Причастие отлученных

Бодрийар указывает на "фатальную символическую дезинтеграцию" капитализма и связанную с этим проблему создания видимости участия, иллюзии символических отношений'. Он предлагает анализ общества в духе Дюркгейма, рассматривая конфликт между семиологическим и символическим. Капитализм, согласно Бодрийару, использовал несколько тактик включения народа в свою систему. В частности это стало возможно благодаря усиленной социализации людей в качестве рабочих, когда символические отношения заменяются формальными экономическими. Кризис 1929 г. выявил необходимость мобилизации людей в качестве потребителей, чтобы обезопасить систему воспроизводства. Реализация потребностей людей через развитие системы потребления создала иллюзию символического участия, сделала возможным выживание системы и свело на нет нужду в символических отношениях. При этом развитие производительных сил и потребления вело к возникновению маргинальных групп, кто “никогда не имел возможности говорить и быть услышанным”². Возникла опасность того, что такие группы вскоре поставят под вопрос саму систему. Теперь уже не рабочий класс являлся движущей силой истории - его заменили молодежь, студенты, этнические и другие группы.

В силу отверженности многих социальных групп Бодрийар характеризует политику 1980-х гг. как время несвободы. “Она [политика] больше не направлена на то, чтобы социализировать, интегрировать, утверждать новые права человека. Под ширмой социализации и участия мы имеем рассоциализацию, раз-освобождение и изгнание”³. Сегодняшний мятеж - это уже не мятеж "отчужденного труда", а мятеж тех, чья "причастность" полностью исключена; это бунт "молодежи" в сегодняшнем понимании этого слова. Ж.Батай отмечал, что сакральное, некогда бывшее объединяющим элементом, становится разрушительным для современного общества. Взрыв молодежной криминальности, социальных беспорядков, насилия -это высвобождение и ответ исключенных, это возвращение дара речи. Объединяющие связи заново открываются, символические отношения возрождаются - так мы сталкиваемся с метаморфозой жизни профанной. Однако это не объединение не в духе Дюркгейма. Речь скорее идет о коллективном приступе десоциализированного, маргинального, незаинтересованного, исключенного, лишенного свободы. Такого "причастие отлученных".

' См.: Baudrillard, J. The Mirror of Production, St. Louis, 1975.

² Idit.,р. 137

³ Buadrillard, J. America, London: Verso, p. 113

Их социальная пустыня уже неприемлема для них самих. Не имея возможности принимать участие в дарении, они насильственно возвращают исходящий от власти "дар", который лишает их места в этой системе. Цикл дара начнется заново. Пространство речи и ответа будет восстановлено.

Стюарт Холл Заметки о деконструировании "популярного"'

Во-первых, следует сказать несколько слов о проблемах в исследованиях популярной культуры, связанных с периодизацией. Является ли характеристика основных переходов преимущественно описательной? Возникают ли они на основе собственно популярной культуры или внешних по отношению к ней факторов? С какими другими культурными движениями и периодами "популярная культура" наиболее непосредственно связана? Далее я хотел бы рассказать о некоторых проблемах, связанных с использованием терминов "популярное" и "культура", поскольку известно, что при их соединении могут возникать весьма большие трудности.

...“В течение всего исторического перехода вначале к аграрному капитализму, а затем и в ходе формирования и развития индустриального капитализма осуществлялась...борьба за культуру рабочих людей, классов трудящихся и бедноты” (с. 442). Капитал оказался заинтересован в культуре популярных² классов, поскольку создание совершенно нового социального порядка, основанного на самом этом капитале, требовало продолжительного, непрерывного переобучения, "пере-образования" людей. Однако, с другой стороны, этому "реформаторскому" процессу противостояла народная (popular) традиция. Характеризующие ее сопротивление и борьба, но и в то же время захват и экспроприация - в этом процессе мы постоянно наблюдаем активное разрушение определенного образа жизни и его трансформацию в нечто новое. Механизмы же этих "культурных изменений", как их вежливо принято называть, заключаются как в активном выталкивании некоторых культурных форм и практик из центра популярной, народной жизни, так и в их "реформе", осуществляемой, как всегда, "для наибольшего блага людей".

