Психология бессознательного 24 страница

Я утешал себя тем, что ту или иную неточность в передаче этой фантазии нетрудно будет исправить дома, имея книгу под рукой. Но когда я перелистал «Набоба» с тем, чтобы выправить это место моей рукописи, уже готовое к печати, я, к величайшему своему стыду и смущению, не нашел там ничего похожего на такого рода мечты Mr. Jocelyn*а, да и этот бедный бухгалтер назывался совершенно иначе: Mr, Joyeuse, Эта вторая ошибка дала мне скоро ключ к выясне­нию моего обмана памяти. Joyeuse — это женский род от слова Joyeux: так именно я и должен был бы перевести на французский язык свою собственную фамилию Фрейд. Откуда, стало быть, могла взяться фантазия, которую я смутно вспомнил и приписал Доде? Это могло быть лишь мое же произведение, сон наяву, который мне привиделся, но не дошел до моего сознания, или же дошел когда-то, но затем был основательно позабыт. Может быть, я видел его даже в Париже, где не раз бродил по улицам, одинокий, полный стремлений, весьма нуждаясь в помощнике и покровителе, пока меня не принял в свой круг Шарко. Автора «Набоба» я затем неоднократно видел в доме Шарко. Досадно в этой истории то, что вряд ли есть еще другой круг представлений, к которому я относился бы столь же враждебно, как к представлениям о протекции. То, что приходится в этой области видеть у нас на родине, отбивает всякую охоту к этому, и вообще с моим характером плохо вяжется положе­ние протеже. Я всегда ощущал в нем необычайно сильную склонность к тому, чтобы «быть самому дельным человеком», И как раз я должен был получить напоминание о подобного рода — никогда, впрочем, не сбывшихся — снах наяву! Кроме того, этот случай дает хороший пример тому, как задержанное — при паранойе победно пробиваю­щееся наружу — отношение к своему Я мешает нам и запутывает нас в объективном познании вещей.

Другой случай обмана памяти, который удалось удовлетворитель­но объяснить, напоминает о так называемом „fausse reconnaissance" (см. ниже). Я рассказал одному из моих пациентов, честолюбивому и очень способному человеку, что один молодой.студент недавно написал интересную работу,,Der Kunstler. Versuch einer Sexual-psychologie" («Художник. Опыт сексуальной психологин») и тем ввел себя в круг моих учеников* Когда эта работа 11/+ года спустя вышэа

из печати, мой пациент заявил, что точно помнит, что еще до моего первого сообщения (месяцем или полугодом раньше) он видел где-то, в окне книжного магазина, кажется, объявление об этой книге. Эта заметка ему и тогда тотчас же пришла на ум, и он, кроме того, констатировал, что автор изменил заглавие, потому что она называется уже не „Versuch11, a „Ansatze". Тщательные справки у автора и сравнение дат показали, что мой пациент хочет вспомнить нечто невозможное. Об этой книге нигде не было объявлено до ее печатания, и уж во всяком случае не за 1'Д года до выхода в сеет. Я оставил этот обман памяти без истолкования, но затем тот же господин проделал аналогичную ошибку вторично. Он утверждал, что видел недавно в окне книжного магазина книгу об агорафобии, хотел ее приобрести и разыскивал ее с этой целью во всех каталогах. Мне удалось ему тогда объяснить, почему его старания должны были остаться безуспешными. Работа об агорафобии существовала лишь в его фантазии, как бессознательное намерение, и должна была быть написана им же самим. Его честолюбие, будившее в нем желание поступить подобно тому молодому человеку и подобной же научной работой открыть себе доступ в среду моих учеников, породи­ло и первый н второй обман памяти. Он сам потом вспомнил, что объявление книжного магазина, которое дало ему повод к ошибке, от­носилось к сочинению под заглавием „Genesis, Das Gesetz der Zeugung"1. Что же касается до упомянутого им изменения заглавия, то оно уже относится на мой счет, так как мне самому удалось вспомнить, что я допустил эту неточность в передаче заглавия:.Versuch" вместо „Ansatze"*

