила меня на чашку чая за столиком в саду, мы еще о многом говорили, потом подошла Леночка — и, скажу честно, этот ребенок меня очаровал: де­вочка очень старательная и добрая к окружающим, несмотря на то что ей все дается намного труднее, чем обычным детям. «Мама, не уходи», — просила Леночка, когда Женя хотела проводить меня до калитки. Женя осталась, присела возле девочки и взяла ее за руку, Леночка обняла и поцеловала свою маму. Все. Сомнений во мне больше не было ни капли, мое решение оставить ребенка окрепло.

Роды планировались на середину декабря, и я уже сейчас назвала ребенка Андрюшей.

По соседству с одной моей подругой жила ста­рая женщина, ее сын Витя тоже даун. Ему уже трид­цать лет, он у нее пятый, самый младший ребенок.

— Трудно ли вам с ним? — спросила я, повстре­чавшись с ней.

— Как тебе сказать... Другие дети взрослеют, а эти навсегда остаются детьми, им нужна забота всю жизнь...

Значит, и мой ребенок никогда не повзрослеет... Андрюша... Мы с тобой счастливы сейчас, нам све­тит утреннее солнце, под ноги с нежным дуновени­ем ветерка падают листья каштанов, ты напоми­наешь о себе, легонько толкая меня ножками... Наше счастье не закончится днем родов, мы будем счастливы и тогда, когда я увижу тебя, и, обещаю, никакие трудности меня не испугают!

Я успокоилась и жила своей обычной жизнью, только иногда возникали вопросы: «За что?», «За что?» «Почему именно я?» И тогда мне встретилась прекрасная молитва святителя Филарета Москов­ского. Там каждая строка стоит того, чтобы ее за­помнить и принять как жизненный ориентир:

«Господи! Не знаю, чего просить у Тебя! Ты один знаешь, что мне потребно. Ты любишь меня паче, нежели я умею любить себя.

Отче! Даждь рабу Твоему, чего и сам я просить не умею. Не дерзаю просить ни креста, ни утеше­ния. Только предстою пред Тобою, сердце мое от­версто. Ты зриши нужды, которых я не зрю.

Зри! — и сотвори со мною по милости Твоей. По­рази и исцели, низложи и подыми меня. Благого­вею и безмолвствую пред святою Твоею волею и не­постижимыми для меня Твоими судьбами.

Приношу себя в жертву Тебе. Предаюсь Тебе. Нет у меня желания, кроме желания исполнить волю Твою. Научи меня молоться. Сам во мне молись. Аминь».

Да, Бог знает, что делает, кому что посылает. Я часто читала Евангелие, жития святых, молилась, думала.

Ах, Андрюша, не быть тебе воином Христовым... Таких, как ты, Бог посылает в мир, чтобы дать нам, грешным, возможность стать терпеливыми, забот­ливыми и сострадательными, а вам дает Свою ми­лость, а потом Царствие Небесное.

День родов — 17 декабря. Все как у всех — боль, ожидание, усталость и еще перед первым криком малыша слова акушерки: «Поздравляем... у вас де­вочка!»

— Девочка? Как девочка? А где же мой Андрюша?

— Бедненькая, совсем замучилась, — гладит меня по голове пожилая врач. — Через пару лет приходи за Андрюшей, когда нянька подрастет. А девочка хорошая, здоровенькая, а голос-то громкий какой!

Девочка... Я очень устала и поэтому сразу за­сыпаю.

Просыпаюсь вечером. Пока спала, меня перевез­ли в послеродовую палату. Я начинаю понимать, что случилось: были четыре пробирки с кровью, и мою пробирку случайно поменяли с кем-то. Андрю­ша родился у другой женщины, а может, еще не ро­дился? Кто-то ждет здоровую девочку...

Принесли моего ребенка и как-то небрежно поло­жили рядом со мной. Я прикоснулась к ней, поцело­вала — вот ты какая, дочка моя... Так неожиданно... Ты прости, так получилось, что я называла тебя Ан­дрюшей. Я не подбирала тебе имя, но сегодня день святой великомученицы Варвары, значит, ты — Варварушка. Я смотрю на тебя, а ты всем своим видом, не по-земному спокойным, устремленным внутрь, как будто отвечаешь: «Конечно же, я — Варвара».

