Когда же, наконец, будет достаточно?

Приемлемое количество преступления

Нильс Кристи

I.

Многие исследователи на протяжении почти всей их жизни вновь и вновь возвращаются к одной и той же теме. Для меня такая центральная тема - значение самого термина "преступление". Что же это за явление? Прискорбные деяния существуют, но существует ли преступление? Что мы имеем в виду, произнося это слово, и при каких обстоятельствах мы его произносим? <...>

Всякая концепция порождает определенные последствия. В течение ряда лет я следил за развитием пенитенциарной системы в современных индустриальных странах. Между разными странами существуют огромные различия, и со временем в каждой отдельно взятой стране также происходят значительные перемены. Как это понимать? Численность тюремного населения часто рассматривают как отражение криминогенной ситуации в той или иной стране. Но если так сложно определить саму природу преступления, чем же тогда объяснить разницу в количестве заключенных? Возможно, саму эту проблему можно использовать как объяснение. Коль скоро преступление не является четко определенной категорией, концепция преступления всегда так или иначе удачно соответствует целям социального контроля. Это как губка. Термин может впитывать в себя массу разных деяний - равно как и людей - при благоприятных внешних обстоятельствах. Но можно также и сжимать значение термина, если это выгодно тем, кто держит в своей руке эту губку. При таком понимании проблемы возникает масса новых вопросов. Открывается возможность для дискуссии о том, что такое достаточное количество преступления.

Есть много деяний, которые можно считать преступлениями, а можно и не считать таковыми. Преступление - понятие, с которым обращаются очень вольно. Необходимо осмыслить особенности его употребления внутри разных систем, и через это понимание получить возможность оценки использования этого понятия и намерений тех, кто его использует. <...>

* * *

В Норвегии нас четыре с половиной миллиона человек. В 1955 году на основании полицейских отчетов были получены первые статистические данные1 о преступности в стране. Цифры оказались шокирующие: за год было зарегистрировано около 30 000 преступлений. В 2002 году эта цифра выросла до 320 000. А число лиц, связанных с совершением этих преступлений, возросло с 8000 до 30 000. Количество осужденных увеличилось с 5000 до 20 000, а тюремное население удвоилось по сравнению с периодом после Второй мировой войны, когда численность заключенных была минимальной.

Но означает ли это, что уровень преступности в стране вырос?

Я не знаю! А самое главное: никогда и не узнаю!
История Ромео и Джульетты

По сообщениям стокгольмских газет, некий мужчина опоил свою жену снотворным, после чего умертвил ее путем удушения. Затем он написал в полицию заявление, в котором сообщил о содеянном и о своих дальнейших действиях. Он собирался сесть на паром до Финляндии, привязать к себе тяжелые камни и спрыгнуть в море. Письмо попало в полицию два дня спустя. Полицейские обнаружили дверь в квартиру незапертой, как и было сказано в том письме. Они также нашли задушенную жену, как он и писал. В соответствии со старинным обычаем, труп был обмыт, лицо усопшей накрыто белой простыней. Ей было 86, ему 78. Она страдала болезнью Альцгеймера. Он долгое время ухаживал за ней, но теперь ее должны были забрать в приют. По словам семейного врача, эти старики были очень близки. Как сообщила полиция, мужчину объявили в розыск по подозрению в совершении предумышленного убийства...

Кому-то эта история покажется трагедией Ромео и Джульетты. Кому-то - обычным убийством. Позвольте мне показать, чем могут быть продиктованы столь взаимоисключающие интерпретации, на примере ряда казусов, в которых центральная власть обнаружила свое полное бессилие.
Два эпизода военного времени

Ральф Дарендорф начинает свою Хамлинскую лекцию "Закон и порядок" впечатляющим описанием падения Берлина в апреле 1945 года:

"И вдруг стало понятно, что в городе не осталось никого из представителей власти, то есть вообще никакой власти не стало".

