Глава 3. Как мы поселились в городе Кёльне и как были обмануты таинственными стуками

 

 

Я всегда, когда только можно было, придерживался мудрой поговорки французов: "Lever Ю six, diner Ю dix, souper Ю six, coucher Ю dix, fait vivre l'homme dix fois dix". Поэтому на другой день я проснулся много раньше Ренаты, опять осторожно ускользнул из её сонных объятий и прошёл в другую комнату. Там, перед окном, в котором сверкал на утреннем солнце молодой и красивый Дюссельдорф, я обсудил своё положение. Уже чувствовал я, что покинуть Ренату нет у меня сил и что я или приворожен к ней магической силой, или естественно увлечён в тонкие сети матерью любви, Кипридой.

Мужественно взглянув на своё положение, как воин, попавший в опасность, я на этот раз так сказал себе: "Что ж, отдайся этому безумию, если уже ты не можешь преодолеть его, но будь осмотрителен, чтобы не погубить в этой бездне всей своей жизни, а может быть, и чести. Назначь себе заранее сроки и пределы и остерегись переступать их, когда душа будет в огне и ум не в состоянии будет говорить".

Я вынул из пояса зашитые в нём деньги и разделил свои сбережения на три ровные части: одну часть я порешил истратить с Ренатою, другую хотел отдать отцу и третью оставил себе, чтобы, вернувшись в Новую Испанию, начать там самостоятельную жизнь. Вместе с тем определил я, что не останусь близ Ренаты больше трёх месяцев, какой бы ни подул на нашу жизнь ветер, ибо после ночных происшествий не вполне доверял я её словам о родственниках, которые ждут её и в Кёльне: и близкое будущее показало мне скоро, как был я в этом прав.

Так всё обдумав, и разумно и трезво, я пошёл к хозяину гостиницы и за сходную цену продал ему свою лошадь. Потом направился на речную пристань и сторговался с одной баркой, подымавшейся вверх по Рейну с нидерландскими товарами, чтобы она довезла нас до Кёльна. Затем приобрёл несколько нужных в путешествии с дамой вещей, как-то: две подушки, мягкие одеяла, съестных припасов и вина -- и наконец вернулся в гостиницу.

Рената, увидя меня, проявила настоящую радость, и мне показалось, что она уже думала, будто я тайно бежал, бросив её. Мы завтракали вдвоём беспечно, опять не поминая о ночных мучениях, как если бы днём мы были совсем другими людьми. Тотчас после завтрака перешли мы на барку, так как была она совсем готова к отплытию. Барка была сравнительно большая, крутобокая, двухмачтовая, и нам была предоставлена на ней обширная каюта, устроенная в носовой части судна, высоко поднятой и кончавшейся острой крышей. Я устлал пол одеялами, и в таком помещении без утомления мог бы путешествовать посол Великого Могола.

От Дюссельдорфской пристани отчалили мы вскоре после полудня и ехали до самого Кёльна без больших приключений, в течение двух дней и ночи, проведя часы темноты на якоре. За весь этот переезд, днём и ночью, Рената оставалась очень спокойной и рассудительной, и не было в ней ни обманчивой весёлости, как в день, когда мы направлялись в Геердт, ни тёмного отчаянья, как в ночь, проведённую под вывеской "Im Lewen". Она часто со мной вместе прельщалась красотами мест, мимо которых мы проезжали, и вступала со мной в разговор о разных предметах общежития или искусств.

Одни из слов, сказанных мне тогда Ренатою, нахожу я нужным записать здесь, ибо объясняют они многие из её позднейших поступков.

Было это, когда владелец барки, суровый моряк Мориц Крок, вмешался в нашу беседу и разговор упал на события, свершавшиеся как раз около того времени в Мюнстере. Мориц с первого взгляда не казался неистовым реформатором, был одет в обычную матросскую одежду, как я сам, продолжал своё торговое дело, -- но с таким жаром заговорил он о новом лейденском пророке, которого называл "Иоанном Праведным, воссевшим на трон Давидов", что я усомнился, -- не из перекрещенцев ли он сам. Рассказав нам о том, как в городе Мюнстере граждане истребили иконы, органы и всякое церковное имущество, а всё своё соединили в одно, чтобы пользоваться сообща, как учредили двенадцать старейшин, по числу колен израилевых, и во главе поставили Иоанна Бейкельсзона, и о том, как успешно отбиваются мюнстерцы, подкрепляемые воинством небесным, от епископских ландскнехтов, -- Мориц продолжал, будто говоря проповедь:

-- Долго мы, люди, голодали и жаждали, и сбывалось на нас пророчество Иеремии: "Дети просили хлеба, и никто не дал им его". Мрак египетский обнимал своды храма, но ныне они оглашены победным гимном. Новый Гедеон нанят Богом в подёнщики по грошу в сутки и наточил серп свой, чтобы пожать зажелтевшие нивы. Выкованы пики на наковальне Немврода, и рухнет башня его. Восстал Илия в Иерусалиме Новом, и вышли пророки истинной апостольской церкви во все страны -- проповедать Бога не немого, но живого и глаголющего!

