БЕСКОНЕЧНЫЙ ОБРЯД ПЕРЕХОДА

«Город нашей судьбы», «форпост земли российской», «эпицентр бурных событий российской истории», «символ мужества и стойкости», «город-герой, воин и победитель», «Волжская твердыня с гордой и достойной судьбой», индустриальный гигант – вот далеко не полный перечень общих мест о Царицыне-Сталинграде-Волгограде, взятый из различных официальных источников. А еще это «загадочный Итиль», «перекресток цивилизаций», «русский Чикаго», «красный Верден», «город-вокзал», «вечный перевалочный пункт» и даже «гипотетический Иерусалим постмодернизма» со своей альтернативной историей. Так что же это за место? Что сформировало его идею и психологию местных жителей, какие архетипические схемы хранит историческая память города и как они влияют на самоидентификацию обитателей этого пространства? Начнем ab ovo – почти в буквальном смысле.

Как известно, пространство – первый и важнейший аспект модели мира, характеризующий его протяженность, структурность, возможность сосуществования, взаимодействия и координации различных элементов культуры. Именно в пространстве первично осуществляются все жизненные и духовные процессы, которые отвечают за смысловую наполненность человеческого существования. В наиболее концентрированном виде эти процессы находят свое воплощение в пространстве организации города.

Одной из древнейших из известных нам форм расселения людей был именно город. Как культурное явление он возник довольно поздно, приблизительно десять тысяч лет тому назад, в неолитический период, и, разумеется, был очень не похож на то, что стало связываться с этим понятием позже. Но в данном случае важна не конкретная форма «города», а сама его идея, – и она в первых городских поселениях достаточно очевидна: «В мифопоэтической и провиденциальной перспективе город возникает, когда человек был изгнан из рая и наступили плохие времена: человек оказался предоставленным самому себе и отныне заботиться о себе должен был он сам <…> С появлением города человек вступил в новый способ существования, который, исходя из прежних представлений и мерок, не мог не казаться парадоксальным и фантастическим: выживание и, более того, перспектива пути к максимальному благу, к обретению нового рая, заменой которого в «нерайских» условиях и был город, отныне были связаны с незащищенностью, неуверенностью, падшестью, в известном смысле – богооставленностью и, наконец, с трудом – страданием»[1]. Таким образом, первоначальная функция всякого города была связана с идеей защиты и организацией безопасности человека. Именно поэтому города нередко разрастались на месте оборонительных укреплений (замков, крепостей и т. п.) и вокруг них. Это представление отражает и этимология слова: «город» (в церковнославянском «градъ») дословно означает огороженное, защищённое место (сравните польское «gród» – крепость). Отсюда, кстати, происходит и скандинавское название Руси «Гардарики», означающее «государство городов», где «garđ» происходит от того же индоевропейского корня – «городить», «огораживать». Изначально люди предпочитали селиться вокруг городов, так как они имели возможность при необходимости укрыться за их стенами от врагов. Отсюда же берут начало два полюса возможного развития этой идеи, в зависимости от того, способен или не способен город выполнить свою защитную функцию, – «город проклятый, падший и развращенный, город над бездной и город-бездна, ожидающий небесных кар, и город преображенный и прославленный, новый град, спустившийся с неба на землю»[2].

Так или иначе, но в неолитический период закладывается та мифологическая и архетипическая схема представлений о городе, которая составляет основу подсознания нынешнего человека. Разумеется, принципы, легшие в основу строительства города в так называемый доисторический период, существенно отличались от современных. В первую очередь это были не экономические или политические соображения, но представления культурные и сакральные. Об этом свидетельствуют, прежде всего, те архитектурные конфигурации и схемы, в соответствии с которыми строились первые городские поселения.

