ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ. Андрей. Картины свет любят, в сырости их дер­жать нельзя — краска разбухает

Когда становится светло, Андрей и Адалат уже внизу; она наблюдает за тем, как он вытаскивает из ящика и развешивает на черных, обуглившихся стенах изб, окружающих церковь, вер­нее, на их останках, картины.

Андрей. Картины свет любят, в сырости их дер­жать нельзя — краска разбухает. Вот, пожалуйста (показывает на очередную картину — хорошо сохра­нившуюся копию работы одного из французских им­прессионистов, а может быть, и сам оригинал), — по­портилась... Размазалась вся, рисунок потеряла. А все из-за сырости. (Качает головой, не понимая, что огор­чившие его дефекты вызваны манерой письма.) За картиной уход нужен... Ничего, повесим тебя на солнце, лучше будешь себя чувствовать. Но долго на солнце ей тоже нельзя — цвет выгорит. (Вешает кар­тину на стену, рядом с двумя другими, уже висевши­ми здесь, отходит на несколько шагов назад, чтобы оценить их сочетание. Что-то ему не нравится, пере­ставляет картины местами.) Так будет лучше. Чтобы гармония была... Знаешь, что такое гармония?

Адалат. Знаю. Инструмент такой... как баян.

Андрей. Не-ет! (Смеется.) Гармония — это когда верный цвет кладешь на верное место... Когда толь­ко этот колер можно, а никакой другой нельзя... И в жизни бывает во всем гармония: лето, например, зима, осень, весна, опять лето... А когда сапог не жмет, это тоже его гармония с ногой. Все хорошее — гармония. (Вешает еще одну картину.) Город какой-то. Видно, не наш, заграничный. Ты по-немецки понимаешь?

Адалат. Нет.

Андрей. Тут написано что-то... 1862 г....год, наверное. Ты смотри. (Крутит головой.) Тридцать во­семь и сорок четыре — восемьдесят два года этой кар­тине. Чего только она не видала! Русско-японскую войну — раз, первую мировую войну — два, Февраль­скую революцию — три, Октябрьскую революцию — четыре, а теперь через пятую войну проходит. Люди на фронтах гибнут, от болезней умирают, а она все живет и живет. И не сама живет, ей люди жить помо­гают... Без них кому она нужна! Так просто... Она висеть должна на видном месте, чтобы каждый на нее посмотреть мог, порадоваться, а эти сволочи немцы ее в ящик заколотили, в темноту, а в темноте картина слепнет, как человек, поняла? Люди искусство ува­жают. Без этого нельзя. Вот я с одним беседовал, ко­гда в госпитале лежал, так он мне сказал: «Искусство для человека как хлеб, без него люди давно бы уже лаять начали». Но... каждый же день такую картину не нарисуешь. Значит, сохранить ее надо, Диалекти­ка... А ты говоришь — лошадь. (Добродушно, но с не­которым чувством своего превосходства улыбается Адалат.)

Адалат (с вызовом). Я ничего не поняла, что ты сказал, и в картинах этих ничего не понимаю.

Андрей. Развиваться надо. К этому привычку надо иметь. Я тоже не понимал раньше, а потом при­вык. Сколько я их перевидел! Гостиницу оформля­ешь — картины висят, министерство какое-нибудь — то же висят. И в домах висят... Много я их насмотрел­ся... Это вы из-за Магомета пострадали — он запре­щал людей рисовать, — поэтому нет у вас тяги к этому делу. А русские когда иконы начали рисовать! Поэто­му мы к краске тянемся, все хотим чего-то изобразить.

Адалат. У нас в Казахстане тоже художников много.

Андрей. Не без этого. Талант в каждом народе есть. Теперь вы быстрым темпом развиваетесь...

Адалат (усмехаясь). Врешь ты все, треплешь­ся... Видала я таких художников! Маляр простой, а строишь из себя...