Я возразил осторожно на заносчивую речь, что столь же опасно, если высокие мысли, найденные людьми учёными, становятся достоянием народа, как если бы детям для игры раздавать кинжалы. Что, может быть, не всё в установлениях церкви, а также в монашестве, часто утопающем в богатствах, действительно соответствует духу учения Иисуса Христа, но что нельзя помочь в этом деле мятежом и насилием. Что, наконец, обновление жизни должно произойти не от опровержения догматов и не от разграбления князей, но путём просвещения умов.

Тут неожиданно и вступила в беседу Рената, хотя мне казалось, что она совсем не слушала слов Морица, занятая просто рассматриванием водных струй, -- и сказала:

-- Обо всём таком могут говорить только люди, которые никогда и не понимали, что значит верить. Кто хотя один раз лично испытал, с каким счастием погружается душа в Бога, -- не подумает никогда, что надо ковать пики или точить серпы. Все эти Давиды, идущие на Велиаров, Лютеры, Цвингли и Иоанны -- слуги Дьявола и его помощники. Сколько говорим мы о преступлениях других, а что если бы обратили мы взор на себя, как в зеркало, и увидели бы свои грехи и свой позор? Ведь всем нам, каждому, надо было бы ужаснуться и, как оленю от охотника, бежать в монастырскую келью. Не церковь нам нужно реформировать, а душу свою, которая не способна больше молиться Всемогущему и верить в его слово, а всё хочет рассуждать и доказывать. И если ты, Рупрехт, мыслишь, как этот человек, я не могу оставаться с тобой ни одной минуты более и предпочту броситься головой вперёд в эту реку, нежели разделять каюту с еретиком.

Слова эти, показавшиеся в то время мне очень неожиданными, Рената произнесла со страстностью и, порывисто встав, быстро отошла от нас. А Мориц, не без подозрительности взглянув на меня, тоже пошёл прочь и начал покрикивать на своих сподручников.

Больше к такому разговору мы не возвращались, а Мориц чуждался нас, и мы были на барке в полной обособленности, что мне было всего желаннее. После гневных слов Ренаты старался я выражать ей ещё больше внимательности и уступчивости, чтобы явно показать, как дорого ценю её расположение. Между прочим, всю ночь, которую Рената провела в каюте почти без сна, до самого рассвета, оставался я около неё и, по её просьбе, тихо гладил её по волосам, пока рука моя не онемела совсем. Рената, видимо, была признательна мне и обращалась со мной, как в те часы, так и наутро, с приветливостью исключительной. Эта наша дружеская примирённость длилась до самого приезда в Кёльн, когда оборвалась внезапно, как снасть под взрывом бури.

На склоне второго дня нашего путешествия выступили вдалеке вышки кёльнских церквей, и с сердечным волнением узнавал я и называл Ренате и пик св. Мартина, и тупую крышу св. Гереона, и башенку братьев Миноритов, и громадную тяжесть Сенаторского дома, и, наконец, разорванного надвое гиганта, недовершённое величие Собора Трёх Царей. Когда приблизились мы ещё и я стал различать улицы, знакомые дома и старые деревья, внимание моё было возбуждено в высшей степени и готов был я плакать в умилении, на минуту позабыв о Ренате. Это обстоятельство, по всему судя, не укрылось от её кошачьей наблюдательности, и тотчас она переменила своё ласковое отношение ко мне, стала сурова и непреклонна, словно на стуже отвердевший стебель.

Наша барка причалила у Нидерландской набережной, среди других судов, парусных и гребных, в час наибольшей суматохи на пристани. Попрощавшись с Морицем и выбравшись на берег, попали мы из нашего отчуждения на палубе словно в первый круг Ада Алигиери. Везде лежали разгруженные товары, бочонки и ящики; везде толпились люди, матросы, судорабочие, приказчики торговых домов, носильщики и просто любопытные; тут же подъезжали тележки для перевозки тяжестей; колёса скрипели, лошади храпели, собаки лаяли, люди шумели, кричали и ругались, а нас окружили и торговцы, и евреи, и носильщики, все предлагая слои услуги. Но только что выбрал я среди толпы одного малого и велел ему нести наши вещи, как, безо всякого предуготовления, Рената обратилась ко мне и совсем другим голосом сказала так:

-- Теперь я хочу поблагодарить вас, господин рыцарь. Вы оказали мне большую услугу, проводив меня сюда. Поезжайте же далее своим путём, а я найду себе приют в этом городе. Прощайте, да хранит вас Бог.

