СМЫСЛ ЖИЗНИ

Жизненный вопрос

Одна народная учительница в России писала: «Если я потеряю веру в смысл моей работы, я не доживу до утра». Не о том же ли говорит Достоевский в своих “Записках из Мертвого дома”: «Если бы заставить каторжника переливать воду из одного ушата в другой, а из другого в первый, толочь песок, перетаскивать кучу земли с одного места на другое и обратно — я думаю, арестант удавился бы через несколько дней или наделал бы тысячу преступлений, чтобы хоть умереть, да выйти из такого унижения, стыда и муки. Разумеется, такое наказание обратилось бы в пытку».

«Ужас бесцельности и ужас бессилия» — вот два ужаса, которые смертельно поражают волю человека.

Знать определенную цель, иметь перед собой ту или иную задачу — и не иметь сил ее выполнить — какое это невыносимое страдание!

Но еще более тяжело — иметь силу, обладать кипучей энергией, да не знать, в чему эту силу приложить. «Тяжело от силушки, как от грузного бремени», — говорит богатырь Святогор в русской былине. Не отсюда ли тоска, скука, упадок воли к жизни? Ужас бесцельности — это поистине глубокая трагедия, столь знакомая молодежи, полной сил и здоровья, но не имеющей веры в смысл и ценность жизни. Для чего жить? Стоит ли жить? Для чего изо дня в день трудиться, а тем более когда этот труд тяжел и подчас непосилен? Для чего терпеть лишения, страдать, приносить жертвы? Кто из нас в дни юности не знал этого томления духа, этой жажды найти такую цель жизни, ради которой мы были бы готовы страдать и умереть? О, тогда нашлась бы и сила! Ибо самое бессилие в значительной степени рождается от бесцельности. Лишь цель делает волю цельной, собирает наши силы, направляя их в одну точку. О, дайте нам цель, которая была бы способна нас вдохновлять! Тогда и жертвовать собою ради ее достижения была бы радость! Без такой цели человек не

Воля есть способность желать, решать и действовать. Чтобы иметь крепкую волю, надо знать «конечную цель и ближайший шаг к ее осуществлению». Даже для того чтобы перепрыгнуть через ручей, я должен проделать известную душевную работу, «координацию» воли. Моя цель — быть на другой стороне ручья. Для этого я должен сделать прыжок. Стоит мне в момент прыжка усомниться в его необходимости или возможности, и я попаду в воду. Но, кроме таких небольших будничных целей, нужна еще одна — общая — цель жизни, которая отвечала бы основной, центральной идее жизни, тому, что называется ее смыслом.

В дни моей юности в Петербурге произошел следующий трагический случай. Студент технологического института Н. праздновал день окончания высшей школы. Какая это радость! Сколько упорного труда, бессонных ночей, волнения на экзаменах, сколько нужды и недоедания стоило это торжество! Наконец достигнута мечта долгих лет — вот он уже инженер с блестящей перспективой полезного и интересного труда в своем отечестве. Сегодня у него праздник. Студент просит квартирную хозяйку поставить самовар, купить булок. Она возвращается через некоторое время и — о, ужас! Молодой человек лежит на полу бездыханный с простреленным виском. Впоследствии выяснилось, что он погиб от сознания бессмысленности бытия. В течение целого ряда лет его целью было получить диплом инженера. Но вот эта цель достигнута, а что же дальше? А дальше — зияющая пустота, ужас бесцельности. У него была лишь временная цель, но не было вечного смысла, который ставил бы перед волей все новые, очередные задачи, высшие задания.

В переживаемые нами дни мирового кризиса и переоценки всех ценностей, в дни «великого русского рассеяния», с небывалой остротой встает этот жгучий вопрос: есть ли в жизни отдельного человека, народа и всего человечества смысл? если есть этот смысл, то в чем он заключается?

Что тайна от века?

И в чем существо человека?

Откуда приходит? Куда он идет?

И кто там вверху над звездами живет?

так вопрошает юноша, размышляющий у берега моря (в известном стихотворении Гейне). Утомленный пустою светской жизнью, Пушкин повторяет тот же вопрос:

Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты мне дана?

Иль зачем судьбою тайной Ты на казнь осуждена?...

Цели нет передо мною:

Сердце пусто, празден ум,

И томит меня тоскою

Однозвучный жизни шум.

А Лермонтов, полный горького разочарования, пишет:

Гляжу на будущность с боязнью,

Гляжу на прошлое с тоской

И, как преступник перед казнью,

Ищу кругом души родной...

Придет ли ангел избавленья

Сказать мне жизни назначенье,

Цель упований и страстей?

Молчу и жду...

