Наука и искусство

 

Все, что в идеальных потребностях связано с количеством в познании, - область науки; качеством познания занято искусство.

Наука не занимается суевериями, но, добывая знания, она тем самым сокращает и совершенствует суеверия. Искусство борется с суевериями, но тем самым оно, в сущности, под­держивает то единственное суеверие, которое всегда плодо­творно, - уверенность в окончательной познаваемости мира, в возможности полной достоверности человеческого познания

Различие между «верой» и «суеверием» можно видеть в том, что «вера» есть уверенность в истинности того, что не­известно, но все же косвенно обосновано уже известным; вера стремится к истине вполне доказанной. «Суеверие» не стремится к истине - оно уже есть ложная «истина». В книге «Борьба с безумием» Поль де Крюи приводит библейское изречение:

«Вера есть сущность того, на что мы надеемся, очевидность того, чего мы не можем видеть» (139, стр.90). А.М. Горький вспоминает слова академика Павлова: «Я могу верить в бога, но, разумеется, предпочитаю знать» (74, стр.464). А о себе Горький говорит: «Лично я причиной неверия считаю отсут­ствие страсти к познанию и недостаток знаний. Но, разумеется, я не утверждаю, что знание требует веры в него, знание -непрерывный процесс изучения, исследования, и, если оно ста­новится верованием, значит-оно остановилось» (75, стр.596).

Но потребность познания обычно не главенствует - страс­ти к нему нет, - а недостаток знаний всегда налицо. Поэто­му, как пишет Э. Ренан, «нет ни одного великого учреждения, которое не покоилось бы на какой-нибудь легенде. Един­ственный виновник в этом случае - это человечество, которое желает быть обманутым» (227, стр.201).

Так в вере, суеверии и знаниях вообще количество и каче­ство познания выступают в сложных переплетениях и взаимо­связях. Невозможность практически выделить и даже предста­вить себе отдельно (в «чистом виде») количество и качество -главная трудность теоретического разграничения науки и ис­кусства. Трудность эта усугубляется тем, что обе эти транс­формации единой исходной потребности бескорыстного позна­ния не только противонаправлены одна другой, но и допол­няют одна другую; выражается это в том, что в искусство с полной очевидностью входит, например, деятельность, не по­хожая на познавательную (плоды которой представляются совершенно бесполезными); так и наука в технологии и тех­нике очевидно лишается бескорыстия. Так обе трансформации выходят за пределы идеальных потребностей. Эта общая им черта свидетельствует о практически постепенном переходе от прикладного познания к бескорыстному и от внехудожествен-ной деятельности - к искусству. Постепенность эта затрудняет теоретическое расчленение.

Оно выступает как мера того и другого - количества и качества - в том, что есть не только то и не только другое. Если же речь идет о мере в потребностях субъекта, то вопрос переходит в область личных, вкусовых оценок и пристрастий. Отсюда - неизбежная, закономерная дистанция между отвле­ченно теоретическим разграничением областей науки и искус­ства и практическим различением конкретных потребностей и способов их удовлетворения. Ближайшие родственники не узнают друг друга. В производных трансформациях забыта исходная потребность. Но и родство, и независимость друг от друга науки и ис­кусства подчеркивались многими авторами, и весьма настой­чиво.

В.Г.Белинский. «Политико-эконом, вооружаясь статистическими числами, доказывает, действуя на ум своих читателей или слушателей, что положение такого-то класса общества много улучшилось или много ухудшилось вследствие таких-то причин. Поэт, вооружась живым и ярким изображе­нием действительности, показывает в верной картине, действуя на фантазию своих читателей, что положение такого-то класса в обществе действительно много улучшилось или ухудшилось от таких-то и таких-то причин. Один доказывает, другой по­казывает, и оба убеждают: только один - логическими дово­дами, другой - картинами» (25, стр.798).

Л.Н.Толстой. «Наука и искусство так же тесно связаны между собой, как легкие и сердце, так что если один орган извращен, то и другой не может правильно действо­вать» (278, стр.475).

Д.Данин. «Рассказывают, что когда Ньютона спроси­ли, как открыл он закон тяготения, он ответил: «И думал об этом». И во что бы ни отлилось позже озарение ищущего - в художественный образ, формулу или конструкцию, оно, это озарение, имеет еще и предысторию. Оно возникает на уже возделанном поле. <...> Его почва - глубокое чувство реально­сти. И право же, не видно, чем тут отличается исследователь от художника» (87, стр.299-300).

И.С.Тургенев подчеркивает это отличие: <«...> вы едва ли поверите, что правдиво и просто рассказать, как, на­пример, пьяный мужик забил свою жену, - не в пример муд­ренее, чем составить целый трактат о «женском вопросе». Это две совсем отличные сферы» (280, т.11, стр.338).