И мне захотелось молиться, не то чтобы за нее или за себя — нет, было чувство уверенности, что

Бог нас не оставит — просто благодарить Гос­пода за все, что он нам посылает. Вскоре под окно пришел муж — радостный, весь в снегу. Он, увидев меня, стал вытягивать из пакета «драго­ценности»:

— Смотри, это соска, импортная! Это ползунки, сейчас будут великоваты, но я на потом купил — цвет красивый. Вот погремушка — такая только одна была в магазине! А это белый пушистый кот, если нажать на бок, он слышишь как мяукает? По размеру, наверное, сейчас больше нее будет... Что-то я забыл сказать... А, вспомнил! Денег дома боль­ше нет! Но поверь, у меня зарплата на днях!

И я рассмеялась — так смеются после тяжелых ис­пытаний и многих скорбей, когда уже все позади. Со мной мой простодушный добряк-муж, родные и Бог, Он всегда был со мной, я ведь не была одинокой с того злополучного момента...

«Благоговею и безмолвствую перед непостижимы­ми для меня Твоими судьбами...» Как же хорошо я поступила, что никому не говорила про анализ! Все были спокойны, все спокойны и теперь... вот только где же Андрюша?

Мальчик родился в этом же отделении через два дня. Его мать Юлю я узнала сразу, она была одной из тех трех женщин, с которыми я платила за ана­лиз. Юля ждала здоровую девочку.

Роды были тяжелыми, и она все еще находилась в отдельной палате, когда пришла в себя, ей ска­зали, что ребенок с аномалией развития, и пред­ложили оставить в роддоме. У нее была истерика:

«Как же так! Ведь я сдавала анализ, и все было хорошо! — плакала она. — Если бы знала, то сде­лала бы аборт!» Я представляла, как ей сейчас трудно, но чем я могу помочь? Имею ли я право вмешиваться? Когда выключили свет, не могла уснуть, пыталась молиться, просила Бога указать мне, что делать. Молитва была нестройная, пере­бивалась разными посторонними мыслями, так я и уснула.

На следующий день пришла врач и сказала, что нам с дочкой можно идти домой. Я позвонила мужу, он сказал, что сможет забрать меня только в полдень, до полудня оставалось три часа... Гос­поди, как мне поступить? Что будет, если я пого­ворю с ней? В самом худшем случае она меня про­сто проигнорирует, ну может быть, примет за не­нормальную. А если не пойду и она оставит ре­бенка в роддоме? Буду жалеть всю жизнь. Пред­стоял нелегкий разговор.

Я приоткрыла дверь палаты. Юля стояла спиной ко мне и смотрела на окно, которое все больше за­липало мокрым снегом. Услышав скрип двери, обер­нулась. Худенькая блондинка лет тридцати, глаза запухли от слез, волосы собраны резинкой в «хвос­тик», на шее янтарное ожерелье. Она вопрошающе посмотрела на меня. Я не знала, с чего начать раз­говор, и сказала:

— Вы не против, если я сяду?

— Садитесь, — она указала на стул недалеко от двери. — Не знаю, стоило ли мне приходить, — начала я, — я очень долго думала и все-таки реши­ла зайти к вам, чтобы рассказать все, что со мной случилось, выслушайте меня, пожалуйста.

— Не волнуйтесь, я слушаю, — ответила она. И я рассказала обо всем, с того момента, как сдала анализ, и до дня родов.

— Это вы пришли рассказать мне, как вам по­везло и как у вас теперь все будет хорошо? Что ж, довольно цинично! У вас все?

— Нет. Поймите, мне намного проще и спокой­нее было бы не безпокоить вас, но почему-то хо­телось поделиться с вами тем, чему сама научи­лась за те месяцы, когда думала, что у меня будет больной ребенок. Простите, у меня ничего не по­лучилось.

— Почему же, получилось! Я просто завидую тому, как у вас все хорошо получилось. Была бы я на вашем месте...

— На моем месте? Подумайте и ответьте честно хотя бы себе, что бы вы сделали, если бы вам ска­зали, что не надо портить себе жизнь, лучше изба­виться от больших проблем, сделав маленькую опе­рацию? — не удержалась я.

— Нечего лицемерить, сделала бы сразу аборт.

— И убили бы своего здорового младенца, если бы были на моем месте! На ее глазах я заметила слезы.

— Уходите! — громко сказала она.

— Да, уйду. И простите меня, пожалуйста, ради Бога.