Андрей (не обижаясь). Не маляр, а альфрейщик. Если бы у меня образование было, я все понимал бы, а так, конечно, трудно — знаний не хватает.

Адалат. А за то, что картины спрятал, еще поси­дишь на губе. Надо было сразу арестовать тебя. Жал­ко только, места в машине не было...

Андрей (добродушно). Ты не обижайся, тебе же ведь что картины, что картошка — одно и то же. Сама же сказала, что ничего в них не понимаешь. За чем пошлют, за тем и едешь. Знай себе службу несешь... А для таких дел (показывает на картины) душа нуж­на. Иной раз вот песню какую слушаешь или на при­роду смотришь — и даже плакать хочется от радости. Вот почему иная песня так глаза щиплет? Потому, что она настоящая. Конечно, народ можно обмануть. Ска­жем, сочинил кто песню такую для денег... Ну, по­поют ее люди немного, да и бросят, забудут. А настоя­щие песни сколько живут, и помнят их все. Может, даже и имя того, кто ее выдумал, забудут, а песню — нет, поют... (Вытаскивает из ящика очередную карти­ну, но, обнаружив, что на ней изображена обнаженная натура, поспешно сует назад. Бросает взгляд на Адалат — не заметила ли? Вытаскивает другую картину), вешает, потом еще одну, переставляет, вешает новую, раскладывает картины, как пасьянс. Он очень увле­чен.)

Адалат. Здесь речка недалеко.

Андрей. Что? (Вдруг понимает, что занимается не очень интересным для Адалат делом, отложив оче­редную картину, подходит к крыльцу сгоревшей избы, на котором она сидит.)

Адалат. Жарко.

Андрей. А ты плавать умеешь?

Адалат. Нет.

Андрей. В Алма-Ате моря нет?

Адалат. Нет.

Андрей. Ав Баку есть.

Адалат. Знаю.

Андрей. Я же говорю — везучий я, поеду теперь с тобой в Алма-Ату жить. (Смеется.) Солнце уже са­дится, пора на ночь готовиться. Потом темно будет. Ты где ляжешь? Не побоишься одна? Может, рядом ляжешь? Все равно ведь поженимся...

Адалат (усмехнувшись, встает). Я пойду к речке.

Андрей. Купаться будешь?

Адалат. Там посмотрим.

Андрей. Меня возьмешь с собой?

Адалат. Иди, если хочешь... Тебе же все равно купаться нельзя. (Показывает на его раненую ногу.)

Андрей. Я на бережку посижу. Подглядывать не буду, не бойся. Я же бакинец, у нас на этот счет строго...

Адалат. Я мыло возьму. (Идет в церковь, там, у ящика с картинами, лежит ее вещмешок.)

Андрей. В Баку, знаешь, особый народ живет — вроде русские, а уже не русские, армяне, а уже не Армяне, и азербайджанцу не такие, как в других городах.

Адалат роется в мешке, вытаскивает какое-то белье, оглядывается на Андрея.

Адалат. Отвернись. (Заходит за ящик с карти­нами, переодевается.)

Андрей (послушно отворачивается в сторону). Конечно, каждый народ везде хочет свои обычаи со­хранить, иначе быть не может, а все же в Баку свои порядки, особенные, и каждый их уважает, какой бы он нации ни был. Вот я, к примеру, русский, а насчет женщин такой же строгий, как азербайджанец. И брат мой Карлуша тоже. Если сестер наших кто в шутку заденет или приставать начнет, так мы его тут же, бы­вало, так накажем, что на всю жизнь нас запомнит! А как же иначе? Уважение должно быть. И мы тоже, конечно, ничего лишнего себе не позволяем. Карлуша вон как начал встречаться с девушкой, еще когда в школе учился, так и женился на ней. И пальцем ее не тронул, пока свадьбу не сыграли... Я это к чему го­ворю? (Смеется.) Может, поедешь к нам в Баку жить? А? У меня мамка добрая... Слышь?