Поэты и мыслители бьются над загадкой бытия: какая мысль осуществляется в природе и истории? Стоящая ли это мысль? Имеет ли она вечную, абсолютную ценность? Существует ли в жизни не только мысль, но и смысл, мысль единая, над всем царящая, все объясняющая — сомысль, сомыслие, смысл, мысль, дающая единство (синтез) всего, так чтобы можно было сказать: все служит этому единому смыслу, «все служит Ему»? Есть ли в мировом процессе бытия великая единая мысль, которая способна рождать великую волю? Каков смысл моей личной жизни? Для чего я живу?

Смысл жизни освещает наш путь для мышления, для разума. Смысл жизни — это идея высшей, неизменной ценности бытия. Когда же эта идея, эта мысль становится заданием для нашей воли, тогда она превращается в цель.

Слово «цель» взято из охотничьего языка. Индийский мыслитель Будда уподобляет человека охотнику, который не спускает глаз с двух точек — с конца стрелы, положенной на тетиву лука, и с головы ястреба, парящего над ним. Вот он собрал свою волю, весь сосредоточился на одной цели — как бы не промахнуться! Да и цель-то надо найти верную, стоящую, чтобы не бороться за призрачные ценности, как городничий в комедии Гоголя “Ревизор”, или сражаться с ветряными мельницами, как рыцарь-фантазер Дон-Кихот.

Только великая цель может сделать человека цельным, захватать его всецело, его исцелить, умудрить к целости, уцеломудрить, поднять (сублимировать) от всего мелкого, нечистого к истинной цельности, целомудрию духа и тела. Не будь же подобен охотнику, который целится в сосновую шишку, принимая ее за куропатку. Найди цель, которая стоит заряда. Тем более когда зарядом должна служить энергия всей жизни, сила молодости, которая не повторяется, ибо поистине — «страшно потерять молодость»! Страшно идти навстречу участи, о которой говорит Лермонтов в своем стихотворении “Дума”;

Толпой угрюмою и скоро позабытой

Над миром мы пройдем без шума и следа,

Не бросивши векам ни мысли плодовитой,

Ни гением начатого труда.

И прах наш с строгостью судьи и гражданина

Потомок оскорбит презрительным стихом,

Насмешкой горькою обманутого сына

Над промотавшимся отцом.

И далеко не все равно, как мы смотрим на будущность человека и мира. Русская девушка Дьяконова в своем “Дневнике курсистки” пишет, что в ней поколебалась вера в смысл жизни после того, как она услышала на лекциях профессора физики, что все идет к уничтожению и человек идет в ничто, «в никуда». Последними словами характерно назывался один роман эпохи переворота в России. Оторвавшись от старых ценностей и не найдя новых, человек оказался на распутье, на бездорожье, растерянный, потерявший руль, увлекаемый силою ветров и бурь... в никуда.

Видимая бессмыслица

Не правы ли пессимисты, те, которые мрачно смотрят на жизнь и не видят в ней ничего светлого? В самом деле, если понаблюдать за жизнью человека, то можно прийти к печальному заключению. В этой жизни, по-видимому, господствуют страдание, зло, неправда; в ней царствуют грех, болезнь и смерть. Недаром египтяне помещали на своих пирах мумию, как грозное напоминание о смерти: memento mori.

Мой друг, студент-медик, читал как-то в Одессе доклад своим сотоварищам на тему о бессмертии. На столе перед собой он положил внушительное «вещественное доказательство», а именно — человеческий череп...

Это ли не лучший судья всех наших теорий? Вот он бесстрастно смотрит на нас своими глазными впадинами — этими жуткими черными безднами. А этот ряд оскаленных зубов?.. Не чудится ли в нем неотразимая, холодная, костяная усмешка, безжалостный смех над всеми нашими розовыми мечтами о жизни? Если на земле владычествует смерть, то какой может быть вопрос о смысле жизни, когда и самой-то жизни нет, а есть лишь постоянно повторяющийся обман, мираж, призрак жизни? Мы рождаемся, чтобы умереть. Неужели же смерть и есть цель жизни? И все наши стремления, порывы, труды и жертвы кончаются кладбищем? Больница, тюрьма и кладбище — вот три учреждения, которые господствуют в жизни, по выражению русского мыслителя Бердяева. И если это так, то поистине можно прийти лишь к безысходному отчаянию и утверждать лишь бессмыслицу жизни.

Мир действительно лежит во зле, глубоко погряз в болоте греха и неправды. И тот, кто не видит ничего, кроме этой темной стороны действительности, поистине должен признать, что жизнь есть «циническая насмешка над человеческим страданием». Тогда понятной становится вся эта «мировая скорбь», начиная от Соломона («суета сует и все суета и томление духа») и кончая пессимистами нашей эпохи. Немецкий мыслитель Шопенгауэр (1788-1860), автор книги “Мир как воля и представление”, называет жизнь маятником между скукой и страданием. «Нужда — бич народа, скука — бич знати». Человек с его желаниями — «вечно томящийся Тантал».