"Трансформации" - центр внимания исследований популярной культуры. “Под ними я подразумеваю активную работу над существующими тра-

' Реферативное изложение Д.Тутаевой по: Hall, S. 'Notes on Deconstructing the "Popular"', in Storey, J. (ed.) Cultural Theory and Popular Culture: A Reader, Prentice Hall, 1998, pp. 442-453. ² Здесь: народных, низших. - Прим. ред.

дициями и видами деятельности, их переработку в нечто иное: они кажутся нам "устойчивыми", хотя в разные периоды они состоят в разных отношениях с образами жизни трудящихся людей и с тем, как они определяют отношения друг с другом, с "Другими", и с собственными условиями жизни” (с. 443). Популярная культура не сводится ни к популярным традициям сопротивления процессам трансформации, ни к установленными сверху и помимо них культурным формам. Это та почва, на которой осуществляются трансформации. “В исследованиях популярной культуры мы должны отталкиваться от двойной заинтересованности в ней", в двойном движении приятия и сопротивления, внутренне ей присущего” (там же).

При изучении истории популярной культуры XVIII в. мы представляем фактически в виде независимых культурных образований те популярные традиции рабочей бедноты, "народа", которые получили характеристики "расхлябанности и неприбранности", неуправляемости и чреватости социальным взрывом. Однако они не только постоянно оказывали давление на "высшее общество" - они были тесно связаны с ним множеством традиций и практик. Хотя культуры популярных классов являются культурами людей "по ту сторону политического общества и треугольника власти", они никогда не находятся вне более широкого поля социальных сил и культурных отношений. И даже во время социального взрыва, при всей своей удаленности от представленное™ в областях права, власти и авторитета, "народ" “никогда слишком не перегибал палку в отношении патернализма, социального различия² и террора - тех условий, в которые он был постоянно...заключен” (с. 444).

Наибольшие проблемы возникают при изучении глубоких трансформаций и структурных изменений, пришедшихся на период 1880-х-1920-х гг. Я убежден, что при изучении именно этого периода можно обнаружить корни того, с чем связана наша современная история и наши специфические дилеммы. В этот период изменилось все - произошло не просто смещение в соотношении социальных сил, но передел самих оснований политической борьбы. Не случайно, что многие характерные формы, которые мы сегодня считаем "традиционной" популярной культурой, зародились или приобрели свою современную форму именно в этот период, который “...мы могли бы назвать периодом "социального империалистического” кризиса"” (там же). Как и в другие периоды, в это время также не существовало автономного, "аутентичного" слоя, представлявшего культуру рабочего класса. Например', большинство непосредственных форм популярных развлечений были насыщены "популярным империализмом". Невозможно представить людей, которые “...каким-то образом умудрились бы построить "культуру", не подвергшуюся воздействию наиболее сильной, доминирующей идеологии - популярного империализма;...эта идеология

' Разных групп социальных агентов. - Прим. ред. ² Причем различия культурного, равно как морального и экономического. - Прим. ред.

Я4

...была направлена на них [популярные классы] так же, как и на всю Британию с ее изменяющимся положением в условиях мировой капиталистической экспансии” (там же).