Адалат (из-за ящика). Слышу.

Андрей. И я сам тоже веселый. Хорошо жить бу­дем* Ты чего там так долго?

Адалат. Сейчас иду.

У Андрея вдруг появляется желание пошутить. Опираясь на вин­товку, он скачет к крайней избе и прячется. Закончив приготов­ления к купанию, из-за ящика с картинами появляется Адалат. Ищет глазами Андрея.

Я готова. (Оглядывается по сторонам.) Андрей... Андрей... где ты? Ну, я пошла. (Делает несколько шагов, останавливается.) Андрей... (Начинает беспоко­иться.) Ты что молчишь? (Кричит.) Андрей! (Возвра­щается к церкви.) Андрей, где ты?

Андрей, улыбаясь, наблюдает за испуганной Адалат из своего укрытия. Когда она, продолжая звать его, подходит к нему со­всем близко, он выскакивает из-за стены и заходит ей за спину.

Андрей! Где ты?

Андрей (радостно улыбаясь). Здесь я!

Адалат, вздрогнув, медленно поворачивается к нему, в глазах ее злая обида за свой испуг.

Адалат (зло). Ты совсем глупый человек... Пу­стая башка. (Идет на него.)

Андрей (пятится, пытаясь удержать на лице улыбку.) Я пошутил же...

Адалат. Мужчина так не шутит... Баба ты... Чокнутый. Голова у тебя не в порядке...

Андрей. Понятное дело.

Адалат. У меня муж есть, ребенок. А ты глупые вещи болтаешь... (Резко повернувшись, идет от него к лестнице, ведущей на колокольню.)

Андрей плетется за ней. Немцев они замечают одновременно. Семь эсэсовцев с автоматами выходят на площадь перед церковью и, вытаращив глаза, смотрят на картины, развешанные на стенах сгоревших изб. Все семь немцев выглядят измученными вконец. Видимо, они давно пробираются к своим из окружения. Андрей и Адалат бросаются на пол колокольни.

Андрей. Ты же сказала, что у тебя нет никого в Алма-Ате.

Адалат. Там мама и брат.

Андрей. А муж где?

Адалат. На фронте... Здесь, недалеко.

Андрей. Как зовут?

Адалат. Федей.

Андрей. Русский, что ли?

Адалат. Да.

Андрей (следит за немцами). Как бы картины не тронули.

Адалат. Зачем они им нужны?

Андрей. Им, гадам, все нужно. Дай-ка карабин. Адалат. Они сейчас дальше пойдут.

Немцы продолжают разглядывать картины, переговариваются по-немецки. Двое стоят чуть в стороне и о чем-то устало спорят. Один, шевеля губами, читает немецкие надписи на картинах:

— Ту-луз-ло-трек, Ве-ре-ща-гин.

— Здесь кто-то есть.

— Никого не видно.

— А кто их развесил здесь?

— Наверное, ценные картины?

— Какое это сейчас имеет значение?

— Я не обязан нести твой мешок!

— Ты забыл, с кем разговариваешь?

— Здесь кто-то есть.

— Смотри, сколько их здесь. Целое состояние.

— Может, возьмем?

— Куда?

— Хотя бы по одной.

— На тот свет?

— Я ничего не забыл... Но мешок я не понесу.

Один из двух стоящих немцев — высокий унтер — ударяет дру­гого по лицу. Он делает это медленно, устало и как-то неохотно. Тот так же медленно валится на землю. Остальные, повернувшись, равнодушно смотрят на дерущихся. Унтер пинает упавшего ногой.

Андрей. Сволочь... Сейчас картины будут де­лить. (Направляет карабин на немцев.)

Адалат. Не надо стрелять. Они сейчас уйдут. Их семь человек, не надо стрелять.

Андрей. Если картины не тронут, не выстрелю.

Адалат. Да не нужны им картины!