— Ради Бога? За что Он дал мне такой груз? За что заставляет меня мучиться всю жизнь? Ответь­те мне, как вы могли не потерять веру в Него, зная, что носите ребенка, который будет вам не в ра­дость, а в наказание за непонятно какие грехи?

— По милости Его, — ответила я. — Еще раз прошу прощения за то, что пришла и потревожи­ла, и прошу вас, любите своего сыночка только за то, что Господь послал вам именно этого ребенка. Я могу поделиться с вами той молитвой, которая поддерживала меня все это время.

Я взяла на тумбочке лист бумаги и написала мо­литву святителя Филарета.

— Я пойду. Крепитесь.

— Да... Простите меня.

Она держала в руках листок с молитвой. Господи, помоги ей достойно нести нелегкий крест!

Алла Проскуровская,

г. Староконстантинов, Хмельницкая область

 

НЕ УЧАСТВУЙТЕ В ДЕЛАХ ТЬМЫ...

У худенькой Наташи обозначился животик! На­дежда, обрадовалась за подругу: будет у ее Димки братик или сестричка... И муж, наверное, ждет — не дождется?

А Наталья нахмурилась:

— Не буду я рожать. Куда — квартира одноком­натная, больших денег ни Сергей, ни я, не получа­ем. Куда нам второго...

— Да ты что! — изумилась Надежда. — Как мож­но — ребеночка убить! Помнишь, сама ведь жале­ла, что по глупости сделала аборт. А теперь что — по уму? Да с такими сроками, кажется, и не делают абортов.

— Делают искусственные роды.

Надежда не удержалась от слез. Вспомнила, как в больничной палате ее подруга по несчастью, Лена, — обе они тяжело больны, — разоткровен­ничалась, рассказала о своей любовной драме. Когда поняла, что «жених» и не думает брать ее в жены, заметалась. Что делать? Оставлять ребенка — позор, что люди скажут! Нет, надо идти к вра­чу... А гинеколог сразу предложила: срок большой, сделаем искусственные роды.

Дело было зимой, и когда шестимесячный маль­чик появился на свет, когда зашелся в своем пер­вом и последнем крике, ребенка вынесли голень­ким на балкон чтобы он замерз там и умер, а все его органы остались здоровыми, пригодными для дальнейшего использования...

Лена лежала в палате и слышала сквозь стек­лянную дверь, как жалобно плачет ее умирающий мальчик. Как затихает его отчаянная мольба о спасении...

Наталья спокойно выслушала этот рассказ. Ни одна жилка не дрогнула на безчувственном лице.

— Я уже обо всем договорилась.

— Да в этом ли дело, Наташа! Ведь ты сама по­коя и сна лишишься, будешь слышать плач своего ребеночка...

— Переживу, не бойся.

— Наташа, а если Бог тебя через сына нака­жет? Если Димка умрет? Ведь бывали случаи: жен­щину отговаривали от аборта, она же — вот как ты — заупрямилась, сделала аборт, а дома в это время ее малыш погиб, уж не помню от чего. А еще было при мне — привезли в больницу пострадав­ших в аварии. Муж и жена пожилые, покалечились, а единственный их сынок, четырнадцатилетний, был в коме. Умер дня через два или три. Так ведь как его мать плакала, как убивалась, корила себя за то, что родила одного...

— Я еще молодая, надо будет — рожу.

— А если Бог не даст больше детей? Что тогда?

— Буду к Аленке ходить, она недавно родила, с ее Илюшкой понянчусь — и ладно.

Горько и тяжело было на сердце у Надежды. Что еще говорить подруге, если она ничего не хочет слышать? Если готова со спокойной душой прине­сти кровавую жертву Молоху...

Через несколько дней Наталья пришла к Надеж­де и попросила:

— Пусть у тебя Димка до вечера побудет. Я на анализы иду...

Надежда молча согласилась, хотя знала, для ка­кого черного дела нужны эти анализы.

... Вечером у Надежды заболели ее собственные дети. Утром были здоровехоньки, а к вечеру запыла­ли огнем. Кое-как таблетками и уколами, а главное — святой водой и молитвами вытянула детишек из болезни. Но у среднего сына, четырехлетнего Колень­ки, ладошки стали красными, словно обожженными. Словно кровь младенца, убиенного не без молчали­вого содействия мамы, запеклась на его ручках.

Долго, долго еще оставался этот красный след на обеих ладошках мальчика.

Ольга Ларькина

 

«Я ТОЖЕ ПРИЧАСТНА...»

