Примеры шизоидных переживаний

 

Один талантливый, но очень своеобразный и малокон­тактный музыкант жил в очень тяжелых финансовых условиях. При посредничестве своего знакомого он по­лучил хорошо оплачиваемое место, соответствующее его интересам, что означало для него существенную помощь. В день, когда он должен был прийти на новое место и выразить свое согласие на новую работу, он засомне­вался в принятии решения и утратил свой шанс. Для себя он аргументировал такое поведение тем, что его друг своим предложением продемонстрировал свое пре­восходство и, использовав бросающееся в глаза плачев­ное положение нашего музыканта, быть может, даже руководствовался гомосексуальными мотивами. Вместо того чтобы принять доброжелательное предложение, он испытывал страх стать обязанным своему другу и быть зависимым от него. Он должен был самому себе объяс нять, что его друг руководствовался сомнительными мотивами.

Более глубокое объяснение этого малопонятного поведения заключается в том, что музыкант подвер­гал своего друга своеобразному испытанию: если такое мое поведение его не испугает, то это означа­ет, что он не оставит меня в беде и его намерения достаточно серьезны.

Это делает более понятным тот порочный круг, ту безысходность, которая приносит новый опыт человеку: кто может дать гарантию, что можно ве­рить симпатии данного человека? И, с другой сто­роны, кто готов отказаться от такого рода требований и полностью понять первоосновы и обусловленность каждого конкретного поступка? На эти вопросы не может ответить ни один мудрец во всем мире.

Ситуация для этого человека тем более осложня­лась, что он желал, чтобы знакомый не оставлял его, несмотря на такое поведение. В одном случае он должен корригировать свое мнение относительно этого человека и вынужден ему доверять, к чему он вряд ли стремится. В другом случае его мнение о том, что этот человек недостоин доверия, подкрепляются, и он остается в гордом одиночестве со своим презре­нием к людям, что удобно для него.

Этот музыкант часто менял подруг, которых ос­тавлял под различными предлогами — у одной ему не нравились манеры, у другой — ножки, у тре­тьей — уровень образования: с ней не о чем было говорить, — каждый раз обосновывая свой страх перед связью, а также потребность в защите.

Когда ему намекали, что у него есть внебрачные дети, он всячески увертывался от такого рода напоминаний и намеков как от проявления назойливости.

Вот другой пример такого рода личностной струк­туры.

Один мужчина, достигнув среднего возраста, по-преж­нему мучительно переживал свое аутсайдерство. Он ис­пытывал чувство, что никому не нужен, что посто­ронние либо отвергают его, либо насмехаются над ним.

Он страдал от этого, такое чувство делало его неуверен­ным, наносило ущерб его карьере, он ощущал, что люди враждебно к нему относятся, их присутствие создает “внешнюю тяжесть и преграду” для его действий, а его ответные реакции по типу рокового или порочного кру­га лишь затрудняют его общение с окружающими.

Его поведение отличалось порывистостью, казалось совершенно немотивированным и грубым, ироничным и оскорбительным по отношению к начальнику, рез­ким и необоснованным по отношению к коллегам, его одежда и образ жизни так отличались от общепринятых, то большинство сторонилось его и предпочитало не иметь с ним ничего общего

Увеличивающееся дистанцирование и одиночество такой человек проецирует на окружающих и, в осо­бенности, чаще всего на тех, кто ищет взаимно­сти или заботится о нем. С другой стороны, окружа­ющие склонны бессознательно проецировать на него часть своих душевных проблем, связанных с прояв­лениями враждебности, непривычности и неинтегрированности. Постепенно он все больше и больше становится белой вороной и козлом отпущения для коллектива, в котором живет и работает. Ему непо­нятно, почему большинство коллег так неприветли­вы, хотя он прилагает усилия, чтобы понять причи­ну такого отчуждения. У него создается впечатление, что о нем распространяются слухи — может быть, о том, что у него “не все в порядке с головой”, воз­можно, о его сексуальной неполноценности или по­литической неблагонадежности. Короче говоря, его подозревают в чем-то, о чем он не знает. Он бессоз­нательно проецирует на людей свои собственные не­переработанные проблемы. Никто из посторонних об этом не высказывается, он испытывает только возра­стающее, непонятное для него дистанцирование от других, он воспринимает их недоверчивые взгляды или понимающее перемигивание друг с другом, значение которого он не может понять. Короче говоря, с обеих сторон возникает такое раскручивание ситуации, такой заколдованный круг возрастающего непонимания, ко­торый невозможно разорвать.