В древних «планировочных схемах» город мыслился как «центр мира», как некое священное место, наделенное повышенной степенью значимости. Идея города в то время была связана с представлениями о священном браке Земли и Неба. Неслучайно закладка всякого поселения у древних европейских племен, в частности у германцев и славян, представляла собой разновидность одновременно и брачного, и погребального ритуалов, которые осуществлялись у так называемой мандалы (др. инд. mandalа, лат. mundis, готское man a, др.-исл. mid, славянское мир – слова одного и того же праиндоевропейского корня). «В древних представлениях мандала («ритуальная яма», «центр мира», магический круг или шар) имела вид круга, в который вписан крест, или же круга, поделенного на четыре равные части радиусами. Пересечение этих прямых линий в центре как раз и символизировало сам “центр мира”»[3]. Мандала – это алтарь, вход в подземный мир, «вместилище богов», «середина огороженного места», которая мыслилась как священное место, где осуществляется «прорыв уровней мира», т.е. где соединяются три космические зоны мироздания – небо, земля, подземный мир.

Например, Плутарх в «Жизнеописаниях» так рассказывает об основании Рима: «Похоронив Рема и двух своих воспитателей на Ремории, Ромул принялся строить город. Он пригласил из Этрурии мужей, которые во всех подробностях научили его соответствующим обрядам, установлениям и правилам, словно дело шло о посвящении в таинства. На нынешнем Комитии вырыли круглую яму и сложили в нее первины всего, что люди признали полезным для себя в соответствии с законами, и всего, что сделала необходимым для них природа, а затем каждый бросил туда же горсть земли, принесенной из тех краев, откуда он пришел, и всю эту землю перемешали. Яму эту обозначают словом «мундус» – тем же, что и небо. Отсюда, как бы из центра, словно описывая круг, провели границу города. Вложив в плуг медный сошник и запрягши вместе быка и корову, основатель сам пропахал глубокую борозду по намеченной черте, а люди, которые шли за ним, весь поднятый плугом пласт отворачивали внутрь, по направлению к городу, не давая ни одному комку лечь по другую сторону борозды. Этой линией определяют очертания стены, и зовется она — с выпадением нескольких звуков — «померием», что значит: «за стеной» или «подле стены». Там же, где думают устроить ворота, сошник вытаскивают из его гнезда, плуг приподнимают над землей, и борозда прерывается. Поэтому вся стена считается священной, кроме ворот: если бы священными считались и ворота, неизбежный и необходимый ввоз и вывоз некоторых нечистых предметов был бы кощунством»[4].

Закладка города начиналась именно с выкапывания круглой ямы и помещения в нее различных предметов, символизирующих изобилие и благополучие, а также останков предков. После этого яма засыпалась землей и на этом месте устанавливалось алтарное сооружение, символизирующее брак Неба и Земли. Это мог быть либо непосредственно алтарь, на котором осуществлялось жертвоприношение богам (зачастую связанное со сжиганием жертвы), либо некое вертикальное сооружение в виде столпа, идола или колонны, которое являлось своеобразной точкой отсчета в развертывании пространства. Безусловно, первоначальная символика этих объектов была связана именно с ритуалом священного брака и имела прямое отношение к семантике слияния, рождения, произведения на свет новой жизни. Собственно, символика мандалы совмещает в себе знаки женского начала – круг, и мужского – крест, столп, пламя жертвенного костра. В более поздней архитектурной традиции первичное значение этих символов уходит в подтекстовый план и замещается метафорическими эквивалентами, наделенными «цивилизованной, окультуренной» семантикой: круг превращается в площадь, чашу или фонтан, а крест и столп – в колонну или обелиск; пламя жертвенного костра трансформируется в образ «вечного огня», горящего на могиле!

Символика мандалы как священного места имеет еще одно важное следствие в более поздней архитектурной традиции: она определяет историческую конфигурацию города – круглую или квадратную. Причем первая разновидность соотносится с женским началом, а вторая – с мужским. В первом случае в основе архитектурного решения лежит представление о матери-земле как производительнице благ и изобилия, почве, из которой при правильном возделывании что-либо должно появиться на свет (ср. с образом плуга, которым очерчивает границу города Ромул при закладке Рима, а также с распространенным выражением «город растет»). В этом смысле борозды, рвы и канавы, проведенные плугом (один из самых древнейших символов мужского начала), символизируют «произрастание» будущих городских сооружений в пределах очерченных границ. Наличие единого сакрального центра (первоначально: материнского лона) в таких городах обеспечивает равномерное «раздвижение» пространства к окраинам по радиальным линиям. В такой архитектурной модели на первый план выступает архетипическая функция города как места райского изобилия и богатства. Наиболее показательная модель «круглого» города – Москва. Пространство вокруг небольшого городища, возникшего естественным путем, на протяжении нескольких столетий росло и обживалось равномерно, концентрическими окружностями. Такая «естественная» застройка имела не только первоначальный сакральный смысл, но и вполне практическое значение: она как нельзя лучше обеспечивала равномерную коммуникацию между центром и окраинами, выстраивая структуру подпространств в соотнесенности с общим сакральным центром – Кремлем.

