Коллекционирование культуры

"Культуры" являются этнографическими коллекциями. Термин "культура" употребляется для обозначения довольно большой "сложной целостности", включающей любое опосредованное групповое поведение: от телесных техник до символических порядков. Впервые подобным образом этот термин определил Э.Тайлор в 1871 г....Однако конкретная деятельность репрезентации культуры, субкультуры, любой сферы коллективной деятельности всегда стратегична и селективна.

Восприятие этнографии как формы коллекционирования культуры (чем она исключительно и является) высвечивает способы, посредством которых отбираются разнообразные опыты и факты. При этом теряется связь с оригинальными временными условиями данной культуры, и в новой обстановке обретается ценность иного рода, нежели изначальная. Коллекционирование - по крайней мере на Западе, где время воспринимается как бесповоротно линейное - предполагает спасение феномена от неизбежного исторического разложения или полной утраты. Коллекция содержит предметы, которые полагаются в качестве достойных сохранения и памяти....Антропологи обычно отбирают то, что им кажется традиционным, что по определению противоречит современному.

(...) Спасению и сохранению подлежит то, что придает миру форму, структуру и последовательность. Гибридное или "историческое" в смысле становления, незавершенности, гораздо реже собирается и преподносится как аутентичное.

(...) Любое присвоение культуры, осуществляется ли оно изнутри или извне, предполагает специфическую позицию во времени и определенную форму исторического нарратива....Практика западного коллекционирования культуры имеет собственную генеалогию, таящуюся в европейских понятиях времени и порядка.

(...) Значимым аспектом недавней истории концепции "культуры" стал ее союз (и функциональное разделение) с концепцией "искусства". Культура, даже без заглавной "К", всегда тяготеет к эстетической форме и автономии....Идеи современной культуры и искусства совместно и связанно функционируют в "системе искусства-культуры". Появление в XX в. категории культуры, не отдающей предпочтения культуре "высокой" или "низкой", стало возможным только в рамках этой системы.

(...) Версия "культуры" с маленькой буквы упорядочивает феномены таким образом, что предпочтение отдается сбалансированным и "аутентичным" аспектам коллективной жизни. Под общим заголовком собираются элементы, придающие непрерывность и глубину коллективному существованию, которое воспринимается скорее целостным, нежели проблемным, фрагментированным, интертекстуальным или синкретичным. (...) Предположения о целостности, непрерывности, глубокой внутренней сути долгое время связывали воедино западные идеи культуры и искусства. (...) История данных понятий заводит нас в поисках истоков чуть ли не к древним грекам. Раймонд Уильяме намечает исходным пунктом теоретизирования начало XIX в. (момент беспрецедентного исторического и социального раскола)....Изменения [в употреблении понятий] - комплексные ответы на индустриализм, на призрак массового общества, на социальные конфликты и'изменения.

Согласно Уильямсу, в XVIII в. "искусство" обозначало по преимуществу мастерство, а "культура" - тенденцию естественного развития.

(...) "Искусство и культура", появившиеся после 1800 г., предназначались для демаркации сфер человеческих ценностей и полагались в качестве собрания лучших и наиболее достойных творений Человека. В XX в. эти понятия претерпели серию дальнейших изменений....Культура,...первоначально приберегаемая для лучших творений современной Европы, была расширена на все население мира....В ситуации этой новой плюралистичности определения XIX в. не были, однако, трансформированы полностью. Джордж Стокинг демонстрирует сложные взаимоотношения между гуманистической мыслью XIX в. и новыми антропологическими определениями культуры. Антропология, считает он, обязана Мэтью Арнольду в не меньшей степени, чем ее официальному отцу-основателю Тайлору...."Культура" по-прежнему статична, традиционна, структурна (а не эфемерна, синкретична и исторична).