Я хочу покаяться не в убийстве собственного ре­бенка — в этом грехе я, слава Богу, не повинна. Зна­комую, о которой пойдет речь, на непоправимый поступок толкнули отчасти мои слова, сказанные в припадке горячности (хотя это ни в коей мере их не оправдывает). Как издавна говорят на Руси: «Слово не воробей, вылетит — не поймаешь!»

Так получилось, что самые бурные годы пере­стройки, коренным образом изменившие жизнь нашей страны, совпали с моей студенческой юно­стью в Москве. Нам было по 18-20 лет, и мы, как губки, восторженно впитывали все, что происхо­дило вокруг, открывая для себя жизнь с неизвест­ных доселе сторон. Бегали на митинги, нашумев­шие спектакли, выставки и рок-концерты, жадно читали и обсуждали газетные и журнальные пуб­ликации, слушали запрещенную ранее музыку. В нашей комнате общежития вечно «тусовались» неформалы всех возможных мастей: хиппи, панки, члены разнообразных политических объедине­ний, самодеятельные рок-музыканты и прочая бо­темная публика, коромыслом висел табачный дым и полуночные беседы запивались литрами чая и более крепких напитков.

У моих соседок по комнате была подруга по име­ни Ольга, на которую я, недавняя «домашняя девоч­ка», смотрела с немалой долей ужаса. Ольга давно ушла из дома и жила по всевозможным тусовочным «флэтам», курила, сквернословила, не чуждалась нар­котиков, не говоря уже о приверженности так назы­ваемой «свободной любви». И наконец произошло то, что должно было произойти — Ольга «залетела». Решение было однозначным — аборт. Но за день или два, обсуждая в нашей комнате предстоящее собы­тие, она вдруг произнесла полушутя, полусерьезно:

— А может быть, все-таки родить? Будет «бэбик»...

— Ага, конечно, рожай! — подхватили девчон­ки. И... бурно веселясь, начали вместе с Ольгой рас­писывать друг другу «радужные» перспективы Ольгиного «бэбика». Слушать это было невыноси­мо, и я, не выдержав, сказала зло: «Тогда тебе дей­ствительно лучше сделать аборт!»

Пауза, и... все разразились дружным хохотом. «Вот так, значит. Решили судьбу!» — как-то удивленно воскликнула одна из моих соседок. «Ну, решили так решили», — махнула рукой слегка сникшая Ольга.

...Ольга вернулась через несколько дней, и все пошло по-прежнему. Но когда она рассказывала в нашей комнате о кошмарных подробностях аборта, о том, что врач долго не мог найти голо­ву младенца, я вдруг, с ужасом и раскаянием вспомнив свои недавние жестокие слова, почув­ствовала (осознала я это значительно позже), что непоправимое уже произошло, и что я тоже причастна к убийству Ольгиного ребенка. Я оправ­дывала себя тем, что Ольга давно уже все решила и мои слова не сыграли никакой роли, что этому ребенку, зачатому в пьяном угаре (Ольга даже не помнила, кто был его отцом!), быть может, дей­ствительно лучше было бы не родиться... оправ­дывала, но не находила оправдания.

Теперь, через десять лет, молясь о прощении сво­ей вины, я с горечью и сожалением думаю: а может быть, рождение ребенка изменило бы Ольгину жизнь? Ведь человек она, в сущности, очень не­плохой, а вспоминая, как она по-матерински опекала малолетних панков, легко представить, что необхо­димость заботиться о крошечном родном человечке сделала бы ее хорошей матерью. И, бросив ей в лицо непоправимо злые слова, я совершила двойной грех: не только подтолкнула к убийству беззащитного ма­лыша, но, осудив Ольгу, отказала ей в праве на мате­ринство, в милосердно дарованном Господом шансе отпасть от прежней, греховной жизни.

Ведь даже среди фарисеев, которых Христос считал значительно дальше от Царства Божия, нежели разбойников и блудниц, не нашлось того, кто посмел бы кинуть камень в грешницу, услы­шав от Господа: «Кто без греха, пусть первым бросит камень!» (как же далеки тогда были от меня эти евангельские слова!). Гордясь собствен­ной «праведностью» (хотя и далеко не благодат­ного свойства — я тогда еще не была крещена), тем, что не поддалась на многие соблазны, кото­рыми изобиловала вольная жизнь вдали от дома и родителей, я не понимала тогда, что грешна ничуть не меньше, а может быть, даже больше. Ибо те пороки, которые я осуждала в своих свер­стниках, все же менее сташны чем фарисейская гордость, так как оставляют в глубине души чув­ство вины и опустошенности: об руку с блудом следует одиночество, а после алкогольного и нар­котического опьянения наступает «ломка»; сло­мить же фарисейскую гордость и привести к по­каянию порой может, как это ни прискорбно, лишь более глубокое падение... Прости меня, Господи!