Квадратная форма города возникает как проекция Неба на земную поверхность и фактически означает неприступность и непоколебимость небесной тверди, что соотносится с другой архетипической функцией образа города – способностью быть защитой и укрытием. Думается, поэтому данная архитектурная модель получила свое первичное распространение в устройстве римского военного лагеря – каструма. С Севера на Юг и с Запада на Восток в нем проходили две главных улицы, которые пересекались под прямым углом. В месте пересечения устанавливался шатер военачальника, служивший символическим сакральным центром, «началом координат» для расположения остальных строений. Здесь же располагался «форум» – площадь для военных совещаний у шатра военачальника. Позднее на месте форума возникла плаза – площадь. Остальные улицы, идущие параллельно двум главным, образовывали прямоугольную сетку, каждая «ячейка» которой именовалась кварталом и предназначалась для проживания отдельного воинского подразделения – центурии, манипулы или когорты. Крестообразно поделенный на четыре равных сектора, такой лагерь с внешней стороны был защищен рвом и валом, частоколом из бревен, образую форму квадрата или прямоугольника. Именно по такой схеме первоначально строились все римские поселения на территории, отвоеванной у варваров, – например Лондоний. Этот «мужской» архитектурный принцип нашел свое воплощение в строительстве крепостей и замков, имеющих четырехугольную форму. На уровне градостроительной концепции он реализуется, например, в образе Санкт-Петербурга, с его прямыми проспектами и улицами, пересекающимися под прямым углом. Соотнесенность формы города – круглого или квадратного – с женским или мужским началом, в частности, отчетливо прослеживается в русской ментальности: ср., Москва-матушка, Петербург-батюшка.

Попытаемся определить, в какую из этих парадигм первоначально вписывается образ Царицына.

«С древнейших времен междуречье Дона и Волги являлось перекрестком водных и сухопутных путей. Здесь располагались наиболее удобные перевозы и волоки между реками»[5]. Изначально междуречье Волги и Дона, таким образом, воспринималось как транзитная зона для многочисленных торговых караванов, которую необходимо было оборонять от многочисленных татарских вторжений. Именно поэтому после присоединения к России Астраханского ханства в середине 50-х годов XVI столетия в стратегически важных пунктах Волжского торгового пути были размещены летние стрелецкие караулы, которые следили за поддержанием порядка на Волге и прилегающих степных дорогах. Несколько десятилетий спустя возникла волжская оборонная система, включавшая в себя крепости Царевококшайск, Санчурин, Самара, Саратов, Терки, Царев-Борисов и Царицын.

В 1589 году на Царицынском острове был возведен деревянный острог, который первоначально именовался «Новый город на Царицыне острове», затем «Царев город на Царицыне острове» и лишь несколько лет спустя «Царицын». «Внутренняя застройка деревянной крепости, – как отмечает официальный путеводитель, – как и во многих русских крепостях того времени, велась стихийно, сообразуясь с рельефом местности и направлениями дорог»[6].

В.О. Ключевский выделяет четыре формы города, в соответствии с которыми строились населенные пункты у древних славян еще в догосударственный период: город-двор, город-село, город-застава и город-посад. Царицын изначально возводится как город-застава. Это более поздняя, нежели город-двор и город-село, форма поселения. Она появляется еще при киевских князьях и представляет собой военные посты с военным населением, которое вербовалось отовсюду. Это первообраз позднейших казацких поселений. Богатырские былины называют эти остроги, в которых стояли богатыри, охранявшие границу, богатырскими заставами.