(...) В самом начале XX в. - параллельно соотнесению "культуры" со всем множеством и разнообразием существующих сообществ - за изряд-

ным количеством экзотических, первобытных или древних объектов был закреплен статус "искусства"....Реализовано это было посредством двух стратегий. Во-первых, предметы, реклассифицированные как примитивное искусство, были размещены в воображаемом музее человеческих творений, а затем, чуть позже, и в реально существующих художественных музеях Запада....Возникла категория примитивного искусства со своим рынком, своими ценителями и тесными связями с модернистской эстетикой.

(...) Во-вторых, дискурс и институты современной антропологии сконструировали сравнительно-синтетический образ человека, элементы которого были беспристрастно заимствованы из множества аутентичных мировых культур.

(...) Ностальгические воспоминания Леви-Строса о Нью-Йорке времен Второй мировой войны [своеобразном складе мировой культуры и истории, где соседствуют предметы искусства всех времен и континентов, а под отделанными дубом аркадами публичной библиотеки временами попадаются "оперенные" индейцы, делающие записи при помощи ручки “Паркер”] представляют хронотоп' современного искусства и культуры наилучшим образом.

Современные практики коллекционирования искусства и культуры -научные и авангардные — поместили себя в конец всеобщей истории. Они заняли место - апокалиптическое, прогрессивное, революционное или трагическое - с которого обозревают и перерабатывают обширное наследство человечества....Нью-Йорк Леви-Строса предвосхищает всеобщее энтропическое будущее человечества и подбирает разрозненные элементы его прошлого, переводя их в деконтекстуализированные, коллекционные формы.

(...) Современная [западная] генеалогия культуры и искусства...является локальной историей....Существуют другие контексты, дискурсы и истории, которым могут принадлежать предметы незападного происхождения и культурные памятники....То, что западное сознание полагает в качестве "культуры" и "искусства" более не может быть просто экстраполировано на незападных людей и предметы. Они могут быть в худшем варианте наложены, в лучшем - переведены с помощью возможных исторических и политических операций.

(...) На карту ставится нечто большее, нежели конвенциональные образовательные программы музеев. Современные тенденции развития ставят под сомнение сам статус музеев как историко-культурных театров памяти.

(...) Чтобы стать восприимчивыми к историям иного рода, другим локальным историям культурного выживания и становления, необходимо сопротивляться устойчивым, глубоко укоренившимся привычкам мышления и претензиям предписывающих систем аутентичности, относиться подоз-

Термин М.М.Бахтина, употребляемый для обозначения определенной пространственно-временной конфигурации, в рамках которой имеют место определенные деятельности и истории. - Прим. перев.

рительно к почти автоматической тенденции относить незападных людей и объекты к прошлому времени все более гомогенного человечества.

(...) Доминирующие, замыкающиеся друг на друге контексты искусства и антропологии более не могут быть самоочевидными и неоспоримыми.

Брайан С. Тернер Медицинская власть и социальное знание'

(С. 2) Ныне представляется уже само собой разумеющимся, что социальные и психологические факторы являются решающими в этиологии болезни.

Некоторые учебники по медицинской социологии сегодня предлагают достаточно четкое деление проблем с человеческим здоровьем на три различных категории, а именно: недомогание (sickness), недуг (illness) и болезнь (disease). Болезнь - это понятие, которое описывает дисфункции физиологического и биологического характера, тогда как недуг относится к субъективному восприятию индивидом расстройства, а недомогание обозначает соответствующую социальную роль. Можно утверждать, что это тройственное деление соответствует профессиональному разделению труда и уровню престижности медицинской деятельности. Например, врач профессионально обучен лечить болезнь, клинический психиатр должен иметь дело с недугом, а клинические социологи ориентированы на недомогание...

Болезнь видится как нейтральная естественная сущность, свойственная природе, а именно телу пациента. Разделение физического и психического недугов соответствует разделению на душу и тело в культуре, которое фактически в философском и социологическом планах весьма проблематично....Адекватная медицинская социология потребует социологии тела, так как только развивая понятия социального воплощения мы можем адекватно критиковать общепринятое разделение души и тела, индивида и общества. Социология тела, таким образом, становится важным теоретическим базисом для медицинской социологии. (...)