Согласно греческой легенде, он наказан в аду муками неудовлетворимости: когда он наклоняется к воде, чтобы напиться, вода уходит от него; когда он протягивает руку к плодам, висящим на дереве, ветка удаляется от него. Страдание рождает в человеке хотение, а хотение вновь приводит к страданию. Высшее благо — безвольное состояние: «тогда уже все равно, смотреть ли из темницы, или из дворца на заходящее солнце». Однако отсутствие хотений приводит к еще большему бедствию: оно порождает убийственную скуку, пустоту. В то же время Шопенгауэр порицает самоубийство, называя его «напрасным и безумным поступком». Единственный выход для человека он видит в аскезе, в подавлении воли, в уничтожении хотений..."

Гартман (род. 1842), написавший произведение о пессимизме (Nur Geschihte der Begruendung des Pessimismus), считает всякое счастье самообманом. Есть лишь иллюзии счастья. Их три: в настоящем, в загробной жизни и в будущем прогрессе. И потому — «сон без сновидений относительно счастливейшее состояние, ибо это единственный случай полного отсутствия страданий». Так называемые земные блага — «здоровье, молодость, свобода, богатство — есть лишь условия нулевой точки ощущения». Человек испытывает радостное ощущение, когда у него прекращается зубная боль. Но ведь отсутствие зубной боли есть и у бездушного камня. Гартман усматривает в жизни безумие желания и бедствие бытия. Безмятежность небытия (нирвана) — высшее блаженство.

Итальянский поэт Джакомо Леопарди (1798-1837) в своей “Истории человеческого рода” обосновывает безысходный пессимизм. По его мнению, люди ненавидят жизнь и их усилия направлены к тому, чтобы избавиться от нее. Знание истины делает их еще более несчастными, поистине повергает их в «горе от ума», как сказал бы наш сатирик Грибоедов. Любовь создает лишь иллюзии, строит призраки счастья. Подобный пессимизм заставил Лермонтова воскликнуть с отчаянием:

И жизнь, как посмотришь с холодным

вниманьем вокруг,

Такая пустая и глупая шутка.

Как легкомысленны те, кто закрывает глаза на мрачную действительность! Их беспечное веселье — «пир во время чумы», безумная пляска на краю пропасти; их оптимизм, жизнерадостность свидетельствуют лишь о мещанском самодовольстве, о «мелкобуржуазных идеалах» сытости и комфорта. Пессимисту Шопенгауэру ставят в заслугу именно то, что он своими разоблачениями «сорвал маску с фарисейского буржуазного самодовольства». Отсюда понятен бунт Лермонтова против пустоты светского, мещанского самоудовлетворения:

И так хотелось мне сорвать веселость их

И бросить им в глаза железный стих,

Облитый горечью и злостью!

Перед лицом житейской мелочности и пошлости понятно восклицание Гоголя: «Скучно на этом свете, господа!»

У Леонида Андреева “Жизнь человека” — лишь ряд жестоких разочарований. Их конец — смерть, зияющая могила, и на краю ее — жуткая пляска старух, своей заунывной, однообразной песней отпевающих царственную красоту человека.

Безотрадную оценку жизни дал еще за шесть веков до Рождества Христова индийский мыслитель Будда. Он жил в царских палатах среди роскоши и неги. Но вот он вышел однажды за стены дворца и увидел жизнь в ее неприглядном, неприукрашенном виде: он встретил больного человека, потом дряхлого старика и наконец мертвое тело, которое несли хоронить. И он пришел к заключению, что в этой жизни господствуют болезнь, старость и смерть, в ней царствует страдание. Страдание же происходит от желания, которое в конце концов не может быть удовлетворено. Поэтому надо вытравить в себе желание, путем аскетических упражнений уничтожить в себе личность, раствориться в небытии «нирваны».

Ясно одно: этой жизнью, данным растительным, животным прозябанием жить действительно не стоит. Поистине, на этом свете жить скучно, и не только скучно, но и страшно. Будда был прав относительно окружающего нас мира: этот мир лежит во зле, как свидетельствует апостол Нового Завета Иоанн. Будда жил за шесть веков до явления в мир Христа. Он знал лишь неприглядную действительность «мира явлений», и потому понятен его пессимизм. Он наблюдал лишь этот «свет», который на деле оказывается царством тьмы. И не преувеличивает герой трагедии Шекспира, Гамлет, когда в припадке уныния восклицает: «Весь мир — тюрьма». Да, мир, как он есть, он весь тюрьма, весь — больница и даже дом душевнобольных, весь — кладбище гниющего человечества, где бессмертна лишь смерть (solum mars immortalis est).