Первоначально Царицынскую крепость населяли стрельцы, служилые казаки и их семьи, которые несли не только охранную службу, но и занимались сопровождением торговых судов, посольств, ловили разбойников и «гулящих людей», следили за действиями татар и вольных казаков. Таким образом, изначально Царицын представлял собой пограничную заставу с общей численностью населения не более 300 человек. Возникла она не в силу естественно-природных условий или благоприятного стечения экономических или культурных обстоятельств, а в результате административного решения.

В начале Смутного времени крепость на острове была сожжена дотла и была восстановлена в 1614 году уже на правом берегу Волги при впадении в нее реки Царицы. Царицын по-прежнему принадлежал к категории «заказных» городов, т.е. служилым в ней людям запрещалось отводить земли под посад и получать поместья за службу (сейчас мы бы назвали их «бюджетниками»). После восстаний Степана Разина и Кондратия Булавина, когда крепость несколько раз переходила из рук в руки, численность ее гарнизона была увеличена почти вдвое (до 748 человек).

В 1623 г. побывавший на заставе проездом в Персию московский купец Федот Котов дал такое описание города: «Царицын стоит на высоком берегу, обнесён невысоким тыном с рублеными башнями. В нижней части города протекает небольшая речка вроде ручья, по которой лодке ехать нельзя. Вокруг города расстилается степь, а город стоит над Волгой». Именно так выглядит Царицын на плане 1697 года: это квадратная крепость с угловыми башнями, огороженная деревянной стеной. Такое же описание города-заставы составил в 1703 г. голландский живописец и путешественник Корнелий де Бруни: «Город Царицын построен на невысокой горе, объемом невелик и, как мне показалось, расположен четырехугольником и обнесен деревянною стеною, снабженной башнями. Предместье его раскинуто по берегу реки и частью вокруг города. Главная церковь каменная, но не достроена еще: остальные церкви деревянные и едва видны». Как видим, изначально образ города соотносился с «мужской» градостроительной моделью и выполнял защитную, сторожевую функцию.

На период 1718 – 1720 гг. приходится создание Петром I сторожевой укрепленной линии протяженностью 60 км между Волгой и Доном – от Царицыно до Паньшино. В 1722 году великий самодержец по возвращении из Персидского похода третий и последний раз посетил Царицын и сам сочинил проект реконструкции этой крепости в виде четырехугольной бастионной цитадели, укрепленной земляными валами и рвом. В июле 1769 года академик Лепехин дает почти такое же описание города, как и его предшественники: «Город Царицын стоит при конце линии (сторожевой). На самом волжском берегу, обведен земляным валом, с раскатами с трех сторон, а четвертую сторону защищает река Волга».

Статус пограничного рубежа в транзитной зоне между Волгой и Доном официально сохранялся за этим населенным пунктом вплоть до 1776 года, т.е. почти два столетия. Лишь с присоединением к России Крыма и Кубани границы государства отодвинулись далеко на юг. Была упразднена Царицынская сторожевая линия, Волжское казачье войско переведено на Кавказ, а Царицын утратил свое значение как сторожевая крепость. Однако сама крепость, которая стала считаться старой частью города, сохранялась без изменений еще несколько десятилетий. Так, на плане города, утвержденном Александром I 16 июня 1820 года, внутри старой крепости было 25 жилых кварталов и две Продольные улицы – Первая и Вторая[7].

Менее столетия спустя этот образ границы и сторожевого рубежа еще раз всплывет в биографии города. В период гражданской войны его станут именовать «красным Верденом» по аналогии со знаменитой французской оборонительной линией времен первой мировой войны. Последний раз в истории города этот архетип «границы», «последнего рубежа обороны» возникнет в период Сталинградской битвы, особенно благодаря знаменитому приказу наркома обороны за номером 227 – «Ни шагу назад!». Таким образом, из всей четырехвековой истории города более чем три столетия он воспринимался и самими жителями Царицына-Сталинграда, и населением всей страны как пограничный рубеж, город-застава, оборонительное укрепление и последний или передовой – в зависимости от направления источника опасности – форпост на пути врага: с XVI века по конец XVIII столетия угроза исходила преимущественно с южного направления и Заволжья, во время многочисленных смут XVII века, восстания Пугачева и гражданской войны – со всех сторон, а в последнюю Большую войну – с Запада и северо-западного направления.