Все магазины в городе были брошены. Дарендорф вспоминает:

"У меня до сих пор стоят дома пять тонких томиков романтической поэзии, которые я тогда приобрел. Что значит приобрел? Все тащили чемоданы и мешки, набитые ворованными вещами. Что значит ворованными? Вероятно, правильнее будет сказать: найденными. Потому что тогда даже слово "ворованный" утратило свой смысл".

Но, разумеется, долго это не могло продолжаться:

"Пьянящий и ужасающий миг безграничного беззакония был ничем иным, как минутной передышкой между двумя режимами, чье тяжелое дыхание одинаково ощущали на своих спинах их подданные. Но точно пугающий экстаз революций, это мгновение быстро прошло. И в тот момент, когда вчерашний абсолютный закон превращался в завтрашнее абсолютное бесправие - а вчерашнее бесправие в завтрашний закон, - настал короткий период беззакония, всего на несколько дней, не больше, за которым последовали недели, когда оба лагеря сначала разрушали, а затем воссоздавали нормы жизни".

У меня несколько иные воспоминания о капитуляции столицы. Я помню Осло пятью годами раньше. Ночью 9 апреля 1940 года непрестанно выли сирены воздушной тревоги, предупреждавшие жителей об авианалете. Я все еще помню чувство облегчения: ну вот, теперь у отца не будет времени поднимать скандал по поводу того ужасного письма, которое я ему не отдал и которое так и осталось лежать в моем кармане, - письмо, как я подозревал, извещавшее родителей о моих неуспехах в немецком языке. А потом я узнал отличную новость: школу закрыли - и надолго! По дороге домой я вдруг получил неожиданную возможность воспользоваться своим никудышным немецким. Возле меня остановилась машина, и два немецких офицера вежливо спросили у меня, как проехать на нужную им улицу. Я столь же вежливо им объяснил.

Лишь спустя несколько месяцев я усвоил урок: никогда не отвечать на вопросы оккупантов, кроме тех случаев, когда их можно направить по ложному маршруту. Также мне потребовалось время, чтобы уяснить, и не только разумом, что кража у врага - это не кража. И понять, также скорее интуитивно, что один из самых популярных в нашем районе молодежных лидеров являлся членом партии Квислинга, и посему с ним не следовало ни разговаривать, ни даже здороваться при встрече. Вот только боюсь, что мне это никогда не удавалось. Должно быть, это его я видел пять лет спустя, в день освобождения, примерно в то же время, когда Дарендорф находился в Берлине. Помню, я увидел вдалеке человека, со всех ног бегущего в сторону леса, в то время как все мы, не согрешившие, спешили к центру города встречать героев, освобожденных из тюрьмы.

Мне как-то не по душе Берлин, описанный Дарендорфом. В его картинке беззаконие - это исключение из правил, это несколько незабываемых дней, когда старые правила перестали действовать. А потом появились новые правила, спущенные сверху - как и те, прежние, переданные по наследству от одного режима к другому. Это картина общества, в котором люди контролируются сверху силой, как и в том военном лагере, который Фуко изображает как прототип дисциплинарного порядка. Строго управляемый паноптикум.

Мой детский опыт, как и вообще весь мой жизненный опыт, свидетельствует о том, что нормы жизни формируются, переформируются и существуют в долгом и сложном процессе взаимодействия. Другими словами, норм нет, они становятся. <...>

Можно еще на шаг удалиться от концепции преступления и сказать следующее: нашей отправной точкой должны стать деяния. Тогда следующим шагом станет выяснение, какого рода деяния считаются дурными. После чего можно приступить к анализу деяний, считающихся дурными, - выстроить классификацию, в которой фигурируют такие категории, как возмущение, неприязнь, отвращение, грех, и только потом - и то лишь как один из ряда возможных вариантов - преступление. Когда преступление стоит последним номером в длинном ряду, легче задаваться аналитическими вопросами, например: каковы социальные условия для деяний, называемых преступлениями?