Я подумал, что Рената говорит это из преувеличенной учтивости, и начал учтиво возражать ей, но она ответила уже решительно:

-- Зачем вы вмешиваетесь в мою жизнь? Я вас благодарю за хлопоты и помощь, но более в них не нуждаюсь.

Потерявшись, ибо тогда я ещё мало знал душу Ренаты, всю сотканную из противоречий и неожиданностей, как ткань из разноцветной пряжи, я напомнил клятвы, какими мы обменялись, но Рената в третий раз обратилась ко мне, с негодованием и не без грубости:

-- Вы -- не мой отец, и не брат, и не муж: вы не имеете никакого права удерживать меня близ себя. Если вы думаете, что, истратив несколько гульденов, вы купили моё тело, вы заблуждаетесь, так как я -- не женщина из весёлого дома. Я иду, куда хочу, и угрозами вы не принудите меня быть рядом с вами, когда мне ваше соседство неприятно.

В отчаяньи стал я говорить многое, что уже не сумею сейчас повторить, сначала упрекая Ренату, потом униженно её умоляя и хватая её за руки, чтобы удержать, но она, с пренебрежением, а может быть, и с брезгливостью, отстранялась от меня, отвечая коротко, но упорно, что хочет остаться одна. К нашему спору стали прислушиваться лица посторонние, и, когда я с особой настойчивостью побуждал Ренату следовать за мною, она пригрозила, что будет искать защиты от моих посягательств -- у городских рейтаров или просто у добрых людей.

Тогда, решившись на лицемерие, я сказал так:

-- Благородная дама! Рыцарский долг не позволяет мне оставить даму одну вечером, среди чужой для неё толпы. Улицы в сумерки небезопасны, ибо встречаются и грабители, и бесчинствующие гуляки. Пред стражей я не боюсь предстать, потому что не знаю за собой никакого преступления, но сейчас удалиться от вас прочь не соглашусь ни за что. Наконец, всем, что есть святого, я клянусь, что, если завтра утром вы того пожелаете, я предоставлю вам окончательную свободу, не буду надоедать своим присутствием и не помыслю следить, куда вы направитесь.

Поняв, должно быть, что я не уступлю, Рената покорилась мне с тем безразличием, с каким слушаются тяжелобольные, которым всё равно, и, запахнув свой плащ, чтобы скрыть лицо, последовала за мной через городские ворота. Я приказал нести вещи к одной знакомой мне вдове, Марте Рутман, которая по смерти мужа тем промышляла, что отдавала комнаты приезжим. Жила она неподалёку от церкви св. Цецилии, в старом, невысоком двухэтажном домике, сама ютясь внизу, а второй этаж предоставляя за деньги. Идти к ней надо было через весь город, и за всё время перехода Рената не обронила ни одного слова и не отогнула края своего капюшона.

К моему удивлению, Марта в загорелом моряке признала сразу безбородого студента, в былые годы бражничавшего у неё, обрадовалась мне, как родному, и принялась ублажать меня, приговаривая:

-- Ах, господин Рупрехт! Чаяла ли я вас увидеть? Вот за все десять лет не забывала вас! Господин Герард сказывал, что вы бежали с ландскнехтами, и я думала, что только косточки ваши белеются где-нибудь в Италии, в поле. Да какой же вы стали статный, и суровый, и красивый, -- ни дать ни взять святой Георгий на иконе! Пожалуйте наверх: у меня комнаты свободные и прибранные: мало дела теперь, -- все норовят в гостиницы, да и дела падают, торговля идёт на убыль, не как прежде бывало.

Я спокойным голосом велел приготовить все комнаты для меня с моей женой, говоря, что заплачу хорошим рейнским золотом, и Марта, почуяв в моём кошельке деньги, как охотничий пёс дичь, сделалась вдвое почтительнее и восхищённее. Пятясь перед нами, повела она нас во второй этаж, но Рената, пока хлопотала Марта, устраивая нам ночлег и расспрашивая меня с причитаниями, всё изображала немую роль в комедии, даже не открывая лица, словно боясь, чтобы её не узнали. Зато, как только мы остались одни, она тотчас сказала мне повелительно:

-- Ты будешь спать, Рупрехт, в той комнате и не смей входить ко мне, пока я не позову.

Я посмотрел Ренате в лицо, не возразил ни звуком, но вышел с такой тяжестью в душе, как если бы приговорён был к клеймению калёным железом. Не то хотелось мне заплакать, не то избить эту женщину, имевшую надо мной странную власть. Я сжимал зубы и говорил себе: "Хорошо же, хорошо же: если ты только поддашься мне, я отплачу тебе альбом за каждый альб", -- и в то же время казалось мне райским блаженством опять сидеть близ постели Ренаты и гладить ей волосы до изнеможения руки. Не смея нарушить запрета, мучился я в постели всю ночь, словно пьяный, для которого мир шатается, как палуба каравеллы, пока усталость не поборола моих горько-злобных дум, но помню хорошо, что и во сне, до утра, душили меня тяжёлые кошмары.