Был в истории Царицына короткий, но очень интенсивный период промышленного роста и численности населения. Пришелся он на вторую половину XIX – первое десятилетие ХХ столетий и был связан со строительством трех железных дорог: Волго-Донской (1862), Грязе-Царицынской (1868) и Царицын-Тихорецкой (1897). Регулярное паровозное сообщение обеспечило уездному городу взрывной рост: бурлацкая слободка стала русским Чикаго. За период с 1861 по 1897 гг. население города выросло в 8 раз: с 7 тыс. человек до 56,5 тыс. Царицынские купцы выиграли «железнодорожное соперничество» у дубовских – и именно в этот период город начинает восприниматься как центр промышленности. Вокруг него стремительно начинают расти рабочие поселки, обслуживающие металлургическую, металлообрабатывающую, лесозаготовочную и нефтеперерабатывающую промышленность. Именно это обстоятельство решающим образом повлияло на последующую концепцию развития города как индустриального гиганта, которая становится актуальной вплоть до 70-х годов ХХ века.

При этом в архитектурном отношении, на уровне разработки урбанического пространства, единой концепции города в этот период не существовало. Очень выразительно признание П.И. Чайковского, посетившего Царицын 6 июня 1887 года: «Этот город мне не понравился. Странно как-то! Например, на огромной пустынной площади, в коей ноги утопают в песке, вдруг огромный дом на венский лад…» Город без исторической памяти, город без прошлого, который к началу ХХ столетия за 300 лет своей предыдущей истории не накопил достаточного количества культурных символов и не смог уплотнить свое смысловое пространство, – это, действительно, являлось серьезной проблемой при создании единого городского пространства. Ни Царицын, ни довоенный Сталинград не дали стране ни одного деятеля культуры, не произвели на свет ни одного значимого в истории России человека: Степан Разин и Емельян Пугачев не в счет – они не коренные жители города. Город жил в основном за счет «технологии приобщения»: здесь лишь проездом бывали известные люди своего времени – Петр I, П.И. Чайковский, Ф.И. Шаляпин, Велимир Хлебников. В послевоенное время его посетят Фидель Кастро и даже Эрнесто Че Гевара, что поддержало имидж Волгограда как города-музея, предназначенного для туристов.

Дальнейшее формирование архитектурного облика города (вплоть до начала Великой Отечественной войны) теперь было связано с промышленными объектами, что вполне вписывалось в общенациональную идею всеобщей индустриализации: «На характере реконструкции города сказалось то обстоятельство, что ввиду особенностей своей истории Царицын – Сталинград не имел сколько-нибудь значительных памятников архитектуры, которые были бы опорными сооружениями при выборе вариантов планировки. Опорными сооружениями оказались не гражданские, а промышленные комплексы – заводы Тракторный, «Баррикады», «Красный Октябрь», некоторые деревообрабатывающие предприятия, расположенные по берегу Волги»[8].

В этом обстоятельстве можно усмотреть некое мифосимволическое значение. Как только Царицын фактически перестал быть городом-заставой и открыл свои ворота «всякому входящему», он больше не смог выполнять свою прежнюю архетипическую функцию защиты и безопасности, превратился в открытое место, которое само теперь нуждалось в защите. Прибегая к системе мифосимволических соответствий, можно сказать, что он почти в буквальном смысле стал лоном, бесконтрольно производящим на свет новую жизнь, новых людей, новые поселения, т.е. поменял свою мужскую сущность на женскую. Отсюда же проистекает утрата городом отчетливых очертаний: он как бы начинает заполнять собой все предоставленное ему пространство, приобретает текучесть и бессистемность.

Особенно показательными и закрепляющими в ментальности местных жителей этот образ города-девы, города-женщины становятся события гражданской войны, когда Царицын за короткий промежуток времени, с июля 1918 года по январь 1920 года, несколько раз переходил из рук в руки то красных, то белых. Целомудрие девы и крепость города, его способность быть нетронутым врагом были нарушены, а идея прочности, нетронутости, нерасколотости, гарантии от той нечистоты и скверны, которая исходит от захватчика, всегда – насильника, оказалась дискредитирована. Горд поменял свой функциональный статус и свою мифосимволическую сущность, что на языке архаичной практики ритуалов означает прохождение обряда перехода, инициации, который всегда сопровождался сменой имени: 10-го апреля 1925 Царицын был переименован в Сталинград, в честь Сталина, бывшего председателем Военного совета Северо-Кавказского военного округа в дни обороны Царицына.