Преступление не существует. Существуют лишь деяния, причем в разных социальных системах деяниям зачастую придают разное значение2. Деяния и придаваемое им значение - это исходные данные. Наша цель - проследить судьбу деяний в условиях множественности значений. В особенности понять, каковы социальные условия, которые способствуют или препятствуют пониманию неких деяний как преступлений. <...>
Пример из мирной жизни

Но то была война. Кто-то скажет, что в мирных условиях нормы куда более стабильны. Деяния, которые считаются преступлениями, имеют более солидное основание. Но я в этом не уверен. Давайте обратимся к мирной Скандинавии. <...>

Описываемые ниже события3 произошли в парке, окруженном жилыми домами. Июнь на севере Европы - это месяц света, солнца, лета. Воскресное утро, "церковное время" - это старинный термин для обозначения самых тихих часов недели. На балконах с видом на парк сидят люди, завтракают, читают или просто отдыхают.

В парке появляется мужчина. Он несет несколько пластиковых пакетов и садится с ними на скамейку. В пакетах бутылки пива. Он откупоривает одну, две, еще несколько, беседует заводит беседу сам с собой, потом заговаривает с окружившими его детишками. Он что-то рассказывает и поет, на потеху своим слушателям.

Потом мужчина встает, идет к кустам и расстегивает ширинку. Кто-то из ребятишек увязывается за ним.

Теперь нам понадобится два жилых дома, а не один, чтобы донести наш аргумент: два дома у парка выглядят совершенно одинаково, они построены по одному и тому же архитектурному проекту. Но их истории не одинаковы. Один дом был выстроен профессиональной строительной компанией. Жильцы въехали в новостройку на все готовое: их ожидали двери с врезанными замками, бесшумный лифт, ведущий прямо в подземный гараж. Давайте назовем его "Идеальным Домом". У второго дома история куда более беспокойная. Подрядчик обанкротился, и финансирование строительства прекратилось до того, как была завершена отделка. Лифт не работает, двери стоят без замков, кухонная техника не установлена - в общем, ситуация отчаянная. А будущие жильцы, которые заранее внесли полную оплату, были вынуждены устранять самые вопиющие недоделки: совместными усилиями они установили двери, отремонтировали потолки и полы, заасфальтировали дорожки вокруг дома и создали жилищный комитет для привлечения строительной компании к суду. Назовем это здание "Неблагополучным Домом".

А теперь вернемся к мужчине в парке.

Мужчина стоит за кустами в окружении ребятни и расстегивает ширинку - эта ситуация открыта для самых разнообразных интерпретаций. Для обитателей "Неблагополучного Дома" ситуация ясна как белый день. Мужчина в кустах - это Петер, сын Анны. В детстве с ним произошел несчастный случай, и с тех пор он стал вести себя немного странно, хотя по натуре он добрейший малый, который и мухи не обидит. Когда он напивается, надо просто позвонить кому-то из его близких, чтобы за ним пришли и забрали домой. Для жителей "Идеального Дома" ситуация совсем иная. Этого парня никто не знает. Незнакомый мужчина стоит в окружении детей. Он показывает им свой пенис. Благопристойные обитатели покидают свои балконы и бегут звонить в полицию. Регистрируется случай развратных действий в присутствии несовершеннолетних, а возможно, предотвращено преступление на сексуальной почве...

