В лагереШевалье Гуго де Пейен, «образец рыцарства и подлинной веры», как назвал его епископ Пьер Нарбоннский, вывел монаха Сезара и передал графским слугам, распорядившись выдать вина. Пока они шли по дому, на лестнице, ведущей на второй этаж, мелькнуло белое платье. Граф Раймунд, недавно женившийся в третий раз, путешествовал со своей новоиспеченной супругой – Эльвирой Кастильской, внебрачной дочерью короля Альфонсо. Может, стареющий граф навсегда хотел обосноваться в новых землях, а, может, попросту не смог вырваться из жарких объятий молоденькой новобрачной, но Эльвиру он прихватил с собой. Рискованное решение. Впрочем, граф Раймунд знал, на что шел. Он уже побывал паломником в Иерусалиме четверть века назад, когда лишился одного глаза. Как написали потом летописцы Айястана в своих хрониках – «тачики выкололи в Ершалемаиме глаз князю Жинчилю...» Гуго вышел на улицу и зажмурился от яркого солнца. Обдало жаром от горячих камней, и кольчуга в момент нагрелась. Де Пейен подошел к коновязи и похлопал по шее своего жеребца. Вороному, как смола, нормандцу иерусалимская жара тоже была в тягость. Не спасала даже белая попона с нашитым красным крестом. Мистраль, так звали коня, прошел весь путь от родной Шампани до Иерусалима. Не всякий рыцарь мог похвастаться тем, что сберег боевого друга за три года похода. Большинство давно ездили на легких турецких скакунах и выносливых берберийских. А немало было и тех, кто пересел на простых ослов и местных крестьянских мулов. Впрочем, обычных верховых лошадей, на которых приходилось ездить во время переходов, Гуго и сам сменил за это время не меньше десятка. Двух из них он загнал, троих пустили на мясо, одну во время охоты покалечил лев, остальные пали от ран и истощения. Но боевой рыцарский конь – это святыня и немалый вложенный капитал. Таких седлали только для турниров, парадов и сражений. За пятилетнего Мистраля Гуго отдал восемьдесят золотых безантов – почти двухлетний доход его небольшого поместья. А боевые жеребцы принцев Готфрида Бульонского и Роберта Нормандского, говорят, стоили в три раза дороже. Гуго пошарил в кармане и протянул Мистралю сухой финик. Бархатные влажные губы мягко схватили сладость с ладони. Трудно было поверить, что в сражениях с этих губ летели клочья пены, окрашенные кровью врагов – как хороший боевой конь, Мистраль был обучен кусаться. Жеребец фыркнул и закивал, выпрашивая добавки. На потертом оголовье был завязан выцветший грязно-серый узелок, бывший когда-то алой лентой. У Гуго сжалось сердце. Эту ленту на уздечку завязал Тибо, его сын, провожая в дальние страны. – Тоскуешь по дому? – Окликнул знакомый голос, и на плечо шевалье легла чья-то рука. Гуго обернулся. Перед ним стоял рыцарь Годфруа де Сент-Омер, сын шательена из Сент-Омера. Он приходился дальним родственником семье де Пейен, но главное не это. Подобное притягивает подобное, и за время похода отличавшиеся набожностью и благочестием рыцари очень сдружились. Более того, оба воевали под штандартом графа Этьена де Блуа и сегодня сопровождали его к графу Раймунду. – Да, сеньор Годфруа. Гуго поскреб ногтями шкуру коня: – Смотри, у Мистраля появились седые волосы в гриве. Ему уже девять. Столько же, сколько моему сыну Тибо. Смогу ли я узнать сына, когда... если вернусь домой? – Вернешься! Главное, – подмигнул Годфруа, – нам узнать своих женщин. Пойдем, расскажешь про этого монашка. К нему, правда, пришел Адемар? Бароны вышли от Раймонда Тулузского, когда солнце коснулось холмов, и жара спала. А вечереет в Святой Земле быстро. Солнце на глазах ныряет за горизонт и вокруг