Таким образом, к 1941 году Сталинград представлял собой агломерацию исторического центра, окраинных рабочих поселков, крупных промышленных предприятий со слабо развитой городской инфраструктурой и полным отсутствием архитектурной целостности. Именно в таком состоянии город был застигнут войной, которая почти полностью стерла его с лица земли и выжгла в очередной раз (до этого тотальные пожары случались с настораживающей регулярностью – в 1727, 1728, 1791, 1793, 1901[9] гг.).

Градостроительная концепция этого места в начале 50-х годов минувшего столетия утверждалась на самом высоком государственном уровне. В 1945 – 1953 годах над ее реализацией трудились архитекторы с мировыми именами: Василий Симбирцев, Каро Алабян, Вадим Масляев. От прежних времен Сталинград унаследовал бессистемную планировку и отсутствие архитектурно организованных площадей. Поэтому одно из основных мероприятий, намечаемых генеральным планом, состояло в том, чтобы придать планировке города стройную, гармоничную структуру. На языке мифосимволических соответствий эту идею можно интерпретировать как попытку придания городу черт мужского начала.

Разумеется, имперская идеология требовала создания убедительного ансамбля в стиле «ампир». Возникший в наполеоновской Франции, он генетически восходит к архитектурной традиции Римской империи и империи Александра Македонского. Он предполагал «клонирование» столичного комплекса сооружений в самых крупных городах империи и создание единого урбанического пространства даже на значительном удалении от ее центра. Например, многочисленные Александрии эллинского государства отстраивались по одной и той же модели с использованием идентичных архитектурных и стилевых решений. Смысл такого «копирования» главной Александрии имел под собой глубокое культурное обоснование. Идея любой великой Империи связана с максимальным расширением ее географических границ и одновременной трансляцией на присвоенные территории общего принципа унификации. Всякий грек, оказавшийся вдали от исторической родины, попадая в очередную Александрию, должен был чувствовать себя как дома. Он должен был видеть на возвышенности в центре города Акрополь, пусть и в миниатюре, храмы Аполлона и Афины, статуи олимпийских божеств и победителей состязаний.

Откроем книгу Анны Степновой о Волгограде «Город героев и окрестности»: «По числу зданий такого стиля город занимает третье место после Москвы и Санкт-Петербурга. Центр города после войны отстраивался по генплану, поэтому его архитектурный облик является на редкость цельным. В хрестоматиях для архитекторов центр города упоминается как редкий случай единовременного создания столь масштабного ансамбля. В этом ансамбле специалисты видят параллели с разными стилями и эпохами. Дворец Труда (Дом культуры профсоюзов) аукается с римской гробницей папы Юлия работы Микеланджело, ресторан «Маяк» – с питерским Адмиралтейством, пропилеи Центральной набережной – с храмами Сицилии и постройками древнего Персидского царства, сохранившимися в Грузии. Прототипы Сталинграда – в Греции, Египте, на Тибете, среди руин цивилизаций ацтеков и майя»[10]. Причем, все те сооружения, что возводились в разные эпохи в прочих частях света в течение десятилетий и столетий, в Сталинграде оказались выстроены одномоментно.

В соответствии с генпланом конца 40-х – начала 50-х годов, городскому пространству тогдашнего Сталинграда приписывалось гораздо большее значение, чем то, которое это место было способно в себя вместить. Своим монументальным архитектурным обликом город должен был символизировать не только идею имперского единства (по аналогии с Москвой и Ленинградом), но и воплощать синтез знаков различных эпох и цивилизаций. Городское пространство должно было стать местом, в котором осуществлялась идентификация со всеми предшествующими монументальными имперскими культурами, и не предполагало использование никакой национальной экзотики и этнической местечковости, никакого провинциализма и локальности. Поэтому при возведении города «заново» как «города мечты» в классическом римском стиле часть оставшихся после войны уездных «царицынских» построек тоже была уничтожена. Идеология имперского величия и единства могла воплотиться только в цельности и монументальности архитектурных решений города-памятника с высокой символической плотностью городского пространства.