А что им еще оставалось делать, этим добрым жителям "Идеального Дома", изувеченным современным бытовым комфортом? Их строительная компания не обанкротилась. Они не были вынуждены предпринимать со своими соседями какие-то совместные действия. Они не были вынуждены одалживать друг у друга молотки и дрели и присматривать за соседскими детьми, пока их родители утрамбовывали асфальт на дорожках перед домом, они не встречались на бесчисленных собраниях жилищного комитета и не обсуждали свои финансовые проблемы. Они не были вынуждены перезнакомиться друг с другом, наладить тесные контакты взаимопомощи и обмена информацией. Поэтому сведения о семье Анны и ее сыне Петере и не могли стать достоянием всех жильцов - как это произошло в "Неблагополучном Доме". У жителей "Идеального Дома" как добропорядочных граждан остался один-единственный вариант реакции: звонить в полицию. И Петер стал потенциальным преступником только из-за того, что строительная компания "Идеального Дома" не обанкротилась. А вот случись эта история под окнами "Неблагополучного Дома", пьяного просто препроводили бы домой к маме. Или, говоря в более широком смысле: в подобных случаях ограниченное знание внутри социальной системы открывает путь для придания тому или иному инциденту значения преступления.

Все это очень важно для понимания того, что есть преступление и кто такие преступники. В социальных системах с более тесными внутренними связями циркулирует больше информации относительно окружающих вас людей. А для не знакомых друг с другом людей единственной альтернативой становятся государственные чиновники, наделенные контролирующими функциями. Причем некоторые категории подобных функционеров становятся источником преступлений в силу самого факта своего существования. Пенитенциарная система похожа на царя Мидаса. Все, к чему бы он ни прикасался, превращалось в золото, и, как мы знаем, он умер с голоду. Многое, к чему прикасается полиция, и всё и все, к чему прикасается тюрьма, становится преступлением и преступниками, а любые иные интерпретации совершенных деяний и поведения тех, кто их совершил, отвергаются.

А теперь вернемся к моей главной теме: деяний как таковых нет, они становятся. Людей нет, они становятся. Широкая социальная система с разветвленными внутренними связями, порождает, по крайней мере, неопределенность относительно того, что есть преступление и кто такие преступники.

* * *

Соседи в "Идеальном Доме" жили так, как живет современное общество - в полной изоляции от своих соседей. Это значит, что они были не в курсе местных событий. Отсутствие такой информации и заставило их вызвать полицию. Инцидент с пьяным чудаком превратился в преступление из-за того, что соседи просто обладали недостаточным знанием. <...>
Преступление как неиссякаемый природный ресурс

Преступлениям несть числа. Деяния, которые потенциально могут быть расценены как преступления, - это как неиссякаемый запас природных ресурсов. Мы можем зачислить в разряд преступлений малое число деяний - или много! Деяний нет, они становятся, их значение возникает уже после того, как они произошли. Основной вид деятельности человека - классификация и оценка. Мир возникает вокруг нас по мере его описания нами. Преступление таким образом есть продукт культурного, социального и умственного процессов. Для всех деяний, в том числе и тех, которые считаются недопустимыми, существует десятки возможных вариантов их понимания: неприличное поведение, безумие, извращенное честолюбие, юношеская бравада, политический героизм или - преступление. "Одинаковые" поступки, таким образом, могут стать предметом интерпретации в разных, параллельно существующих, системах: юридической, психиатрической, педагогической или теологической.

Следует отчетливо понимать, что я вовсе не утверждаю, ни здесь, ни далее, будто в принципе не существует общественно неприемлемых деяний, то есть таких, которые абсолютно неприемлемы и для меня. Я же не отрицаю, что некто может получить в сердце пулю, выпущенную из принадлежащего кому-то пистолета, как я не отрицаю, что люди гибнут под колесами автомобилей, что кто-то изымает чужие деньги из комода или с банковского счета без согласия их владельцев. И я не отрицаю, что такие деяния вызывают у меня решительное моральное осуждение и я всячески стараюсь их пресечь или предотвратить, как я не отрицаю, что следовало бы расценивать некоторые из этих деяний как преступления.

Меня интересует, как возникают и формируются значения. Мой мир наполнен ценностями, многие из которых требуют от меня активных или ответных действий. Но это не притупляет моего интереса к тому, каким образом те или иные деяния получают свое значение.

Исходя из этой общей посылки, я не стану поднимать здесь ряд традиционных вопросов из области криминологии. В частности, я не считаю необходимым задаваться вопросом, в чем именно заключается развитие криминогенной ситуации. Это вовсе не значит, что криминальная статистика не представляет интереса. Подобная статистика информирует нас о явлениях, которые в том или ином обществе считаются преступлениями и регистрируются именно как таковые, а также о судьбе тех, кто считается преступниками. Но ведь и криминальная статистика сама по себе есть социальный феномен. Она свидетельствует о том, что именно общество в данный исторический момент считает преступлением и чему стремится противостоять или способно противостоять. Криминальная статистика есть социальный факт, для которого существует острая необходимость интерпретации. Подобный взгляд на криминальную статистику имеет свои последствия. Это значит, что совершенно бесполезно задавать вопрос, находится ли преступность на подъеме, на спаде или остается на том же уровне4. Преступление не существует как самостоятельная сущность. Измерение степени проявления того или иного феномена, который меняет свое содержание с течением времени, - задача не самая заманчивая.

* * *

Подобный ракурс, в котором можно рассматривать преступление, позволяет поставить два центральных и взаимосвязанных вопроса.

Во-первых, что стоит за ростом и спадом количества деяний, расцениваемых как нежелательные или неприемлемые? И каким образом становится возможным влиять на совершение подобных нежелательных деяний?

Во-вторых, за счет чего изменчивое количество нежелательных деяний переходит в разряд преступлений, а совершающие их люди - в разряд преступников? В частности, в каких материальных, социальных, культурных и политических условиях "преступление" и "преступники" начинают представляться как доминирующие метафоры, как доминирующий способ оценки нежелательных деяний и людей, их совершающих?

Это весьма обнадеживающий ракурс. Он прямо соотносится с главной темой данной книги, а именно: где предел терпимости? Или, как гласит название: каково приемлемое количество преступления? А этот вопрос естественным образом подводит нас к следующему вопросу: каково приемлемое количество наказания?

Перевод с английского О. Алякринского
Примечания

1 Учет данных о численности заключенных тюрем ведется с 1814 года.

2 В 1980-1990-х годах это была горячая тема, возможно, прежде всего для немецких и австрийских социологов и криминологов. Я многое для себя почерпнул из дискуссий с Себастианом Ширером и Хайнцем Стайнертом во Франкфурте. Лоук Нульсман из Роттердама сыграл важную роль как инициатор этих дискуссий. Из недавних работ на эту тему одной из самых интересных является подготовленная сотрудниками фрайбургского Института Макса Планка книга "Образы преступления" под ред. Ханса-Йорга Альбрехта, Афродиты Кукуцаки и Телемака Серассисиса (2001). Обращает на себя внимание и статья Серассисиса "Потерянная честь криминологии. Хроника злоключений одной научной дисциплины".

3 Этот пример, хотя и плод моего воображения, отнюдь не высосан из пальца. Богатый материал для него дал мне шведский антрополог Оке Даун, как и мой собственный опыт жизни в скандинавских странах.

4 В этом пункте я, возможно, не соглашаюсь с точкой зрения Дэвида Гарланда, изложенной им в книге "Культура контроля". Я говорю: "возможно не соглашаюсь", потому что Гарланд в этой интересной книге не вполне ясно, на мой взгляд, излагает свою позицию. У меня создается впечатление, что он говорит: преступность является феноменом, который можно описать как сущность, изменяемую во времени, и поэтому можно говорить о том, что она растет или падает. У меня также сложилось впечатление, что с его точки зрения, преступность растет, и для его анализа это является важным моментом. Впрочем, он очень осторожен в своих формулировках в данном пункте. Надеюсь, суть его позиции все же заключается в том, что мы пришли к такой социальной ситуации, в которой создается впечатление роста преступности, и это впечатление имеет массу социальных последствий.

II.

Когда же, наконец, будет достаточно?

Учитывая, что преступление является бесконечным природным ресурсом, мы можем поставить некоторые вопросы, редко звучащие в открытую. Мы можем спросить: когда же, наконец, преступления будет достаточно, или же: когда преступления слишком мало? И - в качестве продолжения - когда же будет достаточно контроля карательного аппарата, иначе говоря: когда же количество стигматизированных грешников окажется удовлетворительным?

Насколько мы можем позволить разрастаться карательной системе, если она вообще нам необходима? Возможно ли установить верхнюю или хотя бы нижнюю границу количества наказания, которое должно быть применено в современном обществе? И, в конце концов, можем ли мы, работающие в этой области, повлиять на то, что в ней происходит?

Карательная система содержит в себе множество важных значений. Она дает информацию об основных чертах государства, частью которого является. О нацистской Германии, СССР, маоистском Китае ничто не скажет больше, нежели их репрессивный аппарат - их полицейские практики, суды, тюрьмы, лагеря и ГУЛАГи. В определенных случаях мы оцениваем государства по их карательным системам. Исходя из наших стандартов и ценностей, симпатий и антипатий, мы можем сказать, что происходит "не так" в каждом отдельном государстве, или же нам нравится то, что мы видим, и делаем соответствующие оценки.

Подобная оценка может касаться четырех основных пунктов.

Во-первых, это - типы преступлений, на которые реагирует данное государство. Некоторые режимы могут наказывать за те поступки, которые гражданами других государств не рассматриваются как преступления (например, политическая или религиозная оппозиция).

Во-вторых, это - формы принятия решений, когда рассматривается причинение страданий. Можно считать, что государство использует неприемлемые методы, если добивается признания под пыткой или способами, которые близки к пытке. Или же оно принимает решения без суда, без независимой защиты, в закрытых заседаниях или используя в качестве судей небеспристрастных людей - священников, масонов или офицеров армии.

В-третьих, это вопрос о том, кому причиняется страдание: в какой степени они являются представителями всего населения в целом, учитывая возраст, пол, расу, класс и т.п. Чрезмерное смещение тюремного населения в ту или иную сторону указывает на серьезные недостатки всей системы в целом.

В-четвертых, важным является вопрос об объеме и формах наказания. Чрезмерно большие сроки и особо мучительные формы наказания указывают на недопустимые неполадки в работе всей системы.

Именно объемы наказания и станут предметом рассмотрения в данной главе [Интересно отметить, что те государства, которые вызывают критику по третьему и четвертому критериям - объемам наказаний и чрезмерной численности тюремного населения, - чаще всего первыми критикуют государства, отклоняющиеся по первому и второму критериям - по типам преступлений и формам принятия решений].

Вопрос, который я хотел бы здесь задать, очень близок к названию всей книги в целом - "Приемлемое количество преступления". Мы уже поняли, что именно социальная организация определяет, что же такое преступление. Отсюда вытекает следующий вопрос: возможно ли вообще установление любого критерия, по которому бы определялось достаточное количество наказания в обществе? И, соответственно, можно ли сказать, что одно государство лучше другого, исходя из объема наказаний? Точнее: значит ли, что государство с меньшим объемом наказания лучше государства, где этот объем больше?

Интуитивно нам представляется, что это весьма просто. Но мы можем столкнуться с фактами, перед которыми любые рациональные выкладки кажутся поверхностными. Как бы то ни было, гитлеровские концентрационные лагеря, созданные как фабрики смерти или работавшие только на уничтожение, никак не могут являться предметом обсуждения. Ситуация в Советском Союзе и долго после Второй мировой войны явно оставалась за рамками любых стандартов как и по количеству тюремного населения, так и по условиям жизни.

Но если обратиться к оценке количества заключенных и качества их жизни в наше время, то где же все-таки предел? И где этот предел перейден? Каков предел в современных обществах? Какова численность тюремного населения в определенной стране, когда интуиция говорит нам: "Это чересчур! Это неприемлемо!" А что считать условиями жизни, унижающими человеческое достоинство? Интуитивные ответы на эти вопросы у нас есть. Читатель этой книги, надеюсь, понял, как я отвечаю на эти вопросы в своей душе. Но есть ли возможность увязать эти интуиции с каким-либо типом рационального мышления?

***

Позвольте мне предпринять такую попытку, поставив на обсуждение три "если".

1. Если мы верим в такие ценности, как добро и прощение,

- тогда система уголовного наказания должна быть как можно меньшей.

Мы, люди, большинство из нас, глубоко впитали основные понятия о том, что нам дозволено и что не дозволено в отношении других людей. Выражаясь в стиле Ч. Кули (1902), не повстречавшись с минимумом доброты и заботы, никто из нас не вырос бы, не превратился бы в человека.

Вот основные правила:

Будь добрым.

Не убивай.

Не пытай.

Не причиняй боли намеренно.

Прощение - выше возмездия.

Это - основные ценности. Не вдаваясь в подробности дискуссий о естественном праве, осмелюсь все же сказать, что эти ценности стоят вне дискуссии, они очевидны. И столь же очевидно, что наказание находится в противоречии с этими ценностями. Мы словно бы забываем, что такое наказание - намеренное причинение страдания другому. Наказание есть причинение боли, причем намеренное причинение боли. Наказание - действие, нарушающее гармонию базовых ценностей. "Око за око" - это ограничивающее положение, а не непременное требование. Наказание применяется повсеместно, оно повсеместно считается естественным, и тем не менее оно находится в противоречии с иными основными ценностями.

Причинение страдание - главная часть наказания даже в тех странах, где не применяются пытки и смертная казнь. Тюремным заключением мы не отнимаем жизнь целиком. Мы отнимаем некую ее часть. Пожизненным заключением мы отнимаем ее почти целиком. Или, как писал Зигмунт Бауман о тюрьмах с полной изоляцией заключенных: "Если не учитывать прием пищи и дефекацию, камеры этих заключенных можно принять за гробы".

Наказание - действие, нарушающее гармонию базовых ценностей. С этической точки зрения оказывается более предпочтительным общество, в котором количество наказания невелико. Пытка и казнь с давних пор рассматриваются как наказание. Сейчас в большинстве стран, чья культура сродни нашей, они отвергаются. Неприменение пыток и смертной казни в уголовной системе можно рассматривать как коронные драгоценности нашего государства. Это - наша гордость. Но ведь и тюремное содержание отнимает жизнь, пусть и не полностью. Тюремное заключение отнимает большую часть того, что принято считать жизнью. Тем не менее тюремное заключение не вызывает такой реакции, как пытки и смертная казнь.

По-моему, незначительное тюремное население в стране обладает теми же сакральными качествами, что и отсутствующие в ней пытки и смертная казнь. Просто дисгармония с базовыми ценностями становится менее явной. У этих ценностей появляется больше пространства. И когда им грозит опасность, мы должны менять условия, которые ставят их под угрозу. Но не менять сами ценности.

Итак, если мы верим в добро и прощение, мы должны сохранять карательную систему, целью которой является намеренное причинение страдания, на возможно более низком уровне.

2. Если мы убеждены, что ценности гражданского общества должны быть гражданскими,

- тогда мы должны поддерживать карательную систему на самом низком уровне.

Разумеется, нет ничего сложного, чтобы контролировать нежелательное поведение полицейскими акциями и последующими наказаниями. Это мне известно, так как я вырос во время оккупации. Норвежский флажок на воротнике вполне мог означать тюрьму. Когда носить флажок стало слишком опасно, его заменил бумажный - вполне подходящий символ для того, чтобы оппозиция продолжала чувствовать себя единой. Но оккупанты запретили и бумажные флажки, кое-кого арестовали, и в общественных местах их почти перестали носить. Или возьмем наше время: вождение автомобиля без ремня безопасности угрожает вашей жизни. Хорошо поданные в прессе и на телевидении истории с огромными штрафами привели к тому, что это требование стало исполняться почти всеми. Или: мотоциклисты обязаны носить шлемы. Неподчинение этому правилу легко проконтролировать - не бог весть какая нагрузка для полиции.

Наказание - тяжелое орудие. Граждан приходится принуждать к страданию. Эта цель требует власти. В культурах наших стран это означает выстраивание строгих правил контроля за применением власти и намеренным причинением страдания. Если гражданская жизнь регулируется смесью формальных и неформальных взаимодействий, уголовная система обязана подчиняться формальным правилам - чтобы защитить тех, кому причиняется страдание, и тех, кто его причиняет.

Взаимодействия между свободными гражданами и есть прототип гражданской жизни. Это может быть пояснено на самых простых примерах. Гражданское общество означает, что его члены, самостоятельные личности, не обязаны исполнять строго определенные и четко очерченные роли. Хотя первичный контроль может быть суров и даже чрезмерен. Но когда отношения становятся открытыми и, если можно так сказать, эгалитаристскими, контроль в определенной степени основывается на взаимности, как бы встраивается во взаимоотношения. Это может относиться и к домашнему насилию, когда формальный контроль неизбежен. Проблема уже заключается в том, почему так часто государственный контроль терпит неудачу, почему приходится искать альтернативные способы, такие как кризисные центры, совместные акции женских организаций и вмешательство соседей. "В субботу вечером она так страшно кричала, а полиция не вмешалась. Почему?"

3. Если мы верим в то, что сплоченное, интегрированное общество - это ценность,

- мы должны замедлить рост карательных систем.

Резкий рост карательных систем свидетельствует о серьезной угрозе идеалам социальной сплоченности и ассимиляции. Пока те личности, которые считаются девиантными и криминальными в своем поведении, немногочисленны, уголовное преследование и наказание могут служить сплоченности общества. Когда тюремное население невелико, девиантность можно считать исключением. Всем известно, что исключения только подтверждают правила, а ненормальность только укрепляет понятие о нормальности. Но если тюремное население велико, то отклонение от нормы переходит в войну. Сплоченное общество с приносящими пользу аутсайдерами превращается в общество, разделенное на большие сегменты, что потенциально опасно для социального порядка в целом. В то же время для подвергшихся наказанию тюрьмы уже не становятся местом постыдным, они превращаются в обычные сферы социальной жизни.

Огромное тюремное население (здесь я отстраняюсь от Западной Европы) означает также большой отток молодых мужчин из маленьких городов, особенно из сосредоточенных там меньшинств. Для них перекрыты возможности нормального развития, создания семей и воспитания детей, для образования и оплачиваемой работы. Молодые женщины из провинциальных городков иногда сравнивают свою жизненную ситуацию с военным временем - так мало вокруг них молодых мужчин, так мало возможностей создать нормальную семью. А если такое кому-то и удается, то очень часто семья разваливается, потому что мужчина оказывается в тюрьме. Кому-то, быть может, это и представляется приемлемым, но необходимо отдавать себе отчет, что в таких государствах создаются условия, которые в демократических странах практически невозможны.

Альтернативой социальной войне и массовому тюремному заключению, конечно же, является предоставление населению этих стран той доли, которая является обычной в других странах - образование, работу, участие в политической и культурной жизни. Наблюдающееся сейчас стремление ограничить тюремное население - это путь к дальнейшему развитию обществ.

Г-н Хальдван Кохт, бывший министр иностранных дел Норвегии и профессор истории, как-то сказал: "Строительство нашей нации было долгим процессом, в течение которого классовый патриотизм сменился патриотизмом национальным. <...> каждый раз, как возникал новый класс и выдвигал свои требования, казалось, что рождалась ненависть, и посеянное ею семя взорвет все общество. И тем не менее, когда низшие классы достигали своих целей, оказывалось, что общество приобрело новые масштабы и стало богаче, чем прежде".

III.