День, последовавший затем, первый день нашей совместной жизни в Кёльне, ни на пядь не приблизил меня к намеченной мною мете. Привычка к походной жизни подняла меня своим барабаном в обычный час, и я успел не только привести себя в порядок, но и досыта надуматься, раньше чем встала Рената, и это стало с того дня обыкновением нашей жизни. Выйдя наконец из своей комнаты, Рената отнеслась ко мне крайне сурово, хотя ничем не поминала о своём вчерашнем намерении со мною расстаться. Во время нашего завтрака она презрительными замечаниями прекращала все мои попытки затеять разговор, а едва завтрак был закончен, объявила мне решительно:

-- Слушай, Рупрехт! Мы должны найти Генриха сегодня непременно. Я не хочу ждать более ни одного дня. Мы его должны разыскать, хотя бы нам пришлось истоптать весь город. Идём немедленно!

Следовало бы мне на эту повелительную речь возразить, что мало чем могу я быть полезен в розысках графа Генриха, не видев его никогда в лицо, но таков был взгляд Ренаты, что не нашлось у меня ни слов, ни голоса. В знак согласия наклонил я только голову, Рената же начала поспешно собираться на свои поиски. И когда, вновь опустив капюшон на голову, она твёрдо и быстро устремилась на улицу, я задвигался за ней, как связанная с нею тень.

Ах, клянусь самим Господом Искупителем, никогда в жизни не забуду я тех исступленных метаний, от церкви к церкви, через все площади и улицы, какие совершили мы в тот день! Не один, а несколько раз обежали мы весь город Кёльн, от св. Куниберта до св. Северина и от св. Апостолов до берега Рейна, причём ясно выказалось, что Рената не в первый раз в этом городе. Прежде всего повлекла меня она к Собору, но, помедлив там недолго, бросилась в закоулки около Ратуши и долго рыскала там, словно бы её Генрих играл с нами в прятки; потом, пересёкши рынок и площадь, мимо Гюрцениха, побежала она к древней Капитолийской Марии и там, присев на ступени, немало времени ждала, молча. Ещё после, схватив меня за руку и вглядываясь алчными глазами во всех появлявшихся вдали на улице, потащила меня Рената к св. Георгу, где дожидалась снова, причём изумлённо смотрели на нас каменщики, строившие новую, роскошную паперть. Потом видел нас со своим святым воинством св. Гереон, вздохнули о нас Одиннадцать тысяч непорочных Дев, почиющих со св. Урсулой, взглянуло на нас громадное око Миноритов, и, наконец, вернулись мы к набережной Рейна, под тень величественной башни св. Мартина, где Рената опять ждала с такой уверенностью, словно ей было предсказано здесь свидание голосом с Синая, а я тускло всматривался в суетливую жизнь пристани, видел, как подплывают и отплывают суда, как нагружают и выгружают разноцветные барки, как люди хлопочут и суетятся, все куда-то торопятся и чем-то заняты, и думал о том, что нет им никакого дела до двух чужестранцев, притаившихся у церковной стены.

Было, судя по солнцу, далеко за полдень, когда я решился обратиться к Ренате с зовом:

-- Не вернуться ли нам домой? Вы устали; нам приготовлен обед.

Но Рената взглянула на меня с презрением и ответила:

-- Если ты голоден, Рупрехт, ступай, обедай; мне этого не надо.

Вскоре опять началось наше безудержное бегание из улицы в улицу, но с каждым часом оно становилось всё беспорядочнее, ибо Рената сама теряла веру, хотя с упорством и с упрямством ещё выполняла своё решение: осматривала проходивших, медлила на перекрёстках, заглядывала в окна домов. Передо мной мелькали знакомые здания, -- и наш университет, и бурсы, где, бывало, жили мои сотоварищи, Кнек-бурса, Лаврентьевская у XVI домов, и другие церкви: пятиглавый Пантелеон, Св. Клары, Св. Андрея, Св. Петра, -- хотя и прежде Кёльн был знаком мне хорошо, но с этого дня знаю я его так, как если бы и родился и всю свою жизнь провёл только в этом городе. Скажу, что я, мужчина, привыкший к трудным переходам по степям, которому случалось по целым суткам гнаться за убегавшим неприятелем или, напротив, самому уходить от преследования, -- я чувствовал себя обессилевшим и почти валился от усталости, но Рената казалась неутомимой и неизменной: ею владело какое-то безумие искания, и не было сил, чтобы остановить её, и не было доводов, чтобы разубедить её. Не помню уже, после каких концов и кругов очутились мы, к вечеру, снова близ Собора, и там, наконец, побеждённая, Рената упала на камень, прислонилась к стене и осталась неподвижной.