С 1945 по 1953 годы начинает интенсивно реализовываться план генеральной застройки города, который, безусловно, был связан с увековечением имени «отца народов». Венцом этого проекта должна была стать грандиозная статуя Сталина на Центральной набережной, аккурат на месте нынешнего фонтана «Искусство». Преодолев 102 ступеньки (конечно же, такая деталь не может быть случайной в архитектурном ансамбле города: она призвана напоминать вновь прибывшим по водному пути о бессмертном подвиге на главной высоте России), «гость» этого города должен был оказаться между античными пропилеями прямо напротив бессмертного кумира, величественно возвышающегося на обрывистом берегу реки. Усилия туриста должны были быть вознаграждены ощущением священного восторга и благоговейного страха в виду восточного божества с осетинским лицом. В любом случае, генеральная цель первого послевоенного проекта состояла в том, чтобы привить этому «пустому» и в пространственном отношении, и в символическом содержании месту идею бессмертия вождя, сделать его своеобразным мавзолеем самого духа сталинской эпохи, ее архитектурной квинтэссенцией.

Ни Москва, ни Ленинград для этого не подходили: эти города имели слишком богатую дореволюционную историю с совершенно другим идеологическим набором архитектурных знаков и символов из прошлого. Для этого их пришлось бы в буквальном смысле сравнять с землей – практически в полном соответствии, кстати сказать, с градостроительной философией Декарта и Корбюзье. Оба они, один – теоретик, другой – практик возведения и обустройства городов, были убеждены в том, что с периодичностью в 200 – 300 лет необходимо полностью сносить старые города из-за их неспособности поддерживать свою изначальную инфраструктуру и на их месте возводить новые, которые бы в большей степени соответствовали динамике научно-технического прогресса и полнее бы обеспечивали комфорт своих жителей. Но это, конечно, исключительно западный, прагматический подход к обустройству урбанического пространства: он не предполагает его глубокой символизации и мифологизации в историческом времени и рассматривает город исключительно как пространство для удобного существования.

Генеральная цель первого послевоенного проекта города состояла в том, чтобы привить этому месту идею бессмертия вождя, сделать его своеобразным мавзолеем самого духа сталинской эпохи. Это был проект не города, предназначенного для жизни простых людей, а города-памятника, некрополя (и здесь актуализируется связь с миром мертвых, возникающая в архетипическом образе города как такового), грандиозного монумента, совершенно в восточном духе символизирующего бессмертие восточного вождя (деспота и тирана), почти персидского царя.

Сталинград идеально подходил для подобного архитектурно-идеологического эксперимента: не имеющий отчетливой и глубокой в масштабе страны довоенной истории, практически полностью уничтоженный авиацией «Люфтваффе», он оказался тем «пустым местом», которому можно было привить практически любую идею. И оно ее получило – идею бессмертия Сталина. Внутри советской урбанической мифологии выстраивалась почти идеальная символическая триада: если на Севере страны существует город, носящий имя Ленина, то на Юге – почти на таком же удалении от Москвы, подчиняясь законам геополитической симметрии – уместно и закономерно было строительство города, носящего имя Сталина. Вместе с Москвой, безоговорочной столицей СССР, они образуют единую воображаемую линию, идущую с Севера на Юг и образующую мощное триединство внутри имперского геополитического пространства: Ленин-град – Москва – Сталин-град. Причем внутри этого триединства возникает отчетливое распределение «столичных» функций этих городов: Москва сохраняет статус административного и политического «сердца» страны, Ленинград остается культурным центром, а Сталинграду отводится роль героической столицы, живущей под знаком бессмертного подвига. Таким образом, структурация геополитического пространства страны по вектору «Север – Юг» осуществлялась за счет создания опорных точек-городов, равноудаленных друг от друга. И одной из главных составляющих в этом процессе создания единого имперского пространства становится Сталинград, служивший своеобразным символическим отражением Ленинграда.