Биографические основы другого шизоида я хочу обрисовать более широко, исходя из того, что ростки будущих трудностей в контактах имеются у каждого шизоида, хотя он не может самостоятельно увидеть и правильно оценить их, воспринимая как загадочные и фатальные.

Он происходит из необычной семьи. Его отец был писа­телем, описывающим путешествия, очень известным во время раннего детства своего единственного сына. Он зарабатывал много денег и жил на широкую ногу в ат­мосфере шумного праздника. Его мать целиком вошла в эту великосветскую жизнь и не уделяла своему ребенку достаточно времени и внимания, не проявляя по отно­шению к нему ни глубокого понимания, ни подлинно­го интереса и любви С раннего возраста он находился на попечении няни, а затем за ним ухаживал черноко­жий слуга. Он вспоминал позднее, что оба относились к нему доброжелательно. Когда ему исполнилось пять лет, родители развелись, и с тех пор трудно было гово­рить о постоянном и устойчивом окружении ребенка, так как родители, придерживаясь новомодных представ­лений о свободе, много раз меняли партнеров. Он оста­вался с отцом, и ему сначала без всяких комментариев сообщили, что его мама “будет отсутствовать длитель­ное время”. Вскоре после этого к нему на короткое вре­мя заглянула мать Лишь позднее он узнал, что она около двух лет лечилась в нервной клинике от душевного заболевания. Мы можем, следовательно, предполагать, что с тех пор она не была психически здоровой. Отец после развода женился на сестре матери. Это был его третий брак. Мачеха ненавидела свою сестру, которая была привязана к своему прежнему дому. Позже, когда нашему пациенту исполнилось 15 лет, мачеха покончи­ла с собой. Вскоре его отец женился в четвертый раз.

В такой среде рос господин X. Он всегда чувствовал себя лишним (“как пятое колесо в телеге”), никто все­рьез не заботился о нем, никому по-настоящему не было до него дела, он рано испытал чувство, что никому не нужен, является помехой и, в конечном счете, неже­ланным. Все это усиливалось следующими обстоятель­ствами. родительский дом располагался за чертой города на холме, в малонаселенной местности, вследствие чего подросток не имел товарищей для совместных игр и вре­мяпрепровождения. Отец, человек очень своеобразный, много пил и придерживался особого жизненного стгиля: он превратил день в ночь, работал только по ночам, так как в это время никто не мог ему мешать, и спал днем, так что сын почти никогда не попадался ему на глаза; кроме того, он неделями путешествовал. Он пре­небрегал сложившимися в обществе порядками, считая, что они созданы для дураков и слабоумных. Когда, сын достиг школьного возраста, он не был послан в шко­лу — родители предпочли частное образование в виде менявшихся домашних учителей. Лишь в 10 лет начался процесс систематического обучения в школе. Проблема контактов возникла после следующей малоудивитель­ной истории. Он не имел буквально никакого опыта об­щения со сверстниками, так как никогда не бывал в их обществе. С чувством неуверенности искал он такую роль в классе, чтобы с ее помощью укрыться и защитить себя. Так вышло, что в некоторых ситуациях он непроизвольно выглядел комично, что вызывало симпатию и доброже­лательный смех сверстников, так он впервые выступил в роли классного клоуна. Позднее за ним закрепилось прозвище “полоумный”. Он привлекал к себе симпатии своих товарищей тем, что по любому поводу иронизировал, высмеивал учителей, оставаясь равнодушным к предостережениям и наказаниям; он часто прогуливал и отлынивал от занятий. Его отец воспринимал такое поведение скорее с удовольствием, что расценивалось как проявление столь редкой со стороны отца симпа­тии — отец был горд тем, что его сын, так же как и он сам, уклоняется от соблюдения общепринятого порядка.