1 ш Т v I v Ы v-l A iW 1ТД \r" v Щ V 11 ■

Б. Забывание намерений

Ни одна другая группа феноменов не пригодна в такой мере для доказательства нашего положения о том, что слабость внима­ния сама по себе еще не может объяснить ошибочное действие, как забывание намерений. Намерение — это импульс к действию, уже встретивший одобрение, но выполнение которого отодвинуто до из­вестного момента. Конечно, в течение создавшегося таким образом промежутка времени может произойти такого рода изменение в моти­вах, что намерение не будет выполнено, но в таком случае оно не забывается, а пересматривается и отменяется. То забывание наме­рений, которому мы подвергаемся изо дня в день во всевозможных ситуациях, мы не имеем обыкновения объяснять тем, что в соотно­шении мотивов выявилось нечто новое; мы либо оставляем его просто без объяснения, либо стараемся объяснить его психологически, допуская, что ко времени выполнения уже не оказалось необходимо­го для действия внимания, которое, однако, было необходимым условием возникновения самого намерения и которое, стало быть, в то время имелось в достаточной для совершения этого действия степени. Наблюдение над нашим нормальным отношением к намерениям за-

1 Генезис, Закон зачатия.— Примеч. ред, перевода, 9 Э. Фрейд 257

ставляет нас отвергнуть это объяснение как произвольное. Если я утром принимаю решение, которое должно быть выполнено вечером, то возможно, что в течение дня мне несколько раз напоминали о нем; но возможно также, что в течение дня оно вообще не доходило больше до моего сознания. Когда приближается момент выполнения, оно само вдруг приходит мне в голову и заставляет меня сделать нужные приготовления для того, чтобы исполнить задуманное. Если я, отправляясь гулять, беру с собой письмо, которое нужно отпра­вить, то мне, как нормальному и не нервному человеку, нет никакой надобности держать его всю дорогу в руке и высматривать все время почтовый ящик, куда бы его можно было опустить; я кладу письмо & карман, иду своей дорогой и рассчитываю на то, что один из ближайших почтовых ящиков привлечет мое внимание и побудит меня опустить руку в карман и вынуть письмо. Нормальный образ действия человека, принявшего известное решение, вполне совпа­дает с тем, как держат себя люди, которым было сделано в гипнозе так называемое «постгипнотическое внушение на долгий срок»1. Обычно этот феномен изображается следующим образом: внушенное намерение дремлет в данном человеке, пока не подходит время его выполнения. Тогда оно просыпается и заставляет действовать.

В двоякого рода случаях жизни даже и дилетант отдает себе отчет в том, что забывание намерений никак не может быть рас­сматриваемо как элементарный феномен, не поддающийся дальней­шему разложению, и что оно дает право умозаключить о наличности непризнанных мотивов. Я имею в виду любовные отношения и воен­ную дисциплину. Любовник, опоздавший на свидание» тщетно будет искать оправдания перед своей дамой в том, что он, к сожалению, со­вершенно забыл об этом. Она ему непременно ответит; «Год тому на­зад ты бы не забыл. Ты меня больше не любишь». Если бы он даже прибег к приведенному выше психологическому объяснению и по­желал бы оправдаться множеством дел, он достиг бы лишь того, что его дама» став столь же проницательной, как врач при психо­анализе, возразила бы: «Как странно, что подобного рода деловые препятствия не случались раньше». Конечно, и оиа тоже не подверга­ет сомнению возможность того, что он действительно забыл; она пола­гает только, и не без основания, что из ненамеренного забвения можно сделать тот же вывод об известном нежелании» как и из сознательного уклонения,,

Подобно этому, и на военной службе различие между упущением по забывчивости и упущением намеренным принципиально игнори­руется — и не без основания. Солдату нельзя забывать ничего из того, что требует от него служба. И если он все-таки забывает, несмотря на то, что требование ему известно, то потому, что мотивам, побуждающим его к выполнению данного требования службы, про­тивопоставляются другие, противоположные. Вольноопределяющий-

1 Ср. В е г л h e i m. Neue Studien fiber Hypnotfsmus, Suggestion und Psychothe* rapie, 1892.