Я сел где-то неподалёку, не смея говорить, в тупой усталости, наполнявшей мне все члены густым оловом. Так как над моим взором высилась серая громада передней части Собора, с временной крышей, с неначатыми башнями, но всё же торжественная в своём смелом замысле, то, как это ни странно, но в эту минуту, забыв о своём положении и о Ренате, а также об усталости и голоде, стал я подробно думать о Соборе и его постройке. Теперь я помню очень хорошо, что тогда тщательно разбирал я в мыслях планы Собора, которые мне случилось видеть, и рассказы о его созидании, называл себе имена славного мастера Герарда и его преподобия архиепископа Генриха фон Вирнербурга. Тогда же пришло мне на мысль, что никогда этому зданию, как и братьям его, Собору св. Петра в Риме и Собору Рождества Пресвятой Богородицы в Милане, не суждено воздвигнуться в его настоящем величии: поднять на высоту те тяжести, какие нужны для его окончания, и вывести в совершенстве задуманные стрельчатые башни, это -- задачи, далеко превышающие наши силы и средства. Если же когда-либо человеческая наука и строительное искусство достигнут такой меры совершенства, что всё это станет возможным и лёгким, люди, конечно, настолько утеряют первоначальную веру, что не захотят трудиться, чтобы возвысить Божий Дом.

Моё раздумие нарушила сама Рената, которая сказала мне коротко и просто:

-- Рупрехт, пойдём домой.

Я поднялся с трудом и шёл за Ренатою, как в оковах, но я ошибался тогда, думая не без облегчения, что на этот день все происшествия кончились; самое поразительное ещё стерегло нас впереди.

 

 

II

 

Когда мы добрались к себе, я приказал Марте приготовить нам есть, но Рената почти не хотела прикоснуться ни к чему и словно с большим трудом проглотила несколько варёных бобов и отпила не больше двух глотков вина. Потом, в полном бессилии, перебралась на постель и простерлась на ней как параличная, слабо отстраняя мои прикосновения и только шевеля отрицательно головой на все мои слова. Я же, приблизившись, опустился близ кровати на колени и смотрел молча в её глаза, вдруг остановившиеся и утратившие смысл и выражение, -- и так оставался долго, в этом положении, ставшем с тех пор на многие недели обычным для меня.

Когда так были мы погружены во мрак и безмолвие, словно в какую чёрную глубину, -- вдруг раздался над нами в стену странный и совершенно единственный трещащий стук. Я удивлённо повёл глазами, ибо, кроме нас двоих, в комнате никого не было, и сначала не сказал ничего. Но спустя некоторый промежуток времени, когда тот же стук повторился вторично, я спросил у Ренаты тихо:

-- Слышите ли вы стук? Что это может быть?

Рената ответила мне каким-то безразличным голосом:

-- Это ничего. Это часто бывает. Это -- маленькие.

Я переспросил её:

-- Какие маленькие?

Она ответила мне спокойно:

-- Маленькие демоны.

Таким ответом был я заинтересован настолько, что хотя и смущало меня тревожить обессилевшую Ренату, однако отважился я её расспрашивать, видя, что она знает нечто такое, о чём я имею понятие лишь очень смутное. С большой неохотой, медленно и с затруднением выговаривая слова, передала мне Рената, что демоны низшие, всегда вращаясь в кругу людей, иногда дают о себе знать тем, кто святой молитвою или заступничеством небесных ходатаев не охранён от их влияния, стуками в стены и в разные предметы или же передвигая разные вещи. При этом Рената прибавила, что когда были у неё глаза открыты на мир тайный, при близости её с Мадиэлем, она даже видела сама этих духов, всегда имеющих вид, как люди, и одетых, в противоположность ангелам, в плащи не светлого и не яркого, а тёмного, серого или дымно-чёрного цвета, причём, однако, они окружены как бы некоторым сиянием и, передвигаясь, скорее беззвучно плывут, чем идут, а исчезая, тают, как облако.

Не должен я скрыть и скажу теперь же, что позднее Рената дала мне другое объяснение таких стуков, которое многим покажется, быть может, более простым и естественным, но по всему я сужу, что истинным было это, первое, и что если ошибалась она, то лишь в том, что не усматривала в них обычных хитростей Дьявола, ищущего запутать душу в своих сомнительных тенетах. Тогда же не было у меня времени даже обсуждать сказанное, так как весь отдался я чувству изумления, как близок от нас мир демонов, который для многих кажется лежащим как бы по ту сторону какого-то недоступного океана, переплываемого лишь в ладьях магии и гадания. К тому же во время речи Ренаты над её постелью в стене раздавались весёлые постукивания, словно подтверждавшие её показания. Но так как никогда и ни в каких обстоятельствах моей жизни не угасал во мне пламенник свободного исследования, возжжённый в моей душе книгами великих гуманистов, то, обращаясь к стучащему существу, спросил я его с крайней смелостью:

-- Если ты, производящий стуки, действительно демон и если ты слышишь мои слова, постучи три раза.