Надежда

 

СПАСЕННЫЕ ИЗ ОГНЯ

— Кинель-Черкассы... Здесь блаженная Мария Ивановна раньше жила, — сказала, подойдя ко мне, женщина в одежде спортивного стиля. Я встрепе­нулась, настроившись на рассказ о блаженной ста­рице. Дальняя дорога, да еще после увиденных во­очию великих чудес (мы возвращались из Державино от мироточащих икон) располагает к особой, исповедальной тональности разговоров. А проплы­вающие мимо села будят в душах людских связан­ные с ними воспоминания.

— Раньше-то я жила — не задумывалась, как живу. Вроде бы, все аборты делают — и я двух своих дето­чек загубила. Жалела не их, а себя: зачем нищету пло­дить да быть посмешищем у «разумных» людей?

Только один раз увидела я во сне: дом горит, и в огне мечутся, погибают двое малышей, заходятся в крике! Так мне их жалко стало — все кругом ру­шится, а я бегу, хватаю их и вытаскиваю из огня. Тяжело мне и страшно, и огонь жжет — бросить бы их да спасаться самой, а я не могу: сгорят малышечки!.. Вынесла на свет Божий.

Вот когда я поняла, что натворила! Хоть кри­ком кричи —не поможет. Так и стоят перед глаза­ми эти деточки, охваченные пламенем. За что я их, невинных, в адский огонь бросила? И как спасти?!

И подсказали мне, что в Кинель-Черкассах жи­вет Божия праведница, что многим людям она по­могает советом и молитвами. Приехала я к ней, а она одно только и сказала: «Молись, молись!» И сама стала за меня, окаянную грешницу, молиться.

И твердо решила ребеночка родить, чтобы через тяготы хоть как-то искупить свою мерзость. И по ма­тушкиным молитвам понесла! Теперь вот растет у меня доченька, и столько радости она мне дает, столько счастья!

А о детушках своих убиенных я молюсь. И страшная скорбь, что меня так мучила, теперь прошла. В душе умиротворение и светлое чувство, словно Господь моих чадушек из огня вынес, обо­грел их Своей лаской, — и они меня простили.

Дал бы Бог!..

Ольга Ларькина

 

«ГДЕ СЫН ТВОЙ?..»

— Я сегодня побывал на том свете, — Владимир вышел из спальни с белым без кровинки лицом.

— И что ты там видел? — без особого интереса спросила его жена — так, лишь бы не молчать; уж столько наслушалась всякого от неверующего мужа, что и не ждала ничего, кроме очередного ко­щунства. Но муж ответил серьезно:

— Все! Я и был там, может быть, какие-то секун­ды, а увидел все... Вдруг — уж не знаю, сон это был или явь, — оказался в каком-то ровном пространстве, вроде бы в степи. Я стоял почему-то совершенно го­лый среди таких же голых людей...

— Ну правильно: нагими приходим мы в мир, на­гими и уйдем, — сказала жена. — Там не укроешь под одеждой свои изъяны и греховные язвы... Прав­да, говорят, что праведники приходят на Суд Божий в белых одеяниях — но это их молитвы и добрые дела покрывают все грехи. Так что же было с тобой?

— Какой-то приятный голос (баритон или что-то подобное) стал спрашивать меня. Нет, это не был допрос... Он как будто жалел меня. Но Он знал обо мне все! — я это понял, — и все-таки спраши­вал о моей жизни. Я удивился, когда Он спросил:

— А где твой Саша?

— Какой Саша? У меня только три дочери. Был еще сын — его забрала с собой моя первая жена, но его зовут Сережа. Нет у меня никакого Саши!

И тут я вспомнил твои слова, что нельзя умирать нераскаянным. И я сказал:

— Я не могу уме­реть сейчас, негото­вым! Я же еще ни разу не причастился, не исповедался...