ся* который при рапорте захотел бы оправдаться тем* что забыл почистить пуговицы, может быть уверен в наказании. Но это наказа­ние ничтожно в сравнении с тем, какому он подвергся бы, если бы признался себе самому и своему начальнику в мотиве своего упуще­ния: «Эта проклятая служба мне вообще противна». Ради этого уменьшения наказания, по соображениям как бы экономического свойства, он пользуется забвением как отговоркой, или же оно осуществляется у него в качестве компромисса*

Служение женщине, как и военная служба, требует, чтобы ничто относящееся к ним не было забываемо, и дает, таким образом, повод полагать, что забвение допустимо при неважных вещах; при вещах важных оно служит знаком того, что к ним относятся легко, стало быть, не признают их важности, И действительно, наличность психической оценки здесь не может быть отрицаема. Ни один чело­век не забудет выполиить действия, представляющиеся ему самому ванными, не навлекая на себя подозрения в душевном расстройстве. Наше исследование может поэтому распространяться лишь на забы­вание более или менее второстепенных намерений; совершенно без­различным не может считаться никакое намерение, ибо тогда оно наверное не возникло бы вовсе.

Так же как и при рассмотренных выше нарушениях функций, я и здесь собрал и попытался объяснить случаи забывания намерений, которые я наблюдал на себе самом; я нашел при этом, как общее правило, что они сводятся к вторжению неизвестных и непризнанных мотивов, илит если можно так выразиться, к встречной воле. В целом ряде подобных случаев я находился в положении, сходном с военной службой, испытывал принуждение, против которого еще не перестал сопротивляться, и демонстрировал против него своей за­бывчивостью. К этому надо добавить, что я особенно легко забываю» когда нужно поздравить кого-нибудь с днем рождения, юбилеем, свадьбой, повышением. Я постоянно собираюсь это сделать и каждый раз все больше убеждаюсь в том, что мне это не удается. Теперь я уже решился отказаться от этого и воздать должное мотивам, кото­рые этому противятся. Однажды, когда я был еще в переходной ста­дии, я заранее сказал одному другу, просившему меня отправить так­же и от его имени к известному сроку поздравительную телеграмму, что я забуду об обеих телеграммах; и не удивительно, что лророчест* во это оправдалось, В силу мучительных переживаний, которые мне пришлось испытать в связи с этим, я не способен выражать свое участие, когда это приходится по необходимости делать в утриро­ванной форме, ибо употребить выражение, действительно отвечающее той небольшой степени участия, которое я испытываю, непозволи­тельно. С тех пор как я убедился в том, что не раз принимал мнимые симпатии других людей за истинные, меня возмущают эти условные выражения сочувствия, хотя, с другой стороны, я понимаю их со­циальную полезность* Соболезнование по случаю смерти изъято у меня из этого действенного состояния; раз решившись выразить его, я уже не забываю сделать это* Там, где проявление моего

9* 259

чувства не имеет отношения к общественному долгу, оно никогда не подвергается забвению.