Дружеский контакт, столь желательный для него, не был продолжительным, так как посторонние воспринимали его, несмотря на интерес к нему, как забавного аутсайдера.

С 12 лет началось то, что он позднее стал называть “большой болезнью”, — скудость и блеклость чувств, предрасположенность к болезням. Он связывал это с тем, что мачеха освободила его от всяких физических усилий и занятий спортом из-за якобы “больного сердца и по­тому, что он слишком быстро рос”. В результате, между прочим, выяснилось, что он не способен к нормально­ му физическому развитию, что его телесные недостатки не дают ему возможности чувствовать себя здоровым и естественным. Возникла характерная связь между его заторможенностью и телесной неловкостью, что затруд­ няло возможные контакты, телесную близость и здоро вое соперничество со сверстниками. Мачеха, скрывая за чрезмерной заботливостью антипатию, таскала его от одного врача к другому. Он должен был длительное вре­мя безо всяких на то оснований лежать в постели. Врачи принимали участие в этой игре и в конце концов диаг­ностировали у него латентный туберкулез легких. Вслед­ствие этого он более двух лет был ограничен пределами своей комнаты и длительное время проводил в постели.

В этот период он перечитал множество книг без всякого выбора, все, что попадалось под руку из богатой от­цовской библиотеки. Однажды во время лечения он очень метко сформулировал свои особенности: “Я эмо­ционально на 10 лет моложе, чем интеллектуально”, — и это типичное характеризующее шизоидов изречение. “Я не знаю, присуща ли мне гетеро- или гомосексуаль­ность” — вот другое определение, данное им самому себе и являющееся выражением неуверенности в своей половой восприимчивости

После 14 лет он снова стал посещать школу, и эта вторая попытка в отношении установления контактов была столь же несчастливой, как и первая. Два года изо­ляции без партнера в период пубертата, когда он пере­живал свое отторжение от сверстников и был предос­тавлен собственной фантазии, само собой разумеется, отбросили назад его эмоциональное развитие и усугу­били трудности в общении. Снова он чувствовал себя среди других инородным телом — он пришел как нови­чок в классный коллектив, отношения в котором скла­дывались годами.

На вопрос в анкете, касающийся выбора желатель­ной в будущем профессии, 15-летний юноша ответил: “профессиональный курильщик”. Не стоит обижаться на эту самоиронию, а нужно видеть за ней не только бес­помощность и тяжелое положение подростка, но и сиг­нал бедствия, обращенный к окружению. В школьные годы он встречал различные общества и товарищества, но чувствовал себя полностью несостоятельным для вступления в них, хотя и предпринимал мужественные попытки проявить себя и не уступать сверстникам. Же­лание быть таким же, как и другие, послужило основа­нием для того, чтобы добровольно пойти на службу в армию, где он прослыл чудаком из-за своей неловкости и был предметом добродушных насмешек.

После армии он продолжил обучение, изучая исто­рию, языки и литературу. После окончания обучения он избрал специальность учителя и зарекомендовал себя весьма сведущим специалистом, странным и замкну­тым, чей кругозор ограничивался книгами и домом. Уче­ники ценили его глубокие познания и снисходительно относились к его слабостям.