И тут же я очнул­ся на кровати. Лежу, весь в поту, дыхание сдавило — не могу дышать. Кое-как, еле-еле собрался с силами и задышал... — Что же это за Саша? — размышляла вслух жена. — А твоя первая жена не делала абор­та? Или другие твои женщиды?

— Кто их знает... — И вдруг Владимир вспых­нул багровым румянцем стыда- — Саша!.. После армии я впервые сблизился с женщиной, на шесть лет старше меня. Она забеременела и хотела на­звать ребенка Сашей, в честь первого мужа. Но я не хотел на ней жениться, и она сделала аборт.

Ольга, г. Самара

 

НЕРАСКАЯННАЯ ДУШЕНЬКА

— Никак хоронят кого-то? — женщины в очере­ди^ зашевелились, оглядываясь на пустынную в этот час дорогу. По правой стороне в полной тишине, без музыки и громких причитаний, медленно дви­галась жалкая процессия: запыленный грузовик с откинутым бортом и несколько человек, идущих за гробом.

— Да Катерину же, Митиху! — взгляды женщин оживились, загорелись сочувствием. Как видно, умер­шую хорошо знали. Это у меня, приезжей, знакомых в этой вятской деревушке раз-два и обчелся, а так все тут как на ладони. И Катерину, похоже, искренне пожалели — из-за неожиданной ее смерти.

Только одна старушка угрюмо покачала головой:

— Грех-то какой... Хлеще, чем самоубивство!..

— Какой грех? — не сдержала я любопытства.

— А че — грех он и есть грех. Хоть ты его абор­том назови, хоть как, — отозвалась моя соседка Августа — мы в очереди за хлебом стояли рядом. — У ней, вишь, Катерины — от, ужо четверо ребенков, дак она в больницу постыдилась, сама аборт сделала и померла. Сама была баская, токо больно тихая... Кому детей оставила? Щас-то их ейная мать к себе увезла, на неделю. Да ведь ненадолго. Сама старуха... Митька теперя еще боле запьет!

— Запье-от, — подтвердила другая бабка. — И пошто она, безпутая, в больницу не пошла!

— А то в больнице не помирают, — возразила все та же суровая старуха в темном платке. — Клавка Спиридониха — тоже от аборту померла. Скоко она их поубивала, невинных ребятенков, вот и померла. Тоже все боле умная была, всех учила — жить, мол, не умете. Куды детей клепате? Вот, мол, я нищету пло­дить не стану. Уж у ней ли не у ней дети обуты и оде­ты, краше некуды. А теперя че? Осиротила малых, вот и ум-от, вот и богачество. С мачехой-то, гляди, наплакались обое...

— Ну тя послухать, дак надо кажного рожать! — отмахнулась полная Лидия. — Прям вот десятками ребенков облепить себя и нужду хлебать...

— Да лучше нужду хлебать, чем безвинных уби­вать! — старуха выпрямилась, глядя со сдержан­ной скорбью. — Вот скажи-ка мне, мудрая умни­ца, где теперя ее душенька — Клавкина-то — об­ретается? И куды Катерину Господь определит?

— Ой да не знаю я ниче, — поскучнела Лидия.

— Это ты все в церкву ходишь за сорок-от верст, а нам грешным недосуг.

— А ходила бы — дак знала бы, че к чему. Двойной ведь грех-от, дите убить и самой без по­каяния загинуть. Как ведь Христос сказал — от: «В чем застану, в том и сужу». Дак вот она, не­раскаянная душенька прям с убиенным ребятеночком и идет ко Господу, как разбойник с за­губленной душой... И руки у ей, и подол весь в крови. А деточка малая восплачет ко Господу: «Рассуди меня, Боженька, с родимой моей ма­менькой, лютой убивицей!..»

Могильным холодом потянуло от ее слов. Все невольно замолкли, как-то съежились. Я оглянулась

— похоронная процессия была уже в конце улицы. Еще немного, и опустят гроб в уже стылую землю, за кладбищенской оградой, где хоронят самоубийц. И даже креста не поставят на могилке...

Ольга Ларькина

 

И СЕРДЦЕ ОМЫЛОСЬ СЛЕЗАМИ...

Супружеская моя жизнь началась банально. Друзья познакомили нас с будущим мужем. Мы по­встречались, сблизились... — и я забеременела. За­тем свадьба, рождение сына.

Все вроде бы складывалось нормально. Но весь ужас был в том, что с самого детства нас убеждали и в школе и дома, что ребенок — только тогда че­ловек, когда родится, а до того, во чреве матери — это кусок мяса, не более... И аборт воспринимался как обычная операция, что-то вроде удаления зуба.