Но, может быть, существует другой, иной мир, в котором на деле сбывается наша мечта о прекрасной действительности? Поищем же другого света, того, который был бы достоин этого великого имени. Ибо поистине царства света жаждет душа. И если жаждет, то недаром. Через эту жажду тайный голос, инстинкт жизни говорит, что этот свет истинный, этот смысл бытия существует.

Каким должен быть смысл жизни?

Какой смысл мог бы удовлетворить всех нас? всех без исключения, без различия расы, национальности, партии, религии? Какой смысл может удовлетворить человека, отвечать всем возвышенным стремлениям человечности, всем запросам существа, носящего на себе чело вечности, всем требованиям разума, совести и чувства прекрасного — предстать пред нами как Истина, Добро и Красота?

Прежде всего этот смысл должен быть возвышенным, прекрасным, способным вдохновлять, поднимать вверх, ввысь над всеми невзгодами, над всеми перегородками, которые настроили мы, люди, в своей эгоистической, слепой, сектантской узости. Верно говорит поэт Бялик, что в сердце человека таится и гнездо орлиное, и нора ехидны. Оно влечет человека и к надзвездным высотам, оно же тянет его в прах и грязь земли. Авраам, человек веры, был призван идти к далекой, возвышенной цели в неведомом краю. Ему было дано обетование сделать потомство его, как звезды на небе и как песок на берегу моря. С тех пор сыны веры идут, взирая на звезды. Но увы! как часто мы думаем лишь о песке, о прахе земном, о материи, забывая завет звездный!

Ища истинный смысл, как бы нам не промахнуться, не продешевить! Как бы, по словам французского писателя Виктора Гюго, «не принять за звезды следы гусиных лапок на мокром песке»! Помни, что ты чело-век, существо у которого чело должно быть обращено к вечности. По-гречески «человек» — «антропос»; это значит: существо, обращенное лицом вверх. Туда-то, к высотам надзвездным, и влекут нас крылатые мечты юности.

В Москве, на курсах для рабочих, я как-то читал лекции о возвышенных идеалах русской литературы, о Боге, о Христе в русской поэзии. Кое-кто из администрации курсов протестовал против этих лекций, во имя материализма и безбожия. Вопрос обсуждался на совете рабочих в моем присутствии. В результате из шестнадцати членов совета пятнадцать встали на мою сторону. Один из них, рабочий-металлист, своеобразно и попросту выразил резолюцию в мою защиту: «Надо же нам что-нибудь и о небе воображать!..» Недаром писал Достоевский: «Если охладеет в тебе вдохновение, касание мирам иным, то станешь к жизни равнодушен и даже возненавидишь ее». Не отсюда ли, от низменности идеалов, духовный упадок в современной молодежи, разочарование в жизни и даже безочарование? Материализм с его отрицанием жизни, духа, Бога и бессмертия не может насытить человека. «Тесно орлу летать в клетке!» Он задыхается без выси лазурной и простора безграничного, широкого, как русские степи, как безбрежное море.

Я видел в Лондоне, в зоологическом саду, орлов в огромной клетке. Они неуклюже слонялись, опустив крылья, толкаясь и натыкаясь на железные решетки. Им не было простора, где бы они могли расправить свои могучие крылья, не было разлету! Какая жалкая картина! Подобно этому ни один из нас, кто молод душой, не найдет удовлетворения в узких и тесных рамках материализма. Поистине он будет тосковать и томиться душою, как один из героев Достоевского, который изо дня в день, глядя в окно, видит пред собою одну и ту же «проклятую стену Мейерова дома», заслоняющую горизонт. Материализм, не признающий ни неба над нами, ни вечности перед нами, заслоняет от нас, подобно этой стене, и небо, и солнце, и синие дали. Молодежь, рожденная летать, никогда не согласится ползать в прахе, пресмыкаться в низинах материалистических теорий. Не забудет она тоски по идеалу, которая звучит в словах Лермонтова:

Звезды и небо!.. Звезды и небо, а я человек.

Люди друг к другу зависть питают,

Я же завидую звездам, прекрасным,

Только их место занять бы хотел!