Архитектор А.К.Буров приводит убедительное до­казательство разности этих сфер: «Величайшим оскорблением для ученого будет обвинение: «Вы получили невоспроизводи­мый результат»; эти же слова, обращенные к художнику, яв­ляются похвалой» (43, стр.52).

Сент-Экзюпери возвращает нас к родству: «Тео­ретик верит в логику. Он убежден, что пренебрегает мечтой, интуицией и поэзией. Он не замечает того, что эти три феи нарядились в маскарадный костюм, чтобы соблазнить его как пятнадцатилетнего влюбленного. Он не ведает, что им он обя­зан" своими лучшими открытиями. Они являлись к нему в об­лике «рабочей гипотезы», «произвольных условий», «анало­гии». Как мог он, «теоретик», подозревать, что, прислушиваясь к ним, он обманывает суровую логику. и наслаждается пением муз!» (Цит. по 189, стр.273).

Постоянно и многими подчеркиваемое родство науки и искусства при очевидном различии между ними побуждает искать причину этого различия не в объекте познания и не в остроте потребности в нем, а в самой его природе - в том, что относится к любому познанию любого объекта при лю­бой силе потребности познания и в зависимости от этой силы лишь проявляется более или менее ярко. Всякое иное разгра­ничение сфер науки и искусства упускает либо родство, либо различие и ведет либо к представлению о ненужности двух трансформаций единой потребности познания, либо сокращает, суживает сферу каждой - сводит ее к норме. Но преодоление достигнутой и господствующей нормы - характерная черта как искусства, так и науки именно потому, что они произ-водны от потребности познания. А преодоление норм позна­ния, его расширение и углубление, неизбежно заключается либо в увеличении количества знаний (наука), либо в дости­жении более совершенного качества (искусство).

Добиваясь качества познания и стремясь к утверждению окончательной познаваемости мира, искусство добивается в познаваемом объекте максимальной, категорической достовер­ности ради нее самой. Ему важна достоверность как таковая. Но тем самым оно вводит в заблуждение, так как что-то определенное выдается им за вполне и окончательно досто­верное. Поэтому всяческие нормы суеверий стремятся исполь­зовать искусство, и для тех, кого какое-то определенное суе­верие удовлетворяет как истина, определенное произведение искусства может служить утверждением этого суеверия - ох­раняемой ими нормы. Другой, чья потребность в истине (в качестве познания) выше среднего уровня, в том же самом явлении искусства может видеть удар по суевериям - видеть, что искусство ищет и даже находит истину, превышающую данную общую норму; что искусству данный объект познания служит, в сущности, только поводом и что говорит оно не о том, о чем кажется, будто оно говорит, что смысл его не в данной «истине», а в существовании и познаваемости истины как таковой.

Это и дает право А.С. Пушкину утверждать: «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман». Античная скульптура изображает богов Олимпа, но не нужно доказы­вать, что в течение многих последующих веков скульптура эта ценится совсем не этим, а тем, что изображено в ней помимо и сверх того. Это же в полной мере относится к искусству средневековья, и особенно ясно - к живописи Возрождения на религиозные сюжеты. Помимо и сверх объекта познания в искусстве воспроизводится возможность достоверного познания - познаваемость мира как таковая. Она-то и ценится. Она и есть «нас возвышающий обман».

Без веры в познаваемость действительности познание не­возможно и бессмысленно, на каком бы уровне оно ни нахо­дилось. В этом древний грек не отличается от современного ученого. Н. Винер утверждает; <«...> наука невозможна без ве­ры. Под этим я не имею в виду, что вера, от которой зави­сит наука, является по своей природе религиозной или влечет за собой принятие каких-либо догм обычных религиозных верований, однако без веры, что природа подчинена законам, не может быть никакой науки». И дальше: «Наука есть спо­соб жизни, которая может процветать только тогда, когда люди свободны иметь веру. Вера, которой мы следуем по приказу извне, не является верой, и общество, попадающее в зависимость от подобной псевдоверы, в конечном итоге обре­чено на гибель вследствие паралича, вызванного отсутствием здоровой, растущей науки» (50, стр.195 и 196). Мысль эта близка и Т. Манну: «Вера в абсолютные ценности, пусть, как всегда, иллюзорные, мне лично кажется необходимейшим ус­ловием жизни» (173, т.5, стр.61).