Адалат не верит в то, что Андрей решится выстрелить. И все же боится этого. Драка внизу прекращается. Упавший отряхивает пыль с кителя. Высокий унтер — он уже стоит у картин — вытас­кивает из кармана зажигалку.

Андрей. Жгут, сволочи. (Припадает к прицелу.)

Адалат. Не надо! (Наваливается на карабин всем телом. Лицо ее рядом с лицом Андрея — глаз к глазу.)

Андрей. Пусти!

Адалат (жалобно). Не тронут они их! (Уже не сомневается в том, что Андрей может выстрелить.) За­чем им картины? Не надо стрелять... Они уйдут... Мы останемся с тобой... Я не верила — ты правда лю­бишь картины. Но стрелять не надо...

Унтер прикуривает от зажигалки сигарету и затягивается.

Андрей. А ты говорила, что я треплюсь! Я за картины что хочешь сделаю!

Адалат. Теперь я верю. Ты правду говорил.

Андрей. У тебя мальчик или девочка?

Адалат. Мальчик. Пять лет всего. Я тебя обма­нула: мой муж на Севере, далеко отсюда. Если ты не выстрелишь, они уйдут. Мы останемся с тобой. Ты мне сразу понравился. Ты хорошо рассказываешь. Только не стреляй...

Андрей. Я не выстрелю. Лишь бы картины не тро­нул и.

Следят за тем, что делается внизу. Высокий унтер, докурив сига­рету, швыряет окурок под стену с картинами. Отдает свой мешок солдату, которого бил, и идет мимо картин в глубь сожженной деревни. За ним следуют остальные...

Свет медленно гаснет.

В темноте освещен только ящик с картинами. И опять та же мелодия из «Лебединого озера».

Когда становится светло, Андрей и Адалат по-прежнему лежат на колокольне...