Столкновением условного долга с внутренней оценкой, в которой сам себе не признаешься, объясняются также и случаи, когда забы­ваешь совершить действия, обещанные кому-нибудь другому в его интересах. Здесь неизменно бывает так, что лишь обещающий верит в смягчающую вину забывчивости, в то время как просящий несомненно дает себе правильный ответ: он не заинтересован в этом, иначе он не позабыл бы* Есть люди, которых вообще считают забыв­чивыми и потому извиняют, подобно близоруким, которые не кланя­ются на улице1. Такие люди забывают все мелкие обещания/не вы­полняют данных им поручений, оказываются, таким образом, в мело­чах ненадежными и требуют при этом, чтобы за эти мелкие прегре­шения на них не были в претензии, т, е, чтобы не объясняли их свойст­вами характера, а сводили к органическим особенностям. Я сам не принадлежу к числу этих людей и не имел случая проанализиро­вать поступки кого-либо из них, чтобы в выборе объектов забывания найти его мотивировку. Но по аналогии невольно напрашивается предположение, что здесь мотивом, использующим конституциональ­ный фактор для своих целей, является значительная доля пре­небрежения к другому человеку, ■

В других случаях мотивы забывания не так легко обнаруживают­ся и, раз будучи найдены, вызывают немалое удивление. Так, я заме­тил в прежние годы, что при большом количестве визитов к больным я если забываю о каком-нибудь визите, то лишь о бесплатном пациен­те или посещении коллеги. Это было стыдно* и я приучил себя отме­чать себе еще утром предстоящие в течение дня визиты. Не знаю» пришли ли другие врачи тем же путем к этому обыкновению. Но начинаешь понимать, что заставляет так называемого неврастеника отмечать у себя в пресловутой «записке» все то, что он собирается говорить врачу. Объясняют это тем, что он не питает доверия к ре­продуцирующей способности своей памяти. Конечно, это верно, но дело происходит обыкновенно следующим образом. Больной чрез­вычайно обстоятельно излагает свои жалобы и вопросы; окончив, делает минутную паузу, затем вынимает записку и говорит, изви­няясь: я записал себе здесь кое-что, так как я вее забываю. Обычно он не находит в записке ничего нового. Он повторяет каждый пункт и отвечает на него сам: да, об этом я уже спросил. По-видимому, он лишь демонстрирует своей запиской один из своих симптомов: то именно обстоятельство, что его намерения часто расстраиваются в силу вторжения темных мотивов.

Я коснусь дефектов, которыми страдает большинство здоровых людей, которых я знаю, если признаюсь, что я сам, особенно в преж-

1 Женщины, с нд тонким понимай»ем бессознательных душевных переживаний, обычно склонны скорее принять за оскорбление, когда их не узнают на улице и не кланяются, чем подумать о наиболее правдоподобном объяснении, что провинившийся близорук или задумался и не заметил. Они полагают, что их бы уже заметили, если бы только интересовались ими.

ние годы, очень легко и на очень долгое время забывал возвращать одолженные книги или что мне с особенной легкостью случалось в силу забывчивости откладывать уплату денег. Недавно я ушел как-то утром из табачной лавки, в которой сделал себе свой запас сигар на этот день, не расплатившись. Это было совершенно невинное упуще­ние, потому что меня там знают, и я мог поэтому ожидать, что на следующий день мне напомнят о долге. Но это небольшое упущение, эта попытка наделать долгов, наверное, не лишена связи с теми раз­мышлениями, которые занимали меня в продолжение предыдущего дня. Вообще, что касается таких тем, как деньги и собственность^ то даже у так называемых порядочных людей можно легко обнаружить следы некоторого двойственного отнощения к ним. Та примитивная жадность, с какой грудной младенец стремится овладеть всеми объ­ектами (чтобы сунуть их в рот), быть может, вообще лишь в несовер­шенной степени преодолена культурой и воспитанием1.

Боюсь, что со всеми этими примерами я впал прямо-таки в ба­нальность. Но я только могу радоваться, если наталкиваюсь на ве­щи, которые все знают и одинаковым образом понимают, ибо мое намерение в том и заключается, чтобы собирать повседневные явле­ния и научно использовать их, Я не могу понять, почему той мудрос­ти, которая сложилась на почве обыденного жизненного опыта, дол­жен быть закрыт доступ в круг научных достижений. Не различие объектов, а более строгий метод их установления и стремление ко всеобъемлющей связи составляет существенную характеристику на­учной работы.