(С. 4-5) Рассмотрим три уровня анализа в рамках общей теории здоровья и болезни. Во-первых, социология может обеспечить описание опыта недуга с точки зрения индивида....Ряд социологических подходов - феноменология (анализ повседневной жизни с целью выяснения лежащих в ее основе предположений) и символический интеракционизм (изучение соци-

Перевод С.Нагумановой по: Turner, B.C. Medical Power and Social Knowledge, London: Thousand Oaks, New Delhi: Sage Publications, 1978, pp. 1-17.

альной жизни как системы коммуникации через символы) - служат этой цели. На втором уровне медицинская социология обычно фокусируется на социальном конструировании категорий болезни ("недуга", "греха" и "отклонения") посредством которых профессиональные группы классифицируют и регулируют индивидов. На этом уровне мы пытаемся исследовать возникновение специальных институтов, опекающих больных и деви-антов (госпиталей, клиник и психиатрических больниц) Понятие "роль больного" является решающим для этого уровня исследований. Третий уровень исследований касается социетальной ориентации систем здравоохранения, их отношения к государству и экономике, он затрагивает проблемы социального неравенства как внутри одного общества, так и между обществами. К вопросам макросоциального анализа обычно обращались политическая экономия и марксистская социология...

Связь между макроанализом социальных систем и феноменологией индивидуального недомогания обеспечивается понятием социальной роли и в особенности идеей роли больного... (...)

(С. 8) Представление об усиливающемся взаимовлиянии медицины и социологии является результатом изменения природы болезни и недуга в современных индустриальных обществах. Например, в XIX в. врачи в США в основном сталкивались с реальной болезнью и острыми недугами, угрожавшими жизни (часто заразными). Основными причинами смерти в 1900 г. в США были грипп, пневмония, туберкулез и гастроэнтерит, тогда как 1980-е гг. главными причинами смерти являются болезни сердца, злокачественные новообразования (рак), поражения сосудов центральной нервной системы и несчастные случаи. Прочие причины болезней в XX в, связаны со старением населения и изменениями в образе жизни... Поэтому во второй половине XX в. врачи сталкиваются в основном с длительными хроническими расстройствами, препятствующими социальному функционированию пациента. В какой-то степени микробов в качестве главного объяснения современной болезни заменил стресс, а понятие лечения все больше заменяется понятиями реабилитации и попечения. В результате врачи общей практики все больше зависят от социологических знаний, поскольку их компетентность в сфере физиологических, химических и биологических аспектов болезни и недуга становится все более относительной. Эпоху героической медицины сменило земное медицинское ведение хронических недугов как противостоящих острым болезням...

Изменение характера болезни и недуга породило в социологии и клинической медицине новое понятие - холистической медицины. Предполагается, что социологию интересует целостная личность в контексте социального окружения, и поэтому социология может внести прямой и важный вклад в медицинское восприятие и понимание недуга в современном обществе...

(С. 9-10)...Медицинская модель объяснения болезни имеет ряд важных черт. Болезнь рассматривается как следствие серьезных дисфункций человеческого тела, которое интерпретируется как биохимическая машина. Во-вторых, медицинская модель предполагает, что все человеческие дисфункции могли бы быть прослежены до соответствующих причинных механизмов внутри организма; в конечном счете, различные формы психических недугов объясняются в терминах биохимических изменений. Медицинская модель является редукционистской в том смысле, что всякое нездоровое поведение каузально редуцируется к некоторым специфическим биохимическим механизмам. Далее, медицинская модель является исключающей, поскольку альтернативные точки зрения отвергаются как несостоятельные. Наконец, медицинская модель, проводя жесткую границу между душой и телом, полагает, что причина болезни может находиться только в теле.