Андрей. Особенно хороший друг у меня Руфат был. С самого детства с ним дружили. Родители у него очень интеллигентные, тетя Фатьма и дядя Ибрагим: он в институте доцентом работал, а она — в типографии редактором, корректор называется. В книжках ошибки исправляла. Очень хорошие люди, меня, как сына, лю­били. Вначале — нет, боялись, что я детей их чему-ни­будь плохому научу — у Руфата еще сестра была, —а потом постепенно-понемногу стали меня и в дом пу­скать и с Руфатом разрешили дружить. Тетя Фатьма часто говорила: «У Андрюши хорошие задатки, но его улица испортила». И по голове меня гладила.. Од­нажды такой случай был. Она своих детей в балетную школу вела. Рано утром это было, осенью. Они как раз вышли из ворот, а я на краешке тротуара сидел, в том месте, где солнце раньше всего на нашей улице появ­лялось. Потом оно уходило в сторону, а с утра именно в этом месте светило, и я часто там сидел грелся. Уви­дел я их и тоже с ними пошел. Пришли, а там такая мягкая черная дверь, дерматином обитая, а за ней пианино играет и какая-то женщина одно и то же го­ворит: «Раз, два, три; раз, два, три; раз, два, три...» Тетя Фатьма подвела своих детей к высокому мужчине в спортивном костюме и говорит: «Вот они!». Он на них посмотрел, а потом спрашивает: «А это кто?» — и на меня показывает. Ну, тетя Фатьма объясняет: со­седский мальчик, мол... Тогда он открывает эту чер­ную дверь и говорит: «Пройдемте в зал». И мне гово­рит: «Ты тоже иди». Заходим, а там большой зал с вы­соким потолком. В углу два рояля стоят, за одним се­дая женщина сидит в очках, а вокруг много детей: девочки в белых коротких юбочках, а мальчики в та­ких черных брюках, которые, как чулки, облегают, а на ногах золотистые тапочки. И все нагибаются, под­прыгивают, поднимают ноги выше головы. А четыре девочки взялись за руки и очень красиво танцуют. Как сейчас они перед глазами, на всю жизнь запомнил. Потом Руфат сказал, что это танец маленьких лебедей называется из балета Чайковского «Лебединое озе­ро»... Да, тетя Фатьма помогла Руфату и Наиле, се­стре его, раздеться и дала мне их вещи подержать. А высокий мужчина мне говорит: «Ты тоже разденься». А сам начал Руфата и Наилю проверять. Они стоят перед ним в майке и трусиках, а он им: «Нагнитесь, достаньте до земли, подожмите ногу, подпрыгните...» Руфат толстый тогда был, да и Наиля тоже ничего себе, но старались сделать все так, как мужчина им говорил. Но он их все равно забраковал. «Не годятся, говорит, для балета, нет у них данных. А вот он мне нравится» — и на меня показывает. А потом спраши­вает: «Ты чего не раздеваешься? Трудно, что ли?» Я молчу. Он мне говорит: «Ты что, не слышишь, что ли?» Я говорю: «Слышу». — «А слышишь, так разде­вайся». А я стою, не шевелюсь, застыл весь. Тогда он одной рукой взял меня за подбородок и другой начал расстегивать воротник рубашки моей. Я — в сторону. Он обиделся: «Странный мальчик! Что, тебе трудно раздеться, что ли?» И все равно я не разделся. Тетя Фатьма всю дорогу меня ругала. А я молчал. И Ру­фату тоже потом не сказал, почему не захотел раз­деться. И вообще никому никогда об этом случае не рассказывал. Стыдно было. Только ты не смейся... Я всю ночь плакал... Трусов у меня не было тогда под штанами. Старые порвались, а новые мамка все обе­щала купить, но забывала или денег у нее не было. Ты извини, конечно, как говорится, за подробности, но очень захотелось рассказать... И самое обидное, знаешь... Хоть я часто потом вспоминал тех девочек, которые танцевали там маленьких лебедей, но так и не пошел на балет «Лебединое озеро». Все никак выбрать­ся не мог, ерундой всегда занимался... А вот здесь, на фронте, четвертый год уже мечтаю посмотреть его... И себя ругаю... Но вообще это бывает, человек многим вещам настоящую цену потом узнает, когда уже позд­но... Хорошее ведь сразу разглядеть трудно... Вот сейчас, например, когда отсюда я на свою жизнь до­военную смотрю, стыдно становится — сколько, ока­зывается, я хорошего в жизни упустил, от чего только по глупости своей отказался. А ведь при желании все можно было: чему хочешь — учись, что хочешь — смо­три, что душа хочет — читай, хочется поехать куда-нибудь — езжай... (Вздыхает.) Хорошо хоть, книжек немножко успел почитать, без них бы совсем темнотой остался... (Смотрит на Адалат.) Чего-то я опять раз­болтался. Ты мне говори, когда надоест. А то у меня тормозов нету. Не надоел я еще тебе?

Адалат. Пока нет. (Она все еще под впечатле­нием происшедших событий.)

Андрей. А может, ты чего хочешь сказать?

Адалат. Не хочу.

Андрей. За тобой когда машина придет?

Адалат. С утра.

Андрей. Мы рано утром еще посмотрим карти­ны? Там же второй ящик есть.

Адалат. Ладно.

Андрей. От матери письмо пришло... В Баку пленных немцев пригнали, и люди их уже жалеют, хлеб дают...

Адалат. Яд им давать надо, а не хлеб.

Андрей. Не знаю. Они, конечно, много зла при­чинили, но ведь не все же виноваты... Это сейчас ка­жется, что они навечно враги наши, а пройдет время, и неизвестно, что случится... Может, еще дружить с ними будем. Вон в прошлом сколько войн было, а все забывалось. Война — это как болезнь: пока она есть — страшнее ее нет, а пройдет — и слава богу, не­чего о ней и думать...

Адалат. Странные ты вещи говоришь.