В 24 года он женился (правильней было бы сказать-“его женили”). Жена очень быстро поняла, что книги и процесс обучения интересуют его гораздо больше, чем она. Он не понимал, что предоставлял ей все возможно­сти для измены, но, с другой стороны, был разочаро­ван тем, как убог ее духовный мир, узки и ограничен­ны ее интересы. Вскоре этот юный брак распался из-за взаимной измены. С его стороны это были гомосексуальные переживания, сопровождавшиеся тяжелым чувством вины и идеями преследования в рамках по­граничных реакций, потребовавших психотерапевти­ческого лечения.

Приведенная биография содержит некоторые типичные основы жизненной истории шизоидного развития: полная оторванность от реальной жизни, эмоциональная неразвитость, нерегулярная и непра­вильная связь с личностями, от которых ребенок зависит с самого начала своего существования, де­фицит телесной близости и понимания со стороны тех, кто заботится о ребенке. Отстраненность или отказ взрослых от руководства ребенком, состояние одиночества при прохождении существенных сту­пеней развития, недостаток контактов и общих со сверстниками переживаний, слабая взаимосвязь с группой, с обществом, неудовлетворительные ус­ловия для развития эмоциональности и доверитель­ности — все это создает пропасть между шизоидами и окружающими их людьми, дефицит практичес­кого жизненного опыта, что всегда вызывает замк­нутость на себе самом и снижение внешней реак­тивности и вынуждает таких людей исполнять роль аутсайдеров.

Эти качества являются основой для возникнове­ния одной из основных форм страха — страха перед самоотдачей и близостью, служащего источником для соответствующего импульса повышения само­оценки и автаркии (самоудовлетворенности) как единственной возможности самосохранения. Таким образом, собственное одиночество по необходимо­сти становится для шизоида единственным мери­лом добродетели. Это может достигать экстремаль­ных форм в виде ожесточенной враждебности ко всеми ко всему, презрения к людям, цинизма и ниги­лизма. Между тем, за этим отрицанием и попыткой укрыться от страха может стоять глубокое стремле­ние к близости, доверию, любви и взаимности. Мы должны также понять, что такого рода развитие может легко привести к асоциальным и криминаль­ным действиям, которые иногда становятся разре­шающим внутренний конфликт механизмом. Рост поведенческих отклонений шизоидов от первона­чальной недоверчивости через уклончивость, ин­дифферентность и холодность к ненависти и пре­зрению к людям является в большинстве случаев реакцией на опыт взаимоотношений шизоидов с окружающим миром, т. е. следствием описанного выше порочного круга.

Вот еще один короткий пример самоописания недостаточности эмоциональных контактов и попыт­ки заменить их рациональным путем, метко опи­санный одним шизоидным пациентом, который сказал: “У меня такое впечатление, что если другие дают реакцию на что-то, исходя из своих чувств, то у меня этот процесс носит расщепленный характер”. Исключительность данного описания состоит в том, что шизоид свою неспособность к эмоциональным связям заменяет рациональным бодрствованием и радароподобной чувствительностью смысловых и мыслительных органов, что он называет “процессом расщепления”.

Трудности и конфликты, которые шизоиды не могут преодолеть, переводятся в соматические симп­томы; при этом соответствующая проблематика, от­носящаяся к органам чувств и органам, осуществля­ющим контакты, заменяется на признаки поражения кожи и дыхания в форме экзематозных и астмоидных

расстройств, иногда встречающихся уже в раннем возрасте.

Кожа есть орган, отграничивающий нас от внеш­него мира, и если внешний мир вызывает бес­покойство, отражающее у шизоидов трудности их контактов, то это проявляется в преходящих крово­течениях, псориазе, потливости и пр.