Социологическая модель недуга занимает критическую, противоположную позицию по отношению к биохимической модели болезни. Она рассматривает понятия медицинской науки как продукты культурных изменений, отрицая дуализм души и плоти через развитие понятия воплощения, оспаривая редукционизм и исключающие схемы, утверждая, что болезнь, как и вина, не может иметь единственной причинной схемы, и, наконец, что болезнь и пациент не могут быть поняты вне исторического, социального и культурного контекста личности...

...Французский философ Фуко...поднял проблемы, которые я считаю центральными для медицинской социологии. Фуко был занят изучением отношений между определенными медицинскими дискурсами и осуществлением функций власти в обществе. (...)

(С. 10-11)...По мнению Фуко, мы знаем или видим то, что допускает наш язык, так как мы не способны стихийно постигать [реальность] вне языка. Как и все другие формы человеческого знания, научный дискурс -это просто коллекция метафор. Научное знание о мире - это форма нарратива, и как всякий нарратив, наука зависит от различных конвенций в языке (например, стиль письма). Нарратив есть набор событий в языке, а язык есть самореферентная система. Ничто не происходит вне языка. Поэтому то, что мы знаем о "мире" есть просто результат произвольных конвенций, которые мы принимаем в целях описания мира. Различные общества в различные исторические периоды имеют различные конвенции и поэтому -разные реальности,

Эта эпистемология, связанная с работами Фуко, представляется исключительно важной для социологии медицины. Мы более не можем рассматривать "болезни" как природные события в мире, случающиеся вне языка, с помощью которого они описаны. Болезнь как реальность есть продукт медицинских дискурсов, которые в свою очередь отражают господствующую в обществе форму мышления (эпистему - в терминах Фуко). Напри-

мер, гомосексуальность в христианской терапии рассматривалась как грех, в ранней психологии - как поведенческое расстройство, а в современной медицине - просто как сексуальное предпочтение. Так же точно, безумие подавлялось как капризное поведение вплоть до возникновения морального лечения Тьюка, что демонстрирует Фуко в “Безумии и цивилизации”...

...Он хотел проследить весьма тесную связь между властью и знанием. Например, доступ к корпусу "научного" знания давал врачам в конце XIX в. огромный социальный престиж и влияние. Клинический взгляд (как назвал медицинскую власть Фуко в работе “Рождение клиники”) позволил медикам узурпировать значительную социальную власть в определении реальности и, следовательно, в определении отклонения и социального расстройства. Согласно Фуко, в истории западной рациональности медики и полиция заменили священников как блюстителей социальной реальности..,

(С. 12) Фуко был одержим исследованием того парадокса, что в современных обществах человек является одновременно и субъектом истории (как ее активный агент) и ее объектом (как тема дискурса). Наше понимание "Человека" - это результат отношений "знание-власть", в которых медицина и социальная наука сыграли важную роль в качестве агентов контроля. Современная пенитенциарная система, больница, тюрьма и школа являются элементами расширяющегося аппарата контроля, дисциплины и регламентирования. Эта "паноптическая" система надзора обеспечила порядок не через открытое насилие, но через микрополитику дисциплины, с помощью которой организовано моральное подчинение людей...

(С. 13)...По мнению Фуко, западное общество все больше регулируется государством, полицией, профессиональными ассоциациями и социальными работниками; в нем все более доминируют стандарты рассудка (через применение науки в повседневной жизни). В результате оно становится все более однообразным и стандартизованным, потому что мы не можем или не сможем быть терпимыми к идеям и образу жизни, которые слишком сильно отличаются от "нормальных" (как их первоначально определяет медицина). По крайней мере, часть этой стандартизации обеспечивается государственным аппаратом и местными органами. Этот принцип регуляции Фуко назвал паноптицизмом: общество, которое он формирует, он назвал карцерным. Короче говоря, медицина является частью широкой системы морального регулирования населения посредством медицинского режима....Мы можем рассматривать философию и историю Фуко как вклад в социологию тела. Такую социологию интересует, как человеческие отношения и эмоции подчиняются нормализации через медицину, которая устанавливает приемлемые критерии "нормальной эмоции". Социология исследует, каким образом сексуальность становится объектом медицинской технологии, благодаря чему самовоспроизводство рода попадает в руки медиков. По мнению Фуко, медицина теперь завладела самой жизнью. Результатом этого процесса является новая стадия политической ис-