Говоря о "популярном империализме", необходимо рассматривать взаимоотношения народа и основного средства культурного выражения -прессы. Либеральная пресса средних классов в середине XIX в. создавалась на основе активного подрыва и маргинализации радикальной и рабочей прессы. Но к концу XIX - началу XX вв. начинается качественно новый процесс: активное, массовое участие зрелой рабочей аудитории в деятельности новой прессы - коммерческой, популярной. Это имело глубокие культурные последствия, потребовав полной реорганизации капитала и структуры культурной индустрии, мобилизации новых форм технологии, внедрения новых трудовых процессов, установления новых типов распределения в условиях новых массовых культурных рынков. Все это привело к новым культурным и политическим взаимоотношениям между господствующими и подчиненными классами, каждый из которых был по своему связан с популярной демократией, и на каждом из которых прочно основывается наш сегодняшний "демократический образ жизни". Результаты этого ощутимы и сегодня в деятельности популярной прессы, все более агрессивной (по мере ее постепенного свертывания на фоне других медиа), прессы, исторически организованной капиталом для трудящихся классов и, вместе с тем, имеющей глубокие корни в психологии изгоя. Эта пресса и сегодня имеет власть репрезентировать класс "самому себе" в наиболее традиционной для него форме.

В исследованиях культуры мы часто говорим о вещах, с "культурой" как таковой не связанных. Мы говорим о перераспределении капитала, о подъеме коллективизма, о формировании "образовательного" государства столько же, сколько о популярных развлечениях, песне и танце. Изучение культуры означает исправление дисбаланса в исследованиях и определенный научный прорыв, при этом содержание культуры наиболее полно раскрывается при его рассмотрении в широком контексте общей истории. Изучение периода 1880-x - 1920-x гг. является в определенным смысле пробным камнем возрождающегося интереса к популярной культуре, поскольку оно позволяет выявить определенные исследовательские трудности - как теоретические, так и эмпирические, что связано с характером той эпохи, когда ставились интерпретативные проблемы того же порядка, что и сегодня. В связи с этим следует указать на то, что в послевоенный период в популярной культуре произошел очень серьезный разрыв, произошли важные изменения в отношениях не просто между классами, но и между людьми вообще, что сопровождалось концентрацией и экспансией "новых культурных аппаратов". В XX в. у исследователей возникает необходимость описывать историю популярной культуры, принимая во внимание монополизацию культурных индустрии на основе глубинной технологиче-

ской революции (не сводимой к просто к изменениям в "технике"), а также описывать историю популярных классов, исходя, как и применительно к другим периодам, не из самих этих классов, но из понимания способов их взаимоотношений с институтами господствующего культурного производства. (...)

Я хотел бы сказать несколько слов о "популярном" - термине, имеющем множество значений.

Наиболее обиходное из них связано с тем, что что-то называется популярным, поскольку массы людей это слушают, покупают, читают и получают от этого удовольствие. Такое определение является "рыночным", коммерческим, совершенно справедливо ассоциируемым социалистами с манипулированием и принижением культуры народа. В каком-то смысле оно противостоит описанному выше значению термина "популярное".

Во-первых, если в XX в. огромное количество трудящихся людей действительно "потребляют", будучи удовлетворенными теми культурными продуктами, которые в действительности основаны на манипулятивных и унизительных формах и отношениях, то они сами являются либо униженными, либо постоянно живущими в состоянии "ложного сознания". В этом случае популярные классы - это "культурные тупицы", не понимающие ничего в скармливаем им просроченном "опиуме для народа". В то же время, предоставляя нам известное удовлетворение от позиции отрицания массовых манипуляций и обмана со стороны капиталистических культурных индустрии, подобное понимание народа как исключительно пассивной, бездеятельной силы, представляет собой “...глубоко несоциалистический взгляд на вещи” (с. 446).

Во-вторых, хотя невозможно обойти манипулятивный аспект коммерческой популярной культуры, ряд радикальных критиков популярной культуры все же пытаются это сделать, противопоставляя ей другую, цельную "альтернативную" культуру - аутентичную "популярную культуру" и некий "подлинный" рабочий класс (в лице кого бы то ни было), остающиеся якобы не затронутыми коммерческими суррогатами. Однако такой подход, во-первых, игнорирует сущность отношений культурной власти - отношений господства и подчинения. Я утверждаю, что не может быть какой-либо аутентичной, автономной "популярной культуры" вне поля культурных сил и культурного доминирования. Во-вторых, при таком подходе недооценивается сила "культурной имплантации". Вообще культурные исследования постоянно колеблются между идеальнотипическими полюсами "чистой автономии" и "тотального инкорпорирования". В действительности же анализ на основе выделения одного из полюсов неприемлем. Люди - это не культурные тупицы, они в состоянии распознавать способы реорганизации и реконструкции условий жизни рабочего класса посредством их показа (вернее, пере-показа, ре-презентации), например, в телесериалах. Культурные индустрии действительно обладают сконцен-