По отношению к намерениям, имеющим некоторое значение, мы в общем нашли, что они забываются тогда, когда против них восста­ют темные мотивы. По отношению к намерениям меньшей важности обнаруживается другой механизм забывания: встречная воля пере­носится на данное намерение с чего-либо другого, в силу того, что

1 Из соображения единства темы позволительно будет отступить здесь от при­нятого мной деления и прибавить к вышесказанному, что по отношению к денежным делам человеческая память обнаруживает особую предвзятость. Обман памяти* при котором думаешь, что уже заплатил, бывает, как я это знаю по себе, чрезвычайно упорным. Там, где стремление к нажнве проявляется за пределами крупных жизнен­ных интересов, стало быть, скорее в шутку, и где поэтому ему предоставляется пол­ная свобода, как, например, в карточной игре, честнейшие люди бывают склонны к ошибкам, погрешностям памяти и вычислении и оказываются, неведомым для них са­мих образом, повинными в мелких обманах. В этой свободе в немалой степени коре­нится психически освежающее значение игры:: Поговорку о том» что в игре узнается характер человека, надо признать верной, с одним лишь дополнением: узнаются подавленные черты характера. Если у кельнеров еще бывают нечаянные ошибки в счете, на них» очевидно, нужно смотреть так же. В купеческом сословии часто можно наблюдать известное оттягивание выдачи денежных сумм — при уплате по счетам н т. п., которое собственнику ничего не дает и которое следует понимать только психо­логически, как проявление нежелания расставаться с деньгами, С наиболее интимны­ми и менее всего выясненными побуждениями связывается и тот факт, что как раз женщины обнаруживают особенную неохоту расплачиваться с врачом. Обыкновенно они за бывают портмоне и потому во время визита не могут заплатить, затем систе­матически забывают прислать из дому гонорар, и в результате лечишь их даром — «ради их прекрасных глаз». Они уплачивают как бы своими взглядами.

между этим «другим» и содержанием данного намерения установи­лась какая-либо внешняя ассоциация. Сюда относится следую­щий пример. Я люблю хорошую промокательную бумагу и собираюсь сегодня после обеда, идя во внутреннюю часть города, закупить себе новый запас. Однако в течение четырех дней подряд я об этом забы­ваю, пока не задаю себе вопроса о причине этого. Нахожу ее без тру­да, вспомнив, что если в письме обозначаю промокательную бумагу словом Loschpapier, то говорю я обыкновенно FlieBpapier. FHefi (Флисс) же — имя одного из моих друзей в Берлине, подавшего мне в эти дни повод к мучительным мыслям и заботам. Отделаться от этих мыслей я не могу, но склонность к защите проявляется, перено­сясь вследствие созвучия слов на безразличное и потому менее устойчивое намерение.