Тотчас отчётливо раздалось три удара, и в тот миг это было так страшно, как если бы незримый молоток ударял меня сквозь череп по мозгу. Но, быстро преодолев это малодушие, я с новой отвагой, не сознавая той тёмной бездны, к которой толкал сам себя, спросил снова:

-- Ты друг нам или враг? Если друг -- постучи три раза.

Тотчас раздалось три удара. После этого и Рената приподнялась в постели, глаза её стали живыми, и она спросила:

-- Именем Бога заклинаю тебя, стучащий, скажи: знаешь ли ты что о господине моём, графе Генрихе? Если знаешь, ударь три раза.

Раздалось три удара.

Тогда неодолимая дрожь охватила Ренату, и, сидя, схватив руку мою и сдавив её тонкими пальцами, быстро стала она задавать незримому нашему собеседнику один вопрос за другим: где граф Генрих? вернётся ли он? увидит ли она его? сердится ли он на неё? -- восклицания, на которые было очень затруднительно ответить стуками. Но, вмешавшись, я постарался внести порядок в беседу и установил, что всегда три удара значили утверждение, а два удара -- отрицание, после чего оставалось нам только так задавать свои вопросы, чтобы можно было разрешить их простым "да" или "нет", и между нами и нашим невидимым гостем произошёл длинный разговор.

Мы спросили его: кто он, демон ли? И он отвечал нам, что да. Потом мы спросили, как его зовут, и, перебрав ряд имён и все звуки алфавита, узнали, что его имя Элимер. Потом мы спросили его, знает ли он графа Генриха, и он ответил нам, что да. Мы спросили, в Кёльне ли граф Генрих, и он ответил нам, что нет. Мы спросили, приедет ли граф Генрих в Кёльн, и он ответил нам, что да. Мы спросили: когда? скоро ли? не сегодня ли? не завтра ли? и узнали, что завтра. Потом, продолжая наши расспросы, мы узнали, что должны ждать графа Генриха завтра вечером, не выходя никуда, в этой самой комнате, что он сам найдёт путь к Ренате, что он не забыл её, не гневается на неё, всё простил, любит её, как прежде, хочет быть с ней.

Все эти ответы были для Ренаты, как слова Спасителя "талифа куми" для мёртвой отроковицы. Она тоже ожила и, забыв об усталости, неустанно задавала вопрос за вопросом, почти всё об одном и том же, только немного изменяя слова, чтобы слышать ещё раз сладкое для себя "да". И когда в утвердительном стуке было для неё особенно много надежды, она с лёгким стоном, словно в упоении, откидывалась на подушку, на минуту замирала, как после исступленного восторга, и тихо говорила мне: "Ты слышал, Рупрехт, ты слышал?"

Так продолжалось много больше часа, пока стуки, сначала став более слабыми, словно стучал некто утомившийся, не смолкли вовсе. Но и после прекращения их долго Рената не могла успокоиться и, радостная, повторяла, сама себе и мне, свои вопросы и ответы демона или заставляла их повторять меня, уверяя: "Ведь я знала, что здесь увижу Генриха! Ведь это я чувствовала и говорила! Потому что я пришла к пределу страдания и так томиться больше моё сердце не могло бы!" При этом Рената снисходительно гладила мои волосы и лицо, давала мне целовать свою руку, приникала ко мне, словно приучая себя к будущим ласкам своего возлюбленного, а мне не было другого выхода из моей безнадёжности, как слушать её голос и касаться губами её пальцев. И это мучительство её ликования продолжалось далеко за полночь, несмотря на всю нашу усталость, причём я, слушая, как по-детски радовалась Рената, всё оставался на коленях у её постели, так что, когда наконец сказала она мне идти спать, я едва мог стоять на затёкших ногах.

Очень понятно, что вторая моя ночь в одинокой моей комнате была ничем не лучше первой, и опять было много причин, чтобы приступом на мою душу шли мысли чёрные, закованные в железо, с опущенным забралом и взятым наперевес копьём. Вволю предавался я раздумьям и о страшной связи, существующей между жизнью человеков и жизнью демонов, и о новом пути, на который неожиданно свернули события последних дней. Вместе с тем не мог я не опасаться, с крайней тоской, что предвещание стучащего демона исполнится, что граф Генрих на другой день действительно явится к Ренате и что мне тогда уже не будет места близ неё. Эта последняя мысль сгущала всю кровь в моих жилах, и я обмирал пред ней, как под взором василиска.