Андрей. Да нет. Я солдат хороший, когда надо убить, убиваю, — что поделаешь, не мы же войну на­чали. А все равно радоваться тут нечему. Как говорят, печальная необходимость...

Адалат. Если бы могла, я бы их тысячами уби­вала! За все страдания и слезы, которые проклятая война нам принесла!

Андрей. Это, конечно, тоже правда. Пострадали люди сильно. (После паузы.) Адалат, ты знаешь, мне так кажется, будто я тебя давно знаю, можно сказать, всю жизнь, с самого детства...

Адалат. Где же всю жизнь... Один день все­го... Полдня...

Андрей. Я знаю, но бывает так у человека, что полдня больше, чем полжизни, ну, или хотя бы не­сколько лет... Нет, правда... Этот лейтенант, кото­рый здесь со мной был, настоящий художник, только он ранен тяжело и от войны устал, поэтому ему больше ничего в жизни не хочется, все опротивело — и карти­ны, и люди, — и он думает, что ничего хорошего во­круг нет и не будет, потому что война. А у меня сего­дня, может, самый хороший день в жизни. (Пауза.) Можно я тебя поцелую?

Адалат. Не надо.

Андрей. Почему?

Адалат. Так...

Андрей (смущаясь). Ты не думай, я не потому, что ты мне сказала...

Адалат. А что я сказала?

Андрей. Ну, тогда я хотел выстрелить... что, мол, немцы уйдут и мы вдвоем останемся... Я не по­тому... Ты мне и без этого понравилась. А то, что ты говорила, я же понимаю — это ты просто так, чтобы я не выстрелил... А я что, тебе совсем не нравлюсь?

Пауза.

Нет, ты честно скажи: я тебе нравлюсь или нет?

Адалат молчит.

Значит, не нравлюсь, раз молчишь... Я понимаю. Ну, ничего... я не обижаюсь... ты не думай... Ты же не виновата, что я тебе не нравлюсь, правда?

Адалат. Я вначале думала, что ты врешь все, просто трепач...

Андрей. Я не врал. Я правда люблю кар­тины...

Адалат. Да теперь-то я вижу, что не врал... Но все равно. Я таких не люблю...

Андрей. Я понимаю... Я не обижаюсь.

Адалат. Наверное, есть женщины, которым нра­вятся такие, как ты... ну, чтобы ухаживать за тобой, помогать, объяснять, учить жить. Но я таких не люб­лю... Тридцать лет тебе скоро, а ты только жизнь на­чинать собираешься.

Андрей. Это ты права! Все правильно ска­зала...

Адалат. Вот ты вбил себе в голову, что худож­ник. А какое ты имеешь отношение к этим картинам? Может, из тебя вообще художник не получится, а ты из-за них под пули лезешь.

Андрей (виновато). Я же не потому лезу, что художник. Просто нравятся мне они.

Адалат (зло). Да что ты в них понимать мо­жешь?! Ты думаешь, я в музеях не была и картин не видела? Сколько хочешь их у нас в Алма-Ате. И экскурсоводов разных слушала. Почему же мне за них лезть под пули не хочется, хотя я отвечаю за них? А ты знаешь, сколько экскурсоводы учатся, чтобы в картинах понимать? А художники?! Настоящие ху­дожники академию кончают! А это намного больше, чем любой институт! Откуда же ты умный такой, что школу не сумел кончить, а в картинах разбираешься?!

Андрей (виновато). Не знаю, но когда я на них смотрю, я волнение испытываю.

Адалат (жестко). Ничего ты не испытываешь. Только кажется это тебе. Вбил себе в голову, что ху­дожник, вот и думаешь, что волнуешься.

Андрей. Я не вбил, я правда волнуюсь. Только рассказать не могу, а бывает — так разволнуюсь, что плакать хочется.

Адалат. Ну и плачь себе на здоровье. Тоже мне, художник... Да ты бы школу хотя бы кончил, если уж так хотелось художником стать.