В следующем случае отсрочки непосредственная встречная воля совпадает с более определенной мотивировкой, Я написал для изда­ния «Grenzfragen des Nerven- and Seelenlebens» небольшую статью о сне, резюмирующую мое «Толкование сновидений». Г, Бергман по­сылает мне из Висбадена корректуру и просит ее просмотреть немед­ленно, так как хочет издать этот выпуск еще до рождества. В ту же ночь я выправляю корректуру и кладу ее на письменный стол, чтобы взять с собой утром. Утром я, однако» забываю о ней и вспоми­наю лишь после обеда при виде бандероли, лежащей на моем столе. Точно так же' забываю я о корректуре и после обеда, вечером и на следующее утро; наконец я беру себя в руки и на следующий день после обеда опускаю ее в почтовый ящик, недоумевая, каково могло бы быть основание этой отсрочки. Очевидно, я ее не хочу отправить, не знаю только, почему. Во время этой же прогулки я отправляюсь к своему венскому издателю, который издал также мое «Толкование сновидений», делаю у него заказ и вдруг, как бы под влиянием какой-то внезапной мысли, говорю ему: «Вы знаете, я написал «Толкование сновидений» вторично».— «О, я просил бы вас тогда»*»— «Успо­койтесь, это лишь небольшая статья для издания Лёвенфельд-Ку-релла». Он все-таки был недоволен> боялся, что статья эта повредит сбыту книги, Я возражал ему и, наконец, спросил: «Если бы я обра­тился к вам раньше, вы бы запретили мне издать эту вещь?*— «Нет, ни в коем случае». Я и сам думаю, что имел полное право так по­ступить и не сделал ничего такого, что не было бы принято; но мне представляется бесспорным, что сомнение, подобное тому, какое высказал мой издатель, было мотивом того, что я оттягивал отправку корректуры. Сомнение это было вызвано другим, более ранним слу­чаем, когда у меня были неприятности с другим издателем из-за того, что я по необходимости перенес несколько страниц из моей работы о церебральном параличе у детей, появившейся в другом издательстве, в статью, написанную на ту же тему для справочной книги Нотнагеля, Нон тогда упреки были несправедливы; и тог­да (как и сейчас с «Толкованием сновидений») я вполне лояльно известил о своем намерении первого издателя. Восстанавливая да­лее свои воспоминания, я припоминаю еще один случай, когда при

переводе с французского я действительно нарушил авторские права. Я снабдил перевод примечаниями, не испросив на то согласия автора, и спустя несколько лет имел случай убедиться, что автор был недово­лен этим самоуправством.

В немецком языке есть поговорка, выражающая расхожее мне­ние, что забывание чего-нибудь никогда не бывает случайным.

Забывание объясняется иногда также и тем» что можно было бы назвать «ложными намерениями». Однажды я обещал одному молодому автору дать отзыв о его небольшой работе, но в силу внутренних, неизвестных мне противодействий все откладывал, пока, наконец, уступая его настояниям, не обещал, что сделаю это в тот же вечер. Я действительно имел вполне серьезное намерение так и посту­пить, но забыл о том, что на тот же вечер было назначено составле­ние другого, неотложного отзыва. Я понял благодаря этому, что мое намерение было ложно, перестал бороться с испытываемым мной сопротивлением и отказал автору*

VIII ДЕЙСТВИЯ, СОВЕРШАЕМЫЕ «ПО ОШИБКЕ»

Заимствую еще одно место из упомянутой выше работы Мерин-гера и Майера (с* 98):

«Обмолвки не являются чем-либо единственным в своем роде* Они соответствуют погрешностям, часто наблюдаемым у человека и в других функциях и обозначаемым, довольно бессмысленно» сло­вом «забывчивость».

Таким образом, не я первый заподозрил в мелких функциональ­ных расстройствах повседневной жизни здоровых людей смысл н преднамеренность.

Если подобное объяснение допускают погрешности речи,— а речь ведь не что иное* как моторный акт,— то легко предположить, что те же ожидания оправдаются и в применении к погрешностям прочих наших моторных отправлений* Я различаю здесь две группы явлений: все те случаи, где самым существенным представляется ошибочный эффект, стало быть, уклонение от намерения, я обозна­чаю термином Vergreifen — действия, совершаемые «по о ш и б к е»1, другие же, в которых, скорее, весь образ действий представляется нецелесообразным, я называю «симптоматичес­кими и случайными действиями». Деление это не может быть про­ведено с полной строгостью; мы вообще начинаем понимать» что все деления, употребляемые в этой работе, имеют лишь описа­тельную ценность н противоречат внутреннему единству наблюдае­мых явлений.

В психологическом понимании «ошибочных действий» мы, оче-

1 Можно перевести также словом «промахи».— Примеч. ред. перевода.

видно, не подвинемся вперед, если отнесем, их в общую рубрику атаксии и специально «кортикальной атаксии»- Попытаемся лучше свести отдельные случаи к определяющим их условиям* Я обращусь опять к примерам из моего личного опыта, не особенно, правда, час­тым у меня.