Напичканная такими представлениями, я не заду­мываясь убила троих детей, которых Господь посы­лал нам после рождения сына. Муж до этого выпи­вал, да и жили мы бедно. Но после убийства (созна­тельно не употребляю слово «аборт», ибо вещи надо называть своими именами!) стало еще хуже. Муж стал пить еще больше, избивал меня, а когда бросил пить, то стал гулять с другими женщинами. Когда же он захотел сойтись с одной из них, тут-то на меня и сни­зошло озарение — все это наказание от Бога.

Стала я потихоньку воцерковляться. Ходила в церковь и молилась, чтобы Господь спас мою семью. Стала исповедоваться, причащаться. И, слава Богу! —муж вернулся в семью. Но, огля­дываясь назад, я теперь понимаю, что мое раска­яние в грехе детоубийства было лишь на уровне головы, но не сердца. Я умом лишь понимала, что это грех. Из-за отсутствия информации о том, что представляют собой средства предохранения (спираль и таблетки), я смело пользовалась ими. И вот совсем недавно я прочитала откровения вра­ча-гинеколога, где говорилось о том, что и спи­раль, и таблетки-убийцы. Они вовсе не препят­ствуют зачатию, а убивают уже зародившегося ре­бенка. Это было страшное открытие! Тем более, что читала я эту книгу сидя рядом со своим кро­шечным малышом (через двенадцать лет после первенца у нас родился еще сыночек). Смотрю я на него, такого милого, родного, — и вдруг пред­ставила себе так ясно, как вот таких же родных деточек я убила, как им отрывали ножки, ручки, сплющивали и отрывали головки; как они, не в си­лах защититься, открывали ротики в безмолвном крике...

От ужаса защемило сердце, рыданиями перехва­тило горло. Уже не умом, а всем сердцем я осознала глубину своего падения.

Что же это мы делаем? Возмущаемся, когда по телевизору показывают фаши­стов или маньяков, убивающих чужих детей, а сами спокой­но идем убивать своих род­ных детей! Мы же хуже зверей! Любое жи­вотное пожертвует собой ради своего потомства, а мы?..

Проревела я весь вечер и все время молила Бога: «Про­сти, Господи! Я больше не буду...»

А плакать было от чего, так как после родов* я опять вставила спираль. Решив в ближайшие дни сходить к гинекологу и избавиться от нее, я утром понесла своего малыша к причастию в храм, а сама хотела узнать, когда будет исповедовать мой духов­ный отец, чтобы приготовиться к исповеди и при­частиться. Но его в тот день в храме не оказалось.

Я подошла к исповедующему священнику, чтобы он благословил сыночка на причастие. Надо сказать, что это был самый строгий священник нашего хра­ма. Благословляя малышей на причастие, он всегда напоминал родителям, что если сами они не готови­лись к исповеди, причащать можно только младен­цев. И вот я к нему подошла, а он посмотрел на меня и спрашивает: «Ты ничего не кушала утром?» Я ответила: «Нет.»

И тут батюшка говорит: «Иди тоже к причас­тию», — и благословил меня. Я отошла и ничего не могла понять, все сомне­валась, может, не так его поняла? Но потом почув­ствовала в сердце неизреченную радость и успо­коение: Господь услышал мое вечернее раскаяние и внял моим мольбам. Как видно, искреннее покая­ние омытое слезами, заменило мне, в исключитель­ном случае, обычное приготовление к исповеди с чтением молитв.

После причастия на душе стало легко. Как на крыльях прилетела я домой. А тут случилась еще одна радость: после Святого Причащения злопо­лучная спираль сама исторглась из моего тела. Разве это не чудо?

Как же не благодарить Бога за все милости, по­сылаемые мне, недостойной! Мне тридцать два года, и если Господь даст, то у меня еще будут дети. Это такое счастье! Я только хочу сказать: люди, одумайтесь! Прекратите убивать своих детей. Не станете вы от их казни ни богаче, ни счастливее. А пока наша земля будет заливаться кровью не­винных младенцев, а их тела использоваться для косметики и медицины, — не будет у нас хорошей жизни в стране.

Народ, убивающий свое потомство, будет обре­чен Богом на вымирание. И никакие экономические реформы не вытянут Россию из омута. Ведь кто мо­жет помочь народу-убийце?..