Андрей. Это ты права. Глупый я был.

Адалат. Да и сейчас не умнее. (После па­узы.) Вот ты у меня спрашивал, нравишься мне или нет.

Андрей. Да.

Адалат. Ая тебе нравлюсь?

Андрей (с чувством). Очень нравишься.

Адалат. Ты же меня полдня знаешь всего! Как же я могла так быстро тебе понравиться?

Андрей. Честное слово, понравилась. Как уви­дел — сразу понравилась. Я не вру!

Адалат (жестко). Это и плохо, что не врешь. Лучше бы врал.

Андрей. Почему?

Адалат (зло). А потому, что когда врешь, то ясно, для чего... Я так и думала вначале: увидел бабу, одни остались... Ничего бы у тебя не получи­лось. Но тогда было понятно. А вот то, что ты сейчас говоришь, это непонятно. Это то же самое, что карти­ны твои. Фантазия...

Андрей. А я всегда с первого взгляда влюб­ляюсь.

Адалат (насмешливо). И часто это бывало?

Андрей. Два раза.

Адалат. И чем это кончилось?

Андрей (простодушно). Ничем. Они же не зна­ли, что я их люблю. Я им ничего не говорил. Ты пер­вая...

Адалат не знает, что сказать.

А тебе какие мужчины нравятся?

Адалат. Какие мне нравятся, таких нет.

Андрей. А муж твой?

Адалат. Отец мой мне нравится. Он был настоя­щий мужчина...

Андрей. Сколько лет ему было?

Адалат. Сорок семь.

Андрей. А у меня брат погиб, Карлуша. Три­дцать только исполнилось. Под Керчью. Там много ба­кинцев погибло. (Смотрит вниз.) Картины надо бы в ящики сложить.

Адалат. Не надо.

Андрей. Почему?

Адалат. Немцы поймут, что здесь кто-то есть.

Андрей. А ты что, думаешь, они еще вернутся?

Адалат. Не знаю, может быть...

Андрей. Я тоже думаю, что они назад, к линии фронта, пойдут. В той стороне им делать нечего...

Адалат. А может, они вообще не ушли и сидят здесь где-нибудь поблизости.

Андрей. Это тоже может быть... Надо было все же пострелять их.

Адалат. У них все равно безвыходное положе­ние— кругом наши. Рано или поздно в плен сдадутся.

Андрей. Хорошо бы. (Смотрит вниз.) Что это там?

Снизу раздаются странные звуки, будто тихонько хлопает на вет­ру край простыни. Хлопанье сопровождается легким потрескива­нием.

Андрей (вскакивает на ноги). Горит, что ли?!

Адалат. Где?

Андрей. Стена!

Стена, на которой висят картины, еще не горит. Пока лишь тлеют несколько ее нижних бревен, изредка охватываемых легкими язы­ками пламени.

Адалат. Я не вижу.

Андрей (возбужденно). Да в самом низу. Я ви­дел, длинный унтер сигарету туда бросил...

Адалат. Разве может от сигареты целая стена сгореть?

Андрей. Ветер же поддувает!

Адалат. Я думаю, она не загорится.

 

Андрей (в отчаянии). Как же не загорится, ко­гда горит уже!! (Некоторое время, как бы не веря еще глазам своим, наблюдает за стеной, нижнюю часть ко­торой постепенно охватывает пламя, затем срывается с места.)

Адалат успевает схватить его за руку.

Адалат. Подожди... Нельзя так... Ну, подо­жди! Я же тебе объяснила.

Андрей останавливается.

(Не выпуская его руки). Они не ушли... Я знаю... Я чувствую... Они прячутся там, внизу... Ну, подо­жди... Там же есть еще другие картины... целый ящик...

Андрей пытается высвободить руку, но Адалат крепко держит ее.