а) В прежние годы, когда я посещал больных на дому еще чаще, чем теперь, нередко случалось, что, придя к двери, в которую мне следовало постучать или позвонить, я доставал из кармана ключ от моей собственной квартиры, с тем чтобы опять спрятать его, едва ли не со стыдом. Сопоставляя, у каких больных это бывало со мной, я должен был признать, что это ошибочное действие,— вынуть ключ вместо того, чтобы позвонить,— означало известную похвалу тому дому, где это случилось. Оно было равносильно мысли «здесь я чувствую себя как дома», ибо происходило лишь там, где я полю­бил больного. (У двери моей собственной квартиры я, конечно, никогда не звоню.)

Ошибочное действие было, таким образом, символическим вы­ражением мысли, в сущности не предназначавшейся к тому, чтобы быть серьезно, сознательно принятой, так как на деле психиатр прек­расно знает, что больной привязывается к нему лишь на то время» пока ожидает от него чего-нибудь, и что он сам если и ггозволяет себе испытывать чрезмерно живой интерес к пациенту, то лишь в целях оказания психической- помощи.

б) В одном доме, в котором я шесть лет кряду дважды в день в определенное время стою у дверей второго этажа, ожидая, пока мне отворят, мне случилось за все это долгое время два раза (с не* большим перерывом) взойти этажом выше, «забраться чересчур высоко». В первый раз я испытывал в это время честолюбивый «сон наяву», грезил о том* что «возношусь все выше и выше»* Я не услы­шал даже, как отворилась соответствующая дверь, когда уже начал всходить на первые ступеньки третьего этажа. В другой раз я прошел слишком далеко, также «погруженный в мысли»; когда я спохватил­ся, вернулся назад и попытался схватить владевшую мною фанта­зию, то нашел, что я сердился по поводу (воображаемой) критики моих сочинений, в которой мне делался упрек, что я постоянно «за­хожу слишком далеко», упрек» который у меня мог связаться с не особенно почтительным выражением: «вознесся слишком высоко»,

в) На моем письменном столе долгие годы лежат рядом перкус­сионный молоток и камертон. Однажды по окончании приемного часа я тороплюсь уйти, потому что хочу поспеть к определенному по­езду городской железной дороги, кладу средь белого дня в карман сюртука вместо молотка камертон и лишь благодаря тому, что он от­тягивает мне карман, замечаю свою ошибку* Кто не привык заду­мываться над такими мелочами, несомненно объяснит эту ошибку спешкой- Однако я предпочел поставить себе вопрос, почему я все-таки взял камертон вместо молотка. Спешка могла точно так же служить мотивом и к тому, чтобы взять сразу нужный предмет, чтобы не терять времени на исправление ошибки.

Кто был последним, державшим в руках камертон,— вот вопрос, который напрашивается мне здесь. Его держал на днях ребенок-идиот, у которого я исследовал степень внимания к чувственным ощущениям, которого камертон в такой мере привлек к себе, что мне лишь с трудом удалось его отнять. Должно ли это означать, что я идиот? Как будто бы и так: то первое, что ассоциируется у меня со словом «молоток» (Hammer), это «хамер»—по-древнееврейски «осел*,