Этой тоски не забыть, не избыть человеку!.. Далее, мы хотели бы найти смысл жизненный, не отвлеченный, не воображаемый только в мечтах, в построениях фантастической утопии (этим словом английский писатель Томас Мор (1770-1852) назвал совершенную, идеальную страну, которая, однако, не имеет места на земле, а существует только в воображении поэта), а действительно существующий, если не в нас, то в жизни вообще, смысл сущий, бытийный (онтологический), «оправданный и историей, и биологией». Быть жизненным — значит быть пребывающим, неумирающим, вечным. Никто из нас сознательно не согласился бы работать на ветер, для мыльных пузырей, как бы ни были они на время чарующе красивы!

В трудное положение попал однажды великий итальянский скульптор Микеланджело, которому его правитель Петр Медичи поручил в день своего рождения сделать его статую... из снега. Она была сделана, но в первый же теплый день растаяла под жаркими лучами солнца. Труд гения пропал без следа. Как жаль! Между тем, так поступаем и мы, когда живем только для этого преходящего мира: изо дня в день, из года в год мы лепим статуи из снега, трудимся напрасно, «трудимся для огня».

В Палестине я посетил коммуну, члены которой исповедуют материалистическое мировоззрение, отрицают Бога и бессмертие. Я спросил их: «Скажите, какова цель вашей работы, если нет бессмертия? Ведь это значит, что вы трудитесь для кладбища». «О, нет, мы трудимся для будущего поколения», — ответил мой собеседник. «Но ведь и будущее поколение умрет. И опять выходит, что вы трудитесь для кладбища. Оно-то и есть конец всех ваших трудов, жертв и страданий. Стоит ли жить ради такой кладбищенской программы?». Неужели нам утешаться лишь тем, что мы, по словам Достоевского, послужим «навозом для гармонии будущих поколений»? Да притом еще, что и сама эта гармония сомнительна?

«Если нет бессмертия, то все позволено», — говорит тот же русский писатель. Мы могли бы сказать в данном случае: «Если нет бессмертия, то все бессмысленно».

Наконец, мы согласились бы принять лишь такой смысл жизни, который доступен всем, всегда и при всяких обстоятельствах — и на родине, и на чужбине, и на свободе, и в тюрьме; смысл жизни должен быть осуществимым и исполнимым для всех.

Как известно, Будда не принимал в свою монашескую общину целый ряд людей, а именно: калек, пьяниц, убийц, так как он, по своей человеческой ограниченности, не надеялся их исправить.

Мы жаждем смысла всечеловеческого, который не исключал бы участия в жизни никакого бедняка, ни бездарного, бесталанного или глубоко падшего человека. Мы ищем смысла, в свете которого нет на земле обездоленных, отверженных, нет в мире лишних.

Вот такого смысла ищет каждый душевно здоровый человек — смысла прекрасного, жизненного, вечного, всем доступного.

И неудивительно, что мы скоро разочаровываемся в различных ответах на вопрос о смысле жизни, предлагаемых нам творцами различных философских течений.

Одни говорят нам, что смысл жизни заключается в наслаждении. Так учат сторонники гедонизма (от греческого слова «гедонэ» — «удовольствие»). «Будем есть и пить, ибо завтра умрем!» Но где доказательства того, что мы умрем и не будем жить после смерти? Наши мысль, разум, совесть, внутреннее ощущение (интуиция) подтверждают откровение Библии о бессмертии и вечности. Она говорит нам: помни, что ты умрешь (memento mori). Она же предупреждает: помни, что ты будешь жить (memento vivere), существовать после смерти. И не вызывают ли все наслаждения и удовольствия этого мира уже и теперь чувства пресыщения, скуки, потери самого желания жить (taedium vitae)?

Сторонники эвдемонизма говорят нам, что смысл жизни есть благо (от греческого слова «эвдемония» — счастье, благосостояние). Но в чем же оно? Где такое благо, которое удовлетворяло бы вышеупомянутым требованиям человека?

Проповедники утилитаризма видят смысл жизни в достижении пользы (от латинского слова «utilis» — «полезный»). Но в чем эта польза — абсолютная, вечная, всем доступная?

Последователи материализма, признающие только видимую, осязаемую материю, отрицающие природу духа, вечность, приводят нас к тупику, к глухой стене отчаяния, безысходности и бесцельности.

Все подобные теории, поскольку они представляют собою искреннее искание человека, в пределах его собственных сил, рождают лишь новые вопросы, для него непосильные...

Четыре группы людей

Каждый человек так или иначе определяет свое отношение к данному вопросу. Одни, утомившись в бесплодных поисках и потеряв охоту задавать себе труд упорного искания, опускают руки. Они стараются не думать об этом «проклятом вопросе». Их единственное желание — уйти от докучной, неразрешимой думы, забыться.