Послушай меня... Ты должен меня послушаться... Я никому не скажу. Никто ничего не узнает. Это тебе сейчас кажется, что важнее картин ничего нет. А по­том все пройдет, и ты забудешь о них. Совсем забу­дешь... Ты же ничего еще не видел в жизни... Я знаю... У меня муж такой же... Ты только дослу­шай меня до конца...

Андрей (жалобно). Горят же они... Пусти!

Адалат. Не сгорят. (Говорит все, что приходит на ум, лишь бы задержать Андрея.) Он тоже все вы­думывал... Чуть призыв какой объявят или мобили­зацию — он тут же первым выскакивал: доброволец. Другие ордена получают, на повышение идут, а он семью бросает и едет куда прикажут. «Мне, говорит, ничего не надо, я за идею живу». Я ему говорю: «А другие что, безыдейные, что ли, товарищи твои? Что же, они уже все имеют, а ты как был без кола и двора, так и остался. Кто же о сыне твоем думать бу­дет?»

Андрей. Пусти... Да пусти ты... Я быстро... Сниму их — и назад... Пусти... (Дергает руку изо всех сил.)

Адалат, не выпуская ее, теряет равновесие, падает на колени.

Адалат. Не пущу... Ты сумасшедший... Такой же, как он. Все вы сумасшедшие. Послушайся хоть ты меня... послушайся. Немцы там, внизу, понимаешь? Ты погибнешь... погибнешь, понимаешь? Как мой отец, как твой брат, все вы погибнете... (Плачет.)

Слезы лишают ее сил. Освободив свою руку, Андрей скачет по лестнице вниз. Адалат видит, как Андрей, выбежав из церкви, горстями швыряет на горящую стену землю. Пламя не гаснет. Тогда Андрей начинает срывать одну за другой картины...

(Кричит.) Андрей, вернись! Зачем тебе эти картины?! Тебя мать ждет!.. Вернись!.. Прошу тебя, вернись!..

Она слышит звук короткой автоматной очереди и видит, как Андрей вдруг подался всем корпусом вперед, будто,пули толкнули его, — он стоит, упершись головой в стену, и из последних сил пытается снять картину... «Андрей!—кричит Адалат, — Андрей!» Но он уже не слышит ее и падает на землю, так и не выпустив из рук картину. Единственное, что еще связывает его с жизнью, — это звучащая в ушах музыка из балета Чайковского «Лебединое озеро». Адалат хватает трясущимися руками карабин и начинает стрелять по немцам, которых не видно.

Медленно гаснет свет.

Когда на сцене светлеет, Адалат уже внизу. День на исходе Покрытый шинелью Андрей лежит под потушенной уже сте­ной, на которой висят спасенные им картины. Адалат сидит рядом. Она смотрит прямо перед собой. Неподвижное лицо ее кажется

спокойным, сосредоточенным. Потом она встает, подходит к рас­крытому ящику и начинает аккуратно укладывать в него карти­ны... Заколачивает камнем крышку ящика, опять опускается на землю рядом с Андреем. Издалека доносятся слабые артиллерий­ские залпы, похожие на раскаты ушедшей грозы. На колокольне кричат перед сном галки. И вдруг к этим звукам примешивается еще один, похожий на шум автомобильного мотора. Адалат под­нимается на колокольню. Машет руками. Но звук мотора посте­пенно начинает удаляться. Тогда Адалат хватается обеими ру­ками за толстый канат, тянущийся от висящего на ней колокола. Она долго раскачивает тяжелый колокольный язык, и нако­нец над полем и сожженной деревней возникает густой, протяж­ный звон. Удары колокола ползут в вечерней тишине, догоняя, захлестывая друг друга, сливаясь в единый скорбный звук, кото­рый, наполнив собой пространство, возвещает о человеческом горе. И уже не Адалат раскачивает язык колокола — он таскает ее за собой по маленькому квадрату колокольной площадки...

Рокот автомобильного мотора начинает усиливаться...

Слышатся человеческие голоса...

Занавес