 

• Дополнительные соображения

 

Мы можем снова констатировать, что переживания шизоидов, именуемых также “расщепленными людь­ми”, в высокой степени определяются разрывом между душевной впечатлительностью, побуждения­ми и реакциями. Прежде всего, их витальные им­пульсы изолированы и отщеплены от чувственных переживаний. Иначе говоря, им не дается интегра­ция различных уровней чувственных и личностных слоев в едином, сплавленном переживании. Между рассудком и чувством, между рациональным и эмо­циональным у них существует большое различие в степени зрелости этих функций; течение чувств и опыт осознания одновременно тянут в разные сто­роны, не разрешаясь единым переживанием. В связи с тем, что они с ранних лет вынуждены руководство­ваться разумом и склонностью к абстрактным пред­ставлениям, они не способны в достаточной степе­ни обучиться эмоциональному ориентированию и не располагают достаточной эмоциональной нюансировкой. Шизоиды знакомы, преимущественно, с примитивными предформами чувств — аффектами, для них характерно обеднение палитры выразительности средних, умеренных тонов и разделение мира лишь на черное и белое. Следствием этого является выпадение из системы эмоциональных межчеловеческих связей.

Для защиты от страха перед близостью шизоиды стремятся достичь максимально возможной независимости. Вместе со склонностью к автаркии и уклонением от контактов, составляющих окружение шизоида, это, естественно, связано с усилением эгоцентризма, требующего все большей и большей изоляции. Понятно, что у таких людей велика интенсивность страхов, все более усиливающихся вследствие изоляции и одиночества. Прежде всего, речь идет о страхе сойти с ума, степень которого может стать непереносимой. В нем отражается переживание шизоидом того, что он может перестать существовать как самость, и его незащищенность в этом мире. Один такой пациент сказал однажды: “Страх — это единственная реальность, которую я знаю”. Он характеризовал свой страх не только как боязнь чего-то определенного, конкретного, имеющего границы и очертания, но и как тотальное, охватывающее все его существо переживание. А вот другое высказы­вание: “Я не знаю страха. Вероятно, во мне есть страх, но этот страх не есть мое „Я"”. Этот пациент полнос­тью дистанцируется от своего страха, ему кажется, что страха нет больше в его сознании, но мы можем себе представить, насколько изменчиво это состоя­ние и как легко “Я” может быть заполнено таким от­щепленным от осознания страхом.

Выше уже говорилось о попытках облегчить пе­реживания страха. Когда человек не может решить, чего же он боится — вмешательства посторонних или сумасшествия, когда его слабость и беззащитность нарастают во времени, он не может выдержать это состояние. В таких случаях разрушительный страх мо­жет привести к психозу как последней отчаянной по­пытке уйти от страха. Можно предположить, что су­масшествие (нем. verruckt, ver-ruckt, “бегство от”) есть в реальном масштабе избегание или спасение путем бегства в ирреальный мир, где больной чув­ствует себя здоровым, а внешний мир представляется ему больным (что в иных случаях соответствует действительности). Попытки избежать переноса сво­его страха на объекты внешнего мира, преодолеть или устранить страх не помогают избежать его.

С ростом аутизма шизоиды все больше утрачива­ют интерес к окружающему миру и людям и расце­нивают события, связанные с утратой объекта (т. е. с утратой лица, к которому они испытывали особую привязанность), как катастрофу. Так как их заинте­ресованное участие в мире минимально, а их склон­ности направлены вовнутрь, это приводит к обед­нению окружающего мира и его обесцениванию. Такое восприятие жизни отражено в сновидении одного шизоида: “Я нахожусь на большом кружа­щемся стекле, как на дьявольском колесе; круг дви­жется все быстрее и быстрее, край все ближе и бли­же, и каждый миг может превратить меня в ничто”. Или другой сон: “Передо мной крепость из цемент­ных плит с маленькими смотровыми люками, рас­положенная в песчаной пустыне; крепость хорошо вооружена и снабжена запасом продуктов на целый год; я обитаю в этой крепости один”. Одиночество, отгороженность, защита от страха или потребность в самоудовлетворении — вот в его представлении едва ли не самые прекрасные качества.

“Необитаемый снежный ландшафт; на заднем пла­не несколько склоненных деревьев, на