тории общества, а именно "политическая анатомия человеческого тела" и "биополитика населения" (как он описывает этот процесс в “Истории сексуальности”). Современные порядки, система надзора и контроля и современные формы знания о человеке концентрируются на теле и его воспроизводстве. Именно по этой причине социологи особенно заинтересовались медициной и медикализацией общественных отношений как аспектом морального регулирования; по этой причине мы также должны принимать работу Фуко всерьез. (...)

(С.222) Тем не менее, у теории Фуко есть свои слабые места. Во-первых, он стремится создать то, что мы могли бы назвать структуралистской теорией тела; он рассматривает тело как результат или следствие изменений социальной организации, и поэтому не дает феноменологию живого тела. Фуко склонен отрицать важность сознания на феноменологическом уровне, его больше интересуют следствия медицинских дискурсов....Фуко не анализирует феномены оппозиции и сопротивления медицинской власти, поскольку в нарисованной им картине общества бюрократия и государственные структуры находятся на первом месте. Совершенно очевидно, что люди, не имеющие профессиональных знаний, сопротивляются медицинскому контролю, образуют потребительские группы, чтобы противостоять профессиональной медицине и бросать вызов медицинскому авторитету посредством альтернативных подходов. Действительно, в современных индустриальных обществах альтернативная медицина расцвела в противоположность медицинской модели и медицинской профессионализации...

(С. 224)...Социологам часто не хватало понимания тех дилемм, с которыми сталкиваются врачи общей практики в условиях ограниченных ресурсов и растущих ожиданий в отношении здоровья. В условиях экономической скованности системы здравоохранения комментарии медицинских социологов в области структурных ограничений современной практики здравоохранения часто были наивными. Слишком часто социологи по существу не осознавали парадоксальности собственной позиции. С одной стороны, они критикуют медикализацию общества как форму медицинского господства, а с другой - они рекомендуют более интенсивную и интервенционистскую медицину в отношении управления образом жизни и повседневным взаимодействием, приводя при этом доводы в пользу экстенсивных профилактических подходов. Профилактическая медицина - явно гораздо более интервенционистская, чем обычная лечебная медицина, однако социологи оказались в целом защитниками профилактической медицины в ответ на ситуацию социальной детерминации хронических заболеваний в современных обществах. Медицинская социология несомненно должна сделать большой вклад в медицинскую практику, но этот вклад должен быть сдержанным, благоразумным и осмотрительным. (...)

(С. 225)...По мере роста социальных ожиданий в отношении здравоохранения, росло и настойчивое требование равного доступа к медицинскому обслуживанию....Современные правительства вынуждены серьезно относиться к региональному неравенству показателей детской смертности как проявлению социального неравенства, лежащего в основе демократической капиталистической системы....Хотя демократическая система и могла бы обеспечить равенство возможностей, тем не менее очень трудно обеспечить равенство результата в отношении здоровья без серьезного посягательства на права и свободы личности....В современных обществах существует противоречие: чем настойчивее требование равенства людей, тем больше необходимость в надзоре и регулировании общества. Таким образом, обеспечение гражданства ведет к регулированию, контролю и надзору со стороны государства. Мы могли бы назвать это "парадоксом Фуко", а именно, противоречием между правами индивида и социальным надзором: медикализация общества включает детальное и мелочное бюрократическое регулирование в интересах абстрактного понятия здоровья как элемента гражданства.