И вот какую попытку сделал я на следующее утро, сказав себе, что при поражении разбитый должен надеяться только на свою крайнюю покорность и на милость победителя. Когда Рената позвала меня к себе, я произнёс следующую речь, обдуманную тщательно и подготовленную вполне:

-- Благородная дама! Я хочу высказать открыто то, что, конечно, вы угадали в моём молчании. Не простая услужливость и не рыцарский долг удерживают меня долее близ вас, но нечто гораздо большее, чувство, которого нечего стыдиться ни мужчинам, ни женщинам. Я вам давал клятву быть верным служителем и усердным братом, но я для вас ещё всегда останусь благоговейным поклонником. Узнав вас, я понял в совершенстве, что никогда не пожелаю я быть близ другой женщины и нисколько не удерживает меня всё то, что вы мне открыли о вашей любви. Ибо я не надеюсь ни на что дерзкое, но более не могу быть без вас и хочу иногда целовать ваши рукава или следить за вашей походкой. Что бы ни случилось, даже если суждено вам стать счастливой, возьмите меня на службу к себе, позвольте быть вашим телохранителем и защищать этой рукой от опасности вас и вашего избранника.

Не скажу, чтобы всё до конца в этой речи, немного преувеличенной, было искренно и что я действительно желал бы исполнить сказанное мною, но всё же по такому именно склону катились мои думы, хотя и не достигая до дна, -- а если бы Рената потребовала осуществления моих обещаний, я, может быть, и исполнил бы воистину всё то, что предлагал лишь как на театре. Но Рената, выслушав меня нахмуренно, ответила мне так:

-- Ни о чём подобном не смей думать, Рупрехт. Ты -- последняя тень этой поры моей жизни, слишком наполненной тенями. Я возвращаюсь в свет, и ты должен исчезнуть, как весь ночной мрак при появлении солнца. Неужели ты думаешь, что когда со мной будет Генрих, я смогу смотреть на тебя и знать, что ты целовал мои руки и лежал в одной постели со мной? Нет, как только Генрих переступит порог, ты должен будешь выйти в другую дверь, уехать из этого города, уйти в свою неизвестность, так, чтобы я не узнала о тебе более ничего и никогда! В этом ты мне должен поклясться крестными муками нашего Спасителя, и если своей клятве ты изменишь, да будет тебе суд строже, чем Иуде!

Тогда я спросил Ренату:

-- А что, если утром, выйдя из дома, вы увидите на пороге мой труп и мой собственный кинжал в моей груди? Что вы скажете обо мне вашему Генриху?

Рената ответила:

-- Я скажу, что это, вероятно, какой-то пьяный прохожий, и буду рада, когда рейтары уберут тело.

После этого я дал все клятвы, какие она требовала, и уже во всём повиновался Ренате без спора, хотя сам не знал и не желал о том думать, как поступлю вечером. Рената же была, напротив, рассудительна и хлопотлива, как я не ожидал от неё. Она послала меня купить ей платье, так как, кроме того, пышного, которое она носила постоянно, и синего дорожного плаща, у неё не было другой одежды, а также и разных мелких вещей, как для путешествия, так и для украшения лица, видимо, желая воспользоваться всеми средствами, чтобы быть наиболее привлекательной для графа Генриха и наименее ему в тягость. Она обнаруживала великую заботливость и внимание ко всяким мелочам и заставляла меня много раз, несмотря на дождь, не стихавший весь день, возвращаться на рынок и переходить от одного купца к другому.

В таких заботах прошло время до вечера, и не было ничего опущенного к тому часу, когда рано наступившие, вследствие туч, сумерки стали наполнять комнату густой темнотой. Не знаю, были ли похожи мои ощущения на чувства человека, перенёсшего в тюрьме пытку и ожидающего определённого часа, когда поведут его на казнь, но мысленно я сравнивал своё положение именно с таким. Я плыл по минутам вниз, как по быстрому потоку лодка, которой не управляет никто.

Едва мрак сгустился ощутительно, как снова послышались постукивания в стену, и Рената с поспешностью спросила, -- это ли наш вчерашний знакомец Элимер. Был дан ответ, что это точно он. Тогда началось как бы повторение вчерашнего вечера, с той только особенностью, что скоро к одному стучащему демону присоединились другие, которые тоже указали нам свои имена: Риций, Ульрих, ещё не упомню. У каждого из них были свои особенности стуков: так, Элимер стучал определённо и чётко, Риций чуть слышно, Ульрих такими ударами, что можно было бояться, не разрушится ли стена. Демоны охотно отвечали на все вопросы, сколько то можно было, стуками, и нисколько не смущали их имена святых и самого Господа Бога, произносимые Ренатою. При этом порою вспыхивали в разных частях комнаты, у пола, огни, как над болотом, и, поднявшись на высоту двух локтей, гасли, расплываясь. Но уже душа моя сама увлекалась ко всему тому, что, по выражению Горация Флакка, scire nefas, и даже явные стигматы ада не ужасали меня более и не смущали моей воли.