трированной в руках немногих культурной властью, способной постоянно перерабатывать наши представления о самих себе, пере-представлять их, подгоняя под "предпочтительные" определения доминирующей культуры. Однако эти индустрии не могут полностью завладеть нашим разумом и проецировать на него свои установки. Они могут найти отклик только у тех, кто реагирует на их сообщения, учитывая при этом внутренние противоречия восприятия подчиненного класса. Они действительно находят или расчищают некое пространство в умах тех, кто на них откликается. У культурного господства есть реальные эффекты - пусть не всесильные и не всеохватывающие. Если считать, что навязываемые культурные формы не эффективны, то это означало бы способность анклавного существования культур рабочего класса, во что я не верю. Я считаю, что ведется постоянная неравная борьба за реорганизацию культуры подчиненных слоев, хотя встречаются и моменты сопротивления этому. Словом, существует диалектика культурной борьбы, диалектика сопротивления и приятия, что превращает сферу культуры в постоянное поле битвы. Здесь нет победы навсегда, есть только возможность выиграть или проиграть какую-либо стратегическую позицию.

Это первое, "рыночное" определение популярного обращает наше внимание как на реалии культурной власти - как на манипулятивный аспект коммерческой популярной культуры, так и на природу культурной имплантации, то есть элементы узнавания и идентификации, воссоздания узнаваемых опытов и установок, на которые люди готовы отвечать. Опасность возникает, если мы рассуждаем о культурных формах как о либо целиком коррумпированных, либо целиком аутентичных, в то время как они глубоко противоречивы, и кто-то играет на этих противоречиях, особенно когда они функционируют в сфере "популярного".

Со вторым определением "популярного" проще. Это - описательное определение: популярная культура есть все то, что люди делают или делали. Оно близко к антропологическому пониманию культуры как традиций, обычаев, фольклора "народа" - того, что составляет его "специфический образ жизни". Однако и с этим определением возникают определенные проблемы.

Во-первых, описательность определения оборачивается бесконечно расширяющимся инвентарем всего, что когда-либо данный народ делал, и возникает проблема, как при помощи другого, не описательного способа, отделить этот бесконечный список от того, что популярной культурой не является.

Вторая трудность вытекает из первой и связана с тем, что реальное аналитическое различие происходит не из самого описываемого списка, а из ключевой оппозиции, постоянно структурирующей поле культуры, -оппозиции между доминирующей элитарной культурой (не-народным) и культурой "периферии", популярным. Однако эта оппозиция не конструи-

руется чисто описательно, поскольку в разные периоды изменяется само содержание этих категорий: популярное может приобрести культурную ценность, а элитарное может быть задействовано популярным. Структурирующий принцип заключается не в содержании постоянно изменяющихся категорий, а в движущих силах и отношениях власти, постоянно проводящих различие между элитарной, предпочтительной культурной деятельностью или формой и тем, что таковой не считается. Для поддержания различий между определенными категориями требуется целый набор институтов и институциональных процессов, в том числе образовательная система, литературный и академический аппараты, отделяющие "ценные" части культурного наследия и знаний от остальных.