Свидетельства познаваемости - полной достоверности че­ловеческих представлений или «абсолютной ценности», по выражению Т. Манна, - нельзя найти в понятиях. В конспек­тах Ленина по философии записано, что «понятие не есть нечто непосредственное - непосредственно только ощущение. «Чувства показывают реальность; мысль и слово - общее» (148, т.38, стр.276 и 269). «Истинна и действительна лишь конкретная единичность, а не абстрактная всеобщность и осо­бенность», - утверждает Гегель (64, т.1, стр.53). Поэтому на­ука не может доказать познаваемость, без которой она теряет смысл. Она требует веры потому, что знает относительность всякой достоверности и всегда занята сомнениями, вопросами, проблемами, «белыми пятнами». Ими она живет.

О достоверности человеческих представлений с полной яс­ностью и неоспоримой категоричностью свидетельствуют толь­ко ощущения - показания органов чувств. Их никакими логи­ческими построениями обмануть или подменить нельзя, и они в объяснениях не нуждаются: глаза видят, уши слышат (речь идет, конечно, не о случаях болезненных). Те же представле­ния, обозначаемые понятиями, не столь конкретно достоверны потому, что понятия по природе своей не однозначны - они обобщают разное, имеющее отличия.

Поэтому искусство, озабоченное максимальной достоверно­стью, опирается на чувственное восприятие, начало которому - в ощущениях. Поэтому, по Гегелю, «форма чувственного созерцания свойственна искусству» (64, т. 1, стр. 109). Это же выражено и Л.Н. Толстым: «Если бы можно было словами растолковать то, что хотел сказать художник, он и сказал бы словами. А он сказал своим искусством, потому что другим способом нельзя было передать то чувство, которое он испы­тал» (278, стр.413). Об этом писал и художник И.Н.Крамской: «Всякий неглупый человек <...> очень хорошо знает, что есть вещи, которые слово выразить решительно не может <...>. Если бы все можно было сказать словом, то зачем тогда искусство, зачем музыка?» (137, стр.136-137).

Искусство избегает понятий, а если и пользуется словом, то не по прямому его назначению; не как знаком, обобщаю­щим определенный круг явлений, процессов, предметов, а как знаком - возбудителем единичных неповторимых ассоциаций. Природа такого знака сложна и своеобразна; ее изучение -предмет семиотики.

Знаком, очевидно, может стать то, что доступно ощуще­нию, с чем связана реальная повседневная жизнь тех, кто этим знаком пользуется, и что, следовательно, способно вызы­вать ассоциации. Именно - те и такие, какие в совокупности дают воспринимающему знания, найденные выражающим. Знания эти - обобщенные представления о связях явлений и процессов, отражающие действительно существующее. Мы вернулись к обобщениям, но они своеобразны и решительно отличаются от понятий - абстракций, из которых удалено все чувственно конкретное. Обобщения, к которым приходит и которые воплощают искусство, даны непосредственно чув­ственному восприятию в единичных ассоциациях. Поэтому они непереводимы на язык понятий - словами они могут быть выражены лишь грубо, приблизительно; но зато они обладают убедительностью ощутимого факта, точнее - могут обладать такой убедительностью. Назначение их не в этом факте, и даже не в том, что с ним ассоциируется - в нем заключено и им выражено; их назначение - достоверность обобщения как таковая, неоспоримое свидетельство возможности чувственного восприятия обобщения - единого смысла многих и разных явлений.

Уильям Голдинг назвал «насущнейшей человеческой по­требностью - искать связующие звенья между отдельными явлениями». «Ни одно произведение искусства не может быть мотивировано безнадежностью, самый факт, что люди задают вопросы о безнадежности, указывает на существование надеж­ды. <-..> Мне кажется, что вся ваша жизнь прошла попусту, если вы не в состоянии как-то сочетать, связать утренний выход за молоком с квазером и прочим, с новейшими дости­жениями астрономии и с самыми глубочайшими человечески­ми переживаниями. Все это обязательно должно составлять некое единство. Если я исповедую какую-то веру, то лишь веру в единство. Мне кажется, что главное «дело» человека -назвать ли это «делом», или инстинктом, или вот так: «насущнейшей потребностью», - мне кажется, что главное назначение его жизни вот в чем: он должен стараться, тем или иным способом, привести весь этот непостижимый хаоти­ческий мир к единству. <...> Это похоже на то, как некоторые - нет, большинство растений тянутся к свету, несмотря ни на что. Может быть, никогда не доберутся, но все равно - тя­нутся, ползут» (71, стр.219).

Можно допустить, что Голдинг ошибается, предполагая существование у всех людей в равной мере этой «насущней­шей», по его выражению, потребности, но факт ее существо­вания, я полагаю, можно считать бесспорным. Более того -она, вероятно, всем людям свойственна. Но не всем и не все­гда - в равной мере.