Ныне я должен сожалеть, что, отважившись на такое сомнительное дело, как сношение со стучащими демонами, не воспользовался я беседой, чтобы узнать что-либо большее об их природе и силе. Но был я в тот вечер, вместе с Ренатою, захвачен ожидаемым приходом Генриха, и не нашлось во мне столько любознательности, чтобы вести длинный допрос. Я успел только узнать, что в их мире есть реки, и озёра, и деревья, и нивы; что живут в нём частью дьяволы, сотворённые прежде Богом благими, после же отпавшие с Люцифером, а частью -- души умерших людей, недостойные ада, но не получившие надежды чистилища и осуждённые томиться на земле до второго пришествия; что они всегда рады говорить с людьми, которых видят, как огонёк во тьме, но не ко всем могут приступить, а лишь к тем, кто на это способен и кто не закрыт щитом служения Богу.

Вот то малое, о чём догадался я спросить. Зато Рената всем из говоривших задавала бесконечное число вопросов, впрочем, опять сводя все их к одному: "Правда ли, что Генрих сегодня придёт к ней", -- и все отвечающие говорили ей только одно "да". Потом Элимер сказал нам, что ждать Генриха надо в темноте, которая и была вокруг нас; что пойдёт он ровно в полночь; что сейчас он уже в городе и переодевается. При этом последнем ответе Рената непременно захотела узнать все особенности его новой одежды и без устали поминала все те уборы, какие носил её Генрих, и также называла все части и принадлежности мужского одеяния и все цвета материй, чтобы мог Элимер простым "да" обрисовать весь образ Генриха. Мы узнали, что на нём зелёный костюм охотника, какой носят в Баварии, с коричневыми застёжками, зелёный же капюшон, светлый пояс, унизанный камнями, и синие сапоги.

Потом Элимер сказал, что Генрих вышел из своего дома и идёт к нам, что вот он проходит по одной улице, вот по другой, вот подходит к двери нашего дома. Моё сердце билось так сильно, что я слышал его глухие удары, и в последний раз я спросил демона:

-- Если граф входит в дверь, постучи три раза.

Раздалось три удара. Я повторил:

-- Если граф всходит по лестнице, постучи три раза.

Раздалось три удара. Хриплым голосом Рената сказала мне:

-- Рупрехт, уходи и не возвращайся!

Лицо её показалось мне страшным, и, шатаясь как раненый, я пошёл к выходу на галерею, откуда можно было спуститься на двор дома, но, приметив, что Рената не смотрит на меня, вся упоённая ожиданием, я замедлил у двери, ибо неодолимое любопытство побуждало меня хоть раз взглянуть в лицо этого, тогда таинственного для меня, графа. Но проходили минуты, и граф не появлялся, и никаких шагов не было слышно за стеной, и всё кругом было тихо и неизменно. Прошло много минут, и осторожно я опять подошёл к Ренате, стоявшей у стола.

Задыхаясь, Рената спросила:

-- Элимер! Если Генрих близко, ударь три раза!

Ответа не было, и она спросила снова:

-- Элимер! Если ты здесь, ударь три раза!

Ответа не было, и с крайним отчаяньем Рената воскликнула третий раз:

-- Риций! Ульрих! Отвечайте: придёт ли мой Генрих?

Ответа не было.

Вдруг все силы покинули Ренату, и она упала бы на пол, как сражённая пулей, если бы я не подхватил её. И не знаю, вошёл ли в неё тот демон, с которым мы только что дружески беседовали, или давний её враг, но только вновь был я свидетелем того ужасного мучения, как в деревенской гостинице. Только казалось мне, что на этот раз дух находился не во всём теле Ренаты, но одержал лишь часть его, ибо она могла несколько обороняться, хотя всё же тело её извивалось ужасно, вывертывая члены так, словно кости должны были прорвать мускулы и кожу. Опять не было у меня средств помочь подвергнутой пытке, и я только смотрел на лицо Ренаты, совершенно искажённое, словно бы выглядывал из её глаз некто другой, и на все чудовищные изгибы её тела, пока наконец добровольно не отпустил её демон и не осталась она у меня в руках изнеможенной, как слабая веточка, искрученная в водовороте. Я перенёс Ренату в её комнату, на постель, где она рыдала долго и бессильно, на этот раз в полной немоте, в невозможности вымолвить ни одного слова.

Этим кончился второй день нашего пребывания в Кёльне и пятый день моей близости с Ренатой. Эти пять дней, несмотря на множество разнообразных событий, вмещённых в них, остались отчеканенными в моей душе с такой ясностью, что я помню малейшие происшествия, почти все слова, как будто всё это происходило лишь вчера. И если бы я не счита