В результате я обращаюсь к третьему, не самому простому определению. “"Популярное" в любой определенный период - это те [социокультурные] формы и деятельность, которые укоренены в социальных и материальных условиях определенных классов, которые воплощены в популярных традициях и практиках” (с. 449). Данное определение сохраняет ценность описательного определения, однако при этом предполагает необходимость определять популярную культуру как постоянно пребывающую в напряженных отношениях, в антагонизме по отношению к культуре доминирующей. “Это концепция культуры, поляризованной на основе культурной диалектики. Она рассматривает область культурных форм и деятельности как постоянно изменяющееся поле. Она также изучает отношения, постоянно структурирующие это поле, обусловливающие функционирование его доминирующей и подчиненной сторон. Она изучает процесс, посредством которого распространяются отношения господства и подчинения. Она, в свою очередь, рассматривает эти отношения тоже как процесс: процесс, посредством которого одно активно пропагандируется, с тем, чтобы другое могло быть низвергнуто. В центре такой концепции находятся изменяющиеся и неравные отношения сил, определяющих поле культуры, - то есть вопросы культурной борьбы и ее многочисленных форм. Основное внимание этой концепции сконцентрировано на отношениях между культурой и феноменом гегемонии” (там же).

В этом определении популярного нас интересует не "аутентичность, не органическая целостность культуры. Мы признаем противоречивость почти всех культурных форм, состоящих из антагонистических и нестабильных элементов. Значение культурной формы и ее позиция в культурном поле не являются внутренне присущими культуре, они не зафиксированы навечно. Значение культурному символу придает то социальное поле, в котором он находится, те практики, посредством которых он распространяется. То есть нас интересуют не исторически фиксированные объекты, но состояние культурных отношений - проще говоря, “классовая борьба в культуре и за культуру” (с. 449). Все, что выдающийся марксистский теоретик языка, публиковавшийся под именем Волошинова, говорил о знаке -

ключевом элементе всех означающих практик, - верно и по отношению к культурным формам. Он говорил, что язык - это набор знаков идеологической коммуникации, один и тот же для разных социальных классов, каждый из которых использует его, расставляя свои акценты. Эти акценты пересекаются в каждом идеологическом знаке, который становится полем борьбы. Благодаря этому знак и обретает свою жизненность и динамизм, возможность будущего развития. Правящий же класс стремится загнать внутрь борьбу между различными видами его артикуляции, придать ему вечный, надклассовый характер. Но каждый живой символ двулик. Это внутреннее диалектическое качество наиболее полно раскрывается во времена революций и социального кризиса.

Культурная борьба приобретает множество форм: инкорпорации, смещения, сопротивления, переговоров, возврата к былым формам. Однако мы должны рассматривать ее в динамическом аспекте как исторический процесс. Борьба неотвратима, но она никогда не ведется "на том же самом месте", за те же ценности и смыслы. Мы должны обратится к понятию "традиция", так как культурный процесс (то есть культурная власть) в нашем обществе зависит от процесса определения того, что войдет в "великую традицию", а что - нет, и этим занимаются институты образования и культуры. Притом, что традиция является жизненно важным элементом культуры, она не является простым продолжением старых форм. Скорее, это способы связи и распространения элементов культуры, причем в отношении национально-популярной культуры они не имеют фиксированных или предписанных позиций, имеющих неизменные во времени значения. Более того, культурная борьба возникает именно в точке пересечения различных традиций, в их стремлении вырвать данную культурную форму из одного контекста и придать ей совершенно новый культурный резонанс или акцент. Таким образом, традиции не зафиксированы навечно в какой-либо универсальной позиции, в том числе и относительно определенного класса, Культуры, понимаемые не как "образы жизни", а как "способы борьбы", постоянно пересекаются; на этих точках пересечения и возникает культурная борьба. Антонио Грамши, говоря о возникновении новой "коллективной воли" и о трансформации национально-популярной культуры, замечает: “...То, что ранее было вторичным и подчиненным, даже случайным, теперь воспринимается как главное, становясь ядром нового идеологического и теоретического комплекса. Старая коллективная воля растворяется в своих противоречивых элементах, поскольку подчиненные [элементы] развиваются социально” (с. 451). Такое определение популярного выступает против самодостаточных подходов к популярной культуре, которые ценят традицию ради нее самой, обращаясь с ней антиисторично, анализируя формы популярной культуры как "вещи в себе", с момента своего возникновения содержащие некие фиксированные и неизменные ценности или значения. Попытки создания универсальной популярной эс-

тетики, основанной на эклектичном и случайном соединении мертвых символов, бесполезных мелочей, обречены, поскольку эти символы и кусочки глубоко двусмысленны и могут принимать различные значения в зависимости от обстоятельств.