Они, по выражению французского поэта-лирика Бодлера, «опьяняются». Опьяняются в прямом, физическом смысле — алкоголем. Они одурманивают себя никотином (в курении), опиумом, морфием, помогающими им хоть на время уйти от будничной, серенькой, неприглядной жизни. Люди уходят в мир мечты, забываются в искусстве, в театре и в кино, подчас даже в религиозном экстазе. Не отсюда ли склонность к нездоровым мистическим радениям (у хлыстов и т. п.)? Они зачитываются книгами, уходят в дело, не давая себе передышки, чтобы опять не встал в сознании тревожный, мучительный вопрос: зачем? для чего? Эти люди боятся не восьми часов ежедневного труда, а остальных шестнадцати часов досуга, когда они могут остаться с самими собой и опять оказаться перед лицом все того же неотвязного вопроса. К чему все это? Куда я иду? Зачем я живу? И человек ищет все новых способов забвения, самозабвения. А ведь некогда пройдет искусственный дурман, и настанет великое пробуждение, переоценка. Что тогда?

Известный киноартист Макс Линдер потрясал со сцены тысячи зрителей веселым смехом. И вдруг в 1925 году он и его жена покончили с собою. Тот, кто опьянял своим смехом толпу, опьянялся и сам — и своим смехом, и аплодисментами, — пока не пришло пробуждение. Оно показало лишний раз, что улыбкой человек подчас заслоняет глубокую трагедию души.

Один из наших соотечественников, русский инженер, работал в Париже на фабрике автомобилей. Дело у него было маленькое: на каждую новую машину, выходящую из фабрики, он должен был вешать фонари. Вешал и вешал, пока не пришел в отчаяние от убийственного, бессмысленного однообразия своей работы... Пошел и повесился...

В драме Леонида Андреева «Дни нашей жизни» изображаются московские студенты, принадлежащие к группе людей опьяняющихся. «Жизнь коротка, а водки много!» «Пойдем шататься по бульвару, ребята!» — таковы лозунги этой молодежи. Они одурманивают себя и алкоголем, и упадочной материалистической идеологией, которая характерно выражается словами их песни: Умрешь, похоронят, как не жил на свете...

Но вот приходит и в их жизни час пробуждения. В конце драмы студентка Оля, оглядываясь на разбитую, легкомысленно проведенную жизнь, восклицает: «Молодости, красоты своей жалко!» А он, герой драмы, студент Глуховцев, уронив голову на стол, беззвучно рыдает...

А что же будет с нами, когда мы придем туда, где новый мир, мир вечности откроется перед нашими очами во всей своей неотразимой действительности?

Недавно в Америке уверовал во Христа один еврейский раввин. В ответ на насмешки единоплеменников, называвших его сумасшедшим, он пишет в своей книге: «Лучше мне казаться безумным теперь, чем быть им тогда!» («Christ finds a rabbi», by George Benedict, Philadelphia, Pa. 1932).

Люди второй категории это те, которые переделывают жизнь внешними способами — путем мирных реформ или насильственных мер, переворотов, путем эволюций и революций. Они не видят смысла в жизни, какова она есть, и они стремятся предписать, придать и даже навязать ей свой вымышленный, надуманный и подчас разумный смысл. Но увы! При всех этих воздействиях и переворотах, требующих огромной затраты энергии, стоящих потоков крови и слез, неприглядная действительность по существу не меняется. Больница, тюрьма и кладбище по-прежнему господствуют в ней. Правда, тюрьма кое-где, как, например, в СССР, называется более приятным именем: «дом принудительных работ». А в Париже великие слова, за которые боролась в 1879 году Французская революция: БРАТСТВО, РАВЕНСТВО И СВОБОДА, — красуются на стенах правительственных учреждений, в том числе и на здании тюрьмы. Кладбище, место вечного успокоения, стоит спокойно, нерушимо при всех человеческих режимах. Правда, дорожки между могилами посыпаются желтым песочком, и вместо лопуха

В Москве, в годы революции, я спрашивал ее борцов: «Зачем живет человек?» «Чтобы бороться!» отвечали мне. «А зачем бороться?» — «Чтобы жить!» Подобный ответ на вопрос о смысле жизни не может удовлетворить мыслящего человека уже потому, что он представляет собою элементарную логическую ошибку, называемую «порочный круг» (circulus vitiosus). Ибо человек не может вертеться в подобном круге, как белка в колесе. Да и белка, заключенная в клетку, томится по простору зеленого леса. Ибо глубоко запала в душу человека разумная, неизбывная мечта о «хрустальной дороге, прямой, как стрела, и в конце ее Солнце!»

Об этих внешних переворотах мудрый автор Екклезиаста произнес бы все тот же приговор; «суета сует и все суета и томление духа»... Нет ничего нового под солнцем. То, что с виду кажется новостью, в конце концов оказывается старой печальной истиной, только рассказанной современным литературным языком.