■.: Что должна означать эта брань? Надо рассмотреть ситуацию-Я спешу на консультацию в местность, прилегающую к западной железной дороге, к больному, который, согласно сообщенному мне письменному анамнезу, несколько месяцев тому назад упал с балко­на и с тех пор не может ходить. Врач, приглашающий меня, пишет, что он не может все же определить, повреждение ли здесь спинного мозга или травматический невроз — истерия. Это мне и предстоит решить. Здесь, стало быть, уместно будет напоминание — быть осо­бенно предусмотрительным в этом тонком дифференциальном диаг­нозе. Мои коллеги и без того думают, что мы слишком легкомысленно ставим диагноз истерии в то время, когда в самом деле имеется налицо нечто более серьезное. Но мы все еще не видим достаточных оснований для брани! Да, надо еще добавить, что на той же самой железнодорожной станции я видел несколько лет тому назад моло­дого человека, который со времени одного сильного переживания не мог как следует ходить, Я нашел тогда у него истерию, подверг его психическому лечению, и тогда оказалось, что если мой диагноз и не был ошибочен, то он не был и верен. Целый ряд симптомов у больного носит характер истерический, и по мере лечения они действительно быстро исчезали. Но за ними обнаружился остаток, не поддававший­ся терапии и оказавшийся множественным склерозом. Врачи, видев­шие больного после меня, без труда заметили органическое пора­жение; я же вряд ли мог бы иначе действовать и судить; но впечатле­ние у меня все-таки осталось как о тягостной ошибке; я обещал выле­чить больного и, конечно, не мог сдержать этого обещания. Таким образом, ошибочное движение, которым я схватился за камертон вместо молотка, могло быть переведено следующим образом: «Иди­от, осел ты этакий, возьми себя в руки на этот раз и не поставь опять диагноза истерии, где дело идет о неизлечимой болезни, как это уже случилось раз в той же местности с этим несчастным человеком!* К счастью для этого маленького анализа, если и к несчастью для моего настроения, этот самый человек, страдавший тяжелым спасти­ческим параличом, был у меня на прнеме всего несколькими днями раньше, на следующий день после идиота-ребенка.

Нетрудно заметить, что на этот раз в ошибочном действии дал о себе знать голос самокритики. Для такого рода роли — упрека самому себе — ошибочные действия особенно пригодны. Ошибка, совершенная здесь, изображает собой ошибку, сделанную где-либо в другом месте,

г) Само собой разумеется, что действия, совершаемые по ошиб-

ке, могут служить также и целому ряду других темных намерений. Вот пример этого. Мне очень редко случается разбивать что-нибудь* Я не особенно ловок, но в силу анатомической целостности моих нерюмускульных аппаратов у меня, очевидно, нет данных для со­вершения таких неловких движений, которые привели бы к нежела­тельным результатам. Так что я не могу припомнить в моем доме ни одного предмета, который бы я разбил. В моем рабочем кабинете тесно, и мне часто приходилось в самых неудобных положениях пере­бирать античные вещи из глины и камня, которых у меня имеется маленькая коллекция, так что бывшие при этом лица выражали опасение, как бы я не уронил и не разбил чего-нибудь. Однако этого никогда не случалось. Почему же я бросил на пол и разбил мрамор­ную крышку моей простой чернильницы?

Мой письменный прибор состоит из мраморной подставки с уг­лублением, в которое вставляется стеклянная чернильница; на чер­нильнице — крышка с шишечкой, тоже из мрамора. За письменным прибором расставлены бронзовые статуэтки и терракотовые фигурки. Я сажусь за стол, чтобы писать, делаю рукой, в которой держу перо, замечательно неловкое движение по направлению от себя и сбрасы­ваю на пол уже лежавшую на столе крышку. Объяснение найти не трудно. Несколькими часами раньше в комнате была моя сестра, зашедшая посмотреть некоторые вновь приобретенные мной вещи. Она нашла их очень красивыми и сказала затем: «Теперь твой пись­менный стол имеет действительно красивый вид, только письменный прибор не подходит к нему. Тебе нужен другой, более красивый»* Я проводил сестру и лишь несколькими часами позже вернулся на­зад. И тогда я, по-видимому, произвел экзекуцию над осужденным прибором. Заключил ли я из слов сестры, что она решила к бли­жайшему празднику подарить мне более красивый прибор, и я разбил некрасивый старый, чтобы заставить ее исполнить намерение, на которое она намекнула? Если это так, то движение, которым я швыр­нул крышку, было лишь мнимо неловким; на самом деле оно было в высшей степени ловким, било в цель и сумело пощадить и обойти все более ценные объекты, находившиеся поблизости,