Джанет Вулф Невидимая flaneuse': женщины и литература современности²

Опыт современности (С. 34-35)

Литература современности [modernity] описывает опыт мужчин. Это, по существу, литература о трансформациях публичного мира и связанного с ним сознания. Точная дата прихода "современного" [the modem] определяется по-разному, то же самое происходит и в том случае, когда различные авторы пытаются выявить характерные черты "современности". Однако общей чертой всех этих оценок является их интерес к публичному миру - миру работы, политики и городской жизни, а это области, из которых женщины были исключены или в которых они были практически невидимы. Например, если важнейшей характеристикой современности является

' Flaneuse - существительное женского рода, образованное от фр. глагола flaner - прогуливатся. Бродить, зря тратить время, бездельничать. Существительное 'flaneuse' является изобретенным автором статьи неологизмом, представляющим собой пару женского рода к французскому существительному "flaneur" - неработающий, праздный, бродяга. - Прим. перев.

² Перевод Л.Низамовой по: Wolff, J. 'The Invisible Flaneuse: Women and the Literature of Modernity', in Theory, Culture and Society 2:3,1985, pp. 34-^7.

веберовская идея об усилении процесса рационализации, то главными институтами, испытавшими влияние этого процесса, были фабрика, офис и государственный департамент. Безусловно, всегда были женщины, работавшие на фабриках; рост бюрократий также в определенной степени зависел от становления новой женской рабочей силы - клерков и секретарей. Однако уместно говорить об этом мире как о мире "мужском" по двум причинам. Во-первых, руководство социальными институтами осуществлялось мужчинами и для мужчин; точно так же мужское господство проявлялось в иерархической структуре этих институтов и в управлении ими. Во-вторых, расширение фабричного производства и начавшийся несколько позже рост бюрократического аппарата совпадают по времени с достаточно подробно освещенным и хорошо документированным процессом "разделения сфер", а также усиливающейся тенденцией ограничения женщин одной из них - "частной" сферой дома и пригорода. Несмотря на то, что представительницы рабочего класса и низов среднего класса на протяжении всего XIX в. продолжали работать вне дома, идеология, определяющая местом женщины домашнюю сферу, получила распространение (по крайней мере в Англии) во всех слоях общества, доказательством чего служит требование "семейной зарплаты" для мужчин представителями рабочего класса. Публичная сфера, в таком случае, несмотря на некоторое присутствие женщин в определенных ее областях, была мужским царством. И поскольку опыт "современного" имел место главным образом в публичной сфере, то он был прежде всего опытом мужчин.

В этом эссе, однако, я не буду следовать общепринятому социологическому анализу современности, который рассматривает этот феномен с точки зрения процесса рационализации и в силу этого относит приход современности к достаточно раннему времени. Я хочу рассмотреть более импрессионистские и эссеистские по своему характеру исследования тех авторов, которые определяют место специфически "модерного" в городской жизни: в скоротечной, недолговечной, обезличенной природе встреч в городской среде и в особом мировидении, выработанном городским жителем. Концентрация на такого рода предметах не чужда социологии: сразу же вспоминаются эссе Георга Зиммеля, посвященные исследованию социальной психологии городской жизни, равно как и более современная социология Ричарда Сеннета [Sennett], возродившая интерес к диагностике современной городской личности. Однако литературная критика отличалась особым вниманием к опыту современности, ранним провозвестником которого стал Шарль Бодлер - поэт Парижа середины XIX в.

(С. 38)...Фланер - "гуляка праздный" - центральный образ эссе Беньямина о Бодлере и Париже XIX в. Улицы и магазины-пассажи города являются домом фланера, который, по выражению Беньямина, “идет, ботанизируя [botanizing], по асфальту”.