Поистине, не в том беда, что у нас была революция, а в том наше горе, что революции у нас, в сущности, не было. Не было истинного переворота, истинной переоценки ценностей, коренной перемены в человеке. «Гибель революции без реформации», — справедливо сказал известный мыслитель Гегель. Напрасна революция формы без революции духа, без возрождения человека. Она ограничивается механической чисткой, которая есть не что иное, как перенесение грязи с одного места на другое, перемещение денежного сундука и других буржуазных ценностей из одних рук в другие, из рук буржуя в руки «совбура», советского буржуа, с которым по-прежнему властям приходится бороться. Остаются больница и тюрьма, остаются нужда и неправда, и вдобавок материалистическое строительство осложняет бедность материальную бедностью духа, отнимая у человека небо и лазурные дали.

К переделывателям бессмысленной жизни можно отнести известное рассуждение Владимира Соловьева: люди спрашивают: что нам делать? Между тем, нужно бы еще самим вопрошающим ответить на вопрос: готовы ли делатели? И если бы хромые, слепые, парализованные стали спрашивать: что нам делать? — то единственно правильным был бы в отношении их совет врачу: исцелися сам, прежде чем исцелять других. Найди прежде сам жизнь осмысленную, преодолевающую болезнь, грех и смерть, и тогда иди, преображай действительность, строй новую, истинную жизнь.

К третьей группе относятся люди, которые, отчаявшись в поисках истинного смысла бытия, уходят от жизни. Уходят внешне, пытаясь насильственно прервать нить жизни. Уходят внутренне, уходят в себя, замыкаются «в футляр». Покидают людей и удаляются в одиночество. К ним неправильно причисляют христианских отшельников: они уходили не от жизни, а от ее обманов, от опасности духовной смерти; они искали жизни подлинной и углубленной, вдали от мирской суеты, в тишине пустыни. А настоящие беглецы и дезертиры, покидающие фронт деятельного участия в жизни, ищут небытия, буддийской нирваны, свободы от сознания и воли. Утратив волю к жизни, они заболевают душевной болезнью, называемой абулия (потеря способности желать).

Не лучше ль в тихой безжеланности

Уснуть, как спит ночной ковыль?

так выражает духовную усталость современная русская декадентская (упадочная) поэзия. «Я хожу по краю жизни», — говорила мне одна московская студентка этого типа. Нечто подобное переживал и Л. Толстой, когда писал в своем дневнике: «Я жив, но не живу». Этим людям угрожает опасность стать живыми трупами, непогребенными мертвецами, распространяющими вокруг себя трупный яд уныния, подавленности, депрессии. Будучи не в силах совместить жажду смысла с видимой бессмыслицей, люди этого рода сходят с ума, оставляют область ума, оказавшегося банкротом в разрешении загадки бытия. Они уходят... Но куда? Увы! только уходят, и там, куда уходят, они остаются со своею неудовлетворенной душой. Люди этой категории забывают, что этот уход невозможен, что поистине, как выразился митрополит Филарет в своем стихотворном ответе Пушкину: «Жизнь для жизни мне дана», для поисков подлинного, насыщенного бытия.

Невозможен и внутренний, духовный, буддийский уход от жизни. Известно, что подлинный, канонический буддизм оказался неосуществимым на практике. Его исповедует очень незначительная группа людей в Индии и на острове Цейлоне. Распространенная же религия этого имени есть не что иное, как приспособление к действительной психологии естественного человека, в корне изменившее духовные основы буддизма (по существу являющегося атеизмом) в сторону грубых языческих верований и идолопоклонства, (см. капитальный труд В.А. Кожевникова “Буддизм и христианство”).

Но есть и четвертая группа людей — это те, которые нашли жизнь, полную смысла. Они начали с того, что перестали искать ее в себе, в темной, бессмысленной жизни повседневного опыта, ибо это все равно, что искать огня в глыбе льда или света в темном погребе. Они нашли жизнь осмысленную, или, что то же, обрели Живой Смысл, приняли Его, и пошли с Ним.

Немецкий поэт Гете художественно изображает кризис духа в жизни ученого доктора Фауста в драматической поэме того же имени. В поисках истинной жизни и силы для этой жизни Фауст и продумал и испытал все, доступное человеку, но не нашел разгадки тайны бытия. В отчаянии он решает покончить с собой. Вот он уже подносит к своим устам чашу с ядом. Но вдруг до его слуха доносится пение ангелов:

«Христос воскрес? Мир вам, прощенные люди, с небес!»

Как зачарованный, он слушает эту неземную весть о торжестве жизни. Вера и бодрость вливаются в его сердце. Он возвращается к жизни.