Как это ни странно, при всей внешней непохожести Волгограда на Северную Пальмиру, именно с этим городом возникает его наиболее близкая соотнесенность в некоторых ключевых параметрах. Исторический центр обоих городов строился одномоментно, «чудесным образом» и на совершенно пустом месте – редчайший случай в практике градостроительства, когда город возводится весь и сразу. Трижды оба города меняли свое историческое имя, как бы проходя обряд инициации и возрождаясь к новой жизни уже в ином качестве. Причем оба в советское время носили имена соотносимых по своей исторической значимости персон – «вождя революции» и «отца народов». Урбаническое пространство обоих и целый комплекс архитектурно-эстетических решений организован относительно реки. Оба города несколько раз оказывались на грани полного уничтожения: один – под воздействием стихийных сил природы (особенно наводнения 1709 и 1824 годов), другой – из-за многочисленных пожаров, когда город выгорал практически дотла из-за человеческой халатности, и, конечно же, в результате последней войной – когда Сталинград не только выгорел, но и был буквально стерт с лица земли. Наконец, оба города во время Великой Отечественной войны подверглись жесточайшим испытаниям и стали символами мужества, стойкости и героизма, оплаченного сотнями тысяч человеческих жизней. Звание городов-героев было им присвоено одним и тем же приказом от 21 июня 1961 года, хотя впервые были названы городами-героями еще 1 мая 1945 года, наряду с Севастополем и Одессой. В ритуально-мифологическом смысле эти два города стали своеобразными алтарями, где был совершен обряд самого массового в истории человечества жертвоприношения ради сохранения целостности и единства сообщества в переломный момент истории народа. По самым приблизительным подсчетам суммарные потери обеих сторон в Сталинградской битве превышают два миллиона человек, а за годы блокады было унесено, по разным данным, от 1,2 до 1,5 млн. человеческих жизней.

При таком количестве людских жертв неизбежным оказывается приписывание сакральных свойств и одному, и другому месту. И действие этого функционального качества невозможно приостановить или отменить каким-либо административным решением: в случае со Сталинградом приходится говорить о самом крупном сухопутном сражении в истории всего человечества. Этот город в буквальном смысле стал алтарем победы, обильно политым жертвенной кровью героев.

Кстати сказать, такая концепция послевоенного строительства города вполне вписывается в истории России в разные проекты создания «южной» столицы империи – начиная с петровского правления и заканчивая нынешним. Именно в этом состояла косвенная цель Азовского похода Петра I, утверждения южной оборонительной линии, в которой Царицын был пятой крепостью. Во второй половине XVIII века генеральной задачей всех русско-турецких войн становится отнюдь не выход к Черному морю, а освобождение Константинополя – Второго Рима – и утверждение его в качестве южной столицы Российской Империи (так называемый «Греческий проект» Екатерины Великой). Под знаком этой мессианской геополитической идеи проходит и весь XIX век отечественной истории. Отчетливость северных и западных границ страны и неоформленность южных настоятельно требовали структурирования этого важного сегмента государственного пространства вокруг некоего сакрального центра. Участие Иосифа Сталина в обороне Царицына в 1918 году, а затем события 200-дневного противостояния немецко-фашистским захватчикам сняли вопрос о выборе такого города. Причем инерция восприятия образа Сталинграда как города подвига и патриотической столицы страны в национальной ментальности настолько велика, что не может быть преодолена никакими административными решениями.

Волгоград до сих пор во всем мире воспринимается как город, унаследовавший героическую славу защитников Сталинграда (в этом контексте далеко не случайна и даже закономерна идея возвращения городу одного из самых известных исторических имен), как место гораздо большей сакральной значимости, чем Ростов-на-Дону – административная столица Южного федерального округа, или Сочи – столица Олимпийских игр, спорта и отдыха. И эта значимость измеряется не размерами денежных инвестиций, и не административно-территориальным делением, а количеством отданных человеческих жизней. Поэтому чтобы наделить город иной имиджевой привлекательностью и соединить это место с какой-то новой идеей, нужно, прежде всего, отменить действие предыдущей его мифологии, прежних культурных знаков – ч