Женщины и публичная жизнь (с. 39—40)

...Название книга Ричарда Сеннета о современности “Закат человека общественного” [The Fall of Public Man] свидетельствует отнюдь не о патриархальной небрежности словоупотребления и представляется не случайным'. Публичной личностью XVIII в., равно как и предшествующих ему столетий, человеком общественным, который прогуливался по улицам, посещал театры, свободно общался с незнакомыми людьми, тем человеком общественным, чья "кончина" и предсказывается в книге, был, несомненно, мужчина. (Несмотря на замечание Сеннета о том, что обращение мужчины к незнакомой женщине в парке или на улице считалось вполне пристойным, поскольку ответ женщины отнюдь не предполагал возможности для мужчины навестить незнакомку, в его работе нет и намека на то, что к незнакомому мужчине может обратиться женщина.)

В городе XIX в., уже более не являющимся прежней ареной публичной жизни, фланер показывается лишь затем, чтобы быть увиденным, однако это не предполагает, что к нему можно обратиться. Как мужчины, так и женщины могли участвовать в этой приватизации индивидуальности, в культивировании заботливой анонимности, в этом уходе из публичной жизни, однако все более отчетливо проводившаяся граница между общественным и частным была средством, приковывавшим к частному женщин, тогда как мужчины сохранили свободу пребывания в толпе, бистро, пивных. Мужские клубы заменили кафе прежних лет.

Ни один из рассматриваемых мною авторов не упускает из виду того, что женский опыт жизни в современном городе отличается от мужского. Сеннет, например, признает, что “правом ускользнуть в публичную уединенность [public privacy] представители разных полов обладали в неравной степени”, поскольку даже в конце XIX в. женщина не могла появиться одна в парижском кафе или лондонском ресторане. (...)

(С. 40-41) Зиммель, эссеистской социологией которого я пользовалась весьма избирательно, также уделял большое внимание,...общественному положению женщин. Ему принадлежит ряд очерков о положении женщин, психологии женщин, женской культуре, женском движении и социальной демократии. Он был одним из первых, кто позволил женщинам посещать свои частные семинары, задолго до того, как они были допущены в качестве полноправных студентов Берлинского университета. Берман [Berman] также принимает во внимание тот факт,...что женщины имели совершенно отличный от мужского опыт города. Он отмечает, что “Смерть и жизнь великих американских городов” Джейн Джэкоб [Jane Jacob, The Death and Life of Great American Cities} представляет собой ясно выраженный женский взгляд на город. Опубликованная в 1961 г. книга Джэкоб описывает ее собственную будничную жизнь в городе - жизнь соседей, владельцев

Слово "man" может быть переведено двояко: как человек и как мужчина. -Прим. перев. 75

магазинов, маленьких детей, а также ее работу. Значение книги, говорит Берман, - в обнаружении того, что женщинам есть что сказать нам о городе и жизни, которую мы с ними разделяем, и что мы обеднили нашу собственную жизнь, равно как и жизнь женщин, до сих пор не прислушавшись к их голосам. Проблема состоит, однако, и в том, что литература современности также обеднила себя, игнорируя жизнь женщины. Денди, фланер, герой, незнакомец - все эти образы, ставшие концентрированным выражением образа современности, - неизменно образы мужские. Когда в 1831 г. Жорж Санд захотела приобрести опыт парижской жизни, проникнуться идеями своего времени и познакомиться с миром искусства, она переоделась в платье молодого человека, чтобы получить ту свободу, которую (как ей было хорошо известно), женщина не имела.

(С. 41)...Переодевание сделало для нее доступной жизнь фланера, поскольку она прекрасно понимала, что не может принять не существовавшей роли фланирующей [flaneuse]: в одиночку женщины в городе прогуливаться не могли.

(С. 43—44)...Для того, чтобы объяснить, почему женщина оказалась невидимой для литературы о современности, необходимо отказаться от некоторых предвзятых мнений. Имеются три причины этой невидимости, которые заключаются, во-первых, в природе социологического исследования; во-вторых, в последовательной в своей неполноте и пристрастности концепции "современности" и, в-третьих, в действительном положении женщины в обществе. Многие из этих проблем стали предметом обсуждения в недавних работах феминистских социологов и историков, но это стоит повторить в специфическом контексте проблемы современности.