Так гениальный писатель отвечает на запросы отчаявшегося человеческого духа — не священник и не проповедник, а светский поэт, далекий от елейного благочестия, чуткий к нуждам и потребностям реальной, действительной жизни. Характерно, что Фауст на пути своих размышлений и духовных исканий останавливается на великом откровении о Смысле, на прологе (вступлении) Евангелия от Иоанна.

Откровение о логосе

Гениальный русский мыслитель Владимир Соловьев в своей статье «Смысл мира» (представляющей часть произведения “Духовные основы жизни”) преклоняется перед данным божественным откровением о смысле мира, смысле бытия. «Вначале было Слово». В оригинальном тексте Евангелия Иоанна Слово соответствует греческому Логос, что значит Смысл. Поэтому в данных стихах действительно дано раскрытие тайны о Смысле. И здесь в коротких и ясных выражениях мы узнаем следующие четыре факта в связи с интересующим нас вопросом.

Во-первых, Смысл есть. Он был уже вначале, искони, когда Бог творил небо и землю. Он есть смысл всеобъемлющий, всеобъясняющий. Вот почему Амос Коменский, чешский мыслитель XVII века, видел в христианском откровении об истине Пансофию, т. е. всеобъединяющую мудрость. Следы, отблеск и влияние этого Смысла можно найти всюду. Подобно этому свет солнца играет и в сиянии радуги, и в переливах алмазов и рубинов, и в сверкании волн морских и капель утренней росы на цветах. «Вся тварь устремляется к Нему», — говорит старец Зосима у Достоевского.

Вздыхают росы, шепчут травы:

Свете тихий святыя славы...

«Все через Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть».

Древнее «незаписанное изречение» Христа (аграфон) говорит: «Разруби дерево, и ты найдешь Меня там. Разбей камень, и ты найдешь Меня там». Он в каждой песчинке, и в звездах далеких. Его ведает, в сущности, каждый человек в разной степени; иногда, может быть, бессознательно. Он — «Свет истинный. Который просвещает всякого человека, приходящего в мир». Этот свет близок сознанию, совести каждого человека. В каждом человеке, как в радиоаппарате, есть светоприемник (детектор), который откликается, реагирует на зов Евангелия, — был бы он только настроен на соответствующую волну. В каждом человеке есть следы Логоса, искра Божия, иногда в скрытом (потенциальном, латентном) состоянии. Это жажда любви, чистоты, жажда Бога. Вот почему на зов Христа отвечает и первобытный дикарь Африки, и культурный житель Европы. Поэтому у пророка Аггея Он называется «Желаемый всеми народами».

Во-вторых, этот Смысл в Его совершенном состоянии пришел на землю, сошел в долину печали и слез, в мир зла и греха. Пришел в лице Иисуса из Назарета.

«Слово стало плотью и обитало с нами, полное Благодати и Истины, и мы видели славу Его, славу, как Единородного от Отца».

В записной книжке Достоевского найдены слова: «Условия sine qua non (т. е. необходимые) для бытия всего мира заключаются в трех словах: Слово плоть бысть, и вера в эти слова». Христос — воплощенный смысл, идеальный человек. Он — совершенный Бог и совершенный человек. Он — Богочеловек. Его-то и называет Логосом Иоанн. Он — образ совершенной красоты, весь сотканный из лучей любви, правды, чистоты, сочетание неба и земли. Бога и человека. Это — Бог, сказанный на человеческом языке. Недаром говорит о Нем современный русский поэт Бальмонт:

Одна есть в мире красота —

Любви, печали, отреченья

И добровольного мученья

За нас распятого Христа.

Никто никогда не нашел в Нем ни одного греха или недостатка, хотя тысячи судей со всей строгостью и тщательностью искали их в Нем. Человеческая мысль и совесть не нашли ни одной ошибки в Его учении любви и правды. Во все времена быть подобным Христу, христоподобным — было высшим стремлением людей, жаждущих правды, «града взыскующих». И те, кто приближался к этому идеалу, имели неотразимое влияние на окружающих. Таким был в наши дни апостол Индии Саду Сундар Синг. После его лекции в Цюрихе один из слушателей, коммунист, сказал: «Если бы все христиане были такими, как Сундар Синг, коммунистический переворот не был бы нужен».

В-третьих, этот Смысл победил власть тьмы, греха, смерти. Напрасно стали бы мы искать в Евангелии похоронных речей, когда-либо произнесенных Христом. Встречая похороны, Он не бежал от них, как Будда, но прекращал их, воскрешая мертвых. Христос умер на кресте, чтобы преодолеть источник зла и первопричину смерти — грех, разъединяющий человека с источником жизни, что