стремительно темнеет. К своему лагерю Готфрид Бульонский со свитой, в числе которой был граф Этьен де Блуа с вассалами Гуго де Пейеном и Годфруа де Сент-Омером, подъехал уже в полной темноте. Гуго получил разрешение идти отдыхать. Где-то кричала сова, и жалобно тявкали шакалы. Сразу ударило в нос запахом нечистот, грязной одежды и немытого тела. Залаяли собаки. Тут и там потрескивали и дымили костры, выхватывая красным светом уставшие изможденные лица. Кто-то густым приятным баритоном пел: Горный король на далеком пути, Скучно в чужой стороне, Деву-красавицу хочет найти, Ты не вернешься ко мне. Видит усадьбу на мшистой горе, Скучно в чужой стороне, Кирстен-малютка стоит во дворе Ты не вернешься ко мне. – Эй, бездельник! – раздалось из темноты откуда-то слева. – Помяни слова святого псалмопевца Давида: «Posui ori meo custodiam» – «Я удерживал свой язык, чтобы не произносить дурного». Густой приятный голос затих. И через несколько мгновений кто-то прокашлялся, взял первые ноты, и люди у костра нестройным хором затянули псалом: Venite, exultemus Domino... Мистраль шел осторожно, чтобы не споткнуться о камни и спящие на земле тела. Гуго отпустил поводья, и жеребец сам отыскал их стоянку. Крестоносец спешился и передал коня оруженосцу-сквайру. Роже, так звали подручного, ловко расседлал лошадь, накинул веревочный недоуздок и увел утомленное дневным зноем животное куда-то в темноту. Немного похолодало. Гуго вспомнил, как выезжал из родного замка Пейен. Три года назад, осенью 1096 года от Рождества Христова. На поход его благословил сюзерен граф Гуго Шампанский. Сам граф почему-то отказался от миража далеких Палестин и штурма Гроба Господня, однако приказал выступить под начальством своего брата – пфальцграфа Шампани Этьена де Блуа, которому Гуго де Пейен тоже присягнул на верность. Зрел виноград, и рыжела листва буков. Тогда с ним был отряд из двух обозов, груженных продовольствием, оружием, всяческим барахлом и даже клетками с двумя соколами. Еще полсотни ездовых и вьючных лошадей, не считая боевого Мистраля, свора охотничьих собак и двадцать человек подчиненных – сквайры, лучники, сокольничий и вооруженные сервы-крестьяне. Были еще две воодушевленные набожные девицы, которые вызвались кашеварить и перевязывать раны. Но через неделю пути они почему-то смутились и благоразумно отстали. Возможно, Господь вразумил их, и они сделали правильный выбор. Гуго не раз видел несчастных забеременевших женщин, которые разрешались в пути. Особенно страшным это было в кромешном аде Фригийской пустыни. Одни рожали прямо на дороге, на глазах у мужчин, корчась в судорогах, потеряв стыд от боли, и затихали навсегда в крови и водах рядом с новорожденным, другие матери, не в силах дальше нести, бросали детей умирать под палящим солнцем. Вся дорога была усеяна телами стариков, женщин, детей. Да что там! Сколько сильных мужчин – рыцарей и простолюдинов осталось лежать не погребенными по-христиански! Из двадцати человек, что выехали с Гуго из поместья, до Иерусалима добралось только трое – двое наиболее живучих и верных слуг, Сильвен и Леон, и оруженосец Эктор. Роже примкнул к ним потом, после взятия Маарры. Из челяди шевалье кто погиб от голода, холеры и ран, кто сбежал в сумасбродное войско простолюдинов. Один сломал шею, упав с коня, других порубили сельджуки. Жаль было сквайров, юношей-близнецов, присягнувших Гуго на верность – им было не больше семнадцати лет. И тот и другой приходились родственниками жене Гуго Терезе. Себастьян умер от голода, Дени забрал тиф. Вместе с оруженосцем Роже – под Мааррой он потерял своего