Термин "популярное" состоит в очень сложных отношениях с термином "класс". Все сказанное выше соотносится с понятиями классовой борьбы и классовых отношений. Тем не менее не существует прямого, непосредственного отношения класса к определенной культурной форме или практике. “Нет абсолютно отдельных "культур", в историческом отношении парадигматически закрепленных за специфическими "цельными" классами, хотя и существуют ясно определяемые и разнообразные классово-культурные формации” (с. 452), пересекающиеся в поле социальной борьбы. В термине "популярное" раскрывается это смещенное отношение культуры к классам. "Популярное" соотносится с набором социальных сил, конституирующих "популярные классы", с областью культуры приниженных, исключенных социальных слоев. Их противоположность -группы, обладающие культурной властью - также не представляют собой "целостный" класс, а просто иной союз классов, страт, социальных сил, составляющих "не-народ". Это культура "блока власти". Таким образом, центральным противоречием в области культуры является не "класс против класса", а народ, популярное, против блока власти.

Как сам термин, так и коллективный субъект, к которому он нас отсылает - "народ" - чрезвычайно проблематичны. Точно так же, как не существует фиксированного содержания категории "популярная культура", так же и нет и фиксированного субъекта, за ней закрепленного - "народа". Природа политической и культурной борьбы - это способность заново создавать классы и индивидов как определенную популярную силу, преобразовывать разделенные классы и отделенных друг от друга людей (разделенных культурой настолько же, насколько и другими факторами) в популярно-демократическую культурную силу, то есть в "народ".

“Иногда мы можем быть организованы как некая сила, направленная против блока власти: это исторический момент, когда можно создать истинно популярную, народную культуру. Но в нашем обществе, если мы так не организованы, то нас организуют в нечто противоположное: в эффективную популистскую силу, говорящую власти "да"” (с. 453). Популярная культура - это поле борьбы за культуру власть имущих и против нее; при этом одновременно борьба идет за саму популярную культуру. “Это [место], где гегемония возникает и закрепляется, Это не сфера, где социализм, социалистическая культура (уже полностью сформировавшаяся) просто находит свое "выражение". Но это одно из мест, где социализм может конституироваться. Вот почему "популярная культура" имеет такое значение. Иначе, сказать по правде, мне на нее наплевать” (там же).

Джеффри К. Александер Обещание культурной социологии: технологический дискурс и сакральная и профанная информационные машины*

Постепенное проникновение компьютеров в современную жизнь углубляет то, что Макс Вебер назвал рационализацией мира. Компьютеры преобразуют каждое сообщение - вне зависимости от его значения, метафизической отдаленности или эмоционального очарования - в последовательность числовых битов и байтов. Эти последовательности соединяются с другими посредством электрических импульсов. В конечном счете, эти импульсы преобразовываются обратно в сообщения медиа. Есть ли более яркий пример подчинения человеческой деятельности безличному рациональному контролю? Если да, то мы оказываемся не только в веберовской "железной клетке", но и в рамках теории обмена Маркса.

Этот вопрос о рационализации мира является теоретическим, но не только. Может ли реально существовать мир чистой технологической рациональности, ведь и действие и окружающая среда неизбежно интерпретируются нерациональным²? Усиление процесса централизации с помощью компьютеров - неоспоримый факт, и он должен быть каким-то образом интерпретирован и объяснен.