господина, уже второго по счету, к отряду Гуго примкнула пара слуг родом из сервов. Теперь эта душистая парочка сидела у тлеющих углей под навесом. Морен пек над углями на палке не то крысу, не то воробья, а Нарсис разделся почти догола и прожаривал над углями одежду – надеялся извести вшей. Повадками и внешностью они ничем не отличались от разбойничьего отребья, промышлявшего у дорог. Эти пройдохи вечно ссорились из-за награбленных вещей и не теряли дней даром – постоянно тащили что-нибудь в свои мешки. Может, воровали тайком, или обирали трупы. Надо сказать, после бунта простолюдинов Гуго, как и все рыцари-дворяне, стал изрядно побаиваться своих слуг. Тогда Раймунд ссорился с Боэдмундом из-за права владения Мааррой. Спор затянулся почти на три месяца, пока возмущенная толпа смердов, включая женщин и калек, за день не разобрала крепость по камням, лишь бы вразумить ссорившихся из-за нее принцев. До ушей доносились обрывки разговора приятелей: – Хей, – говорил Морен: – а помнишь Эльзу-Петит-Кушон? – Ха-ха, Ненасытную Эльзу?! – Ага, её, Петит Кушон. Нарсис улыбнулся: – Еще бы! Такой зад не забудешь. Тот еще уголек! – Она ушла в отряд Жиля-монаха, и тот её раскусил. – Скажешь?! – Оказалась колдуньей. Только колдовством можно было совратить столько честных мужчин. – Вот те на... – Истинный крест, клянусь ослом нашего Пьера! Мужички перекрестились, а Нарсис поплевал на костер. – Брат Жиль испытал её топором, окропленным святой водой. Как она визжала, когда он поднес топор! Истинный дьявол – тряслась от святой воды. Но наш Жиль смельчак... Рубанул – вот и всё! Её голова разлетелась, как пустотелый орех! – Ух.... А это не заразно? – Чего? – Морен хрюкнул и подмигнул. – Ну, если, не помолившись, брат мой... Слуги, наконец, заткнулись, было слышно только, как фыркает лошадь и потрескивают угольки в наспех сложенном очаге. Люди у соседнего костра допели псалом и затянули «Gloria Patri». Гуго подошел к небольшому распятию, которое он бережно пронес от родового замка Пейен до стен Иерусалима. Распятие было прикручено к шесту навеса – палатку и одеяла пришлось бросить вместе с издохшим мулом. Во всей сегодняшней поездке была одна радость – в резиденции графа Раймунда Тулузского их всех хорошо накормили. Гуго с облегчением стянул с себя пятнадцатикилограммовую кольчугу, снял шлем – волосы под его войлочной подкладкой запарились и совершенно вымокли от пота. Он отдышался, опустился на колени перед крестом и зашептал «Отче наш»: – Pater noster qui est in caelis... Что касается брата Сезара, то этот день стал самым главным в его насыщенной жизни. Пожалованная ему пинта доброго вина из графских запасов развеселила кровь и сделала красноречивей. К вечеру монах был радостен, пьян и знаменит. Ну, может быть, не так знаменит, как Пустынник Пьер, но уж точно не хуже, чем его просвещенный ослик. Брата Сезара водили от стана к стану, от костра к костру, всюду кормили и почитали. Каждому было за честь прикоснуться к его изношенной робе. Всюду слушали с жадным вниманием и блеском в глазах, а брат Сезар изо всех сил старался. Воспоминания о сне обрастали новыми подробностями и уже казались истинной явью. Одежды епископа Адемара становились все белоснежней, призывы – яростней и живей, а окованная железом дубинка-палица – все тяжелее. – Братии, будем бдеть! Наш святой отец Адемар приказал... К полуночи брат Сезар свалился в заботливо расстеленную кем-то постель и захрапел, счастливый и окончательно пьяный. Что ему снилось, и кто утешал монашка в сновидениях на этот раз, увы, никто не узнает. На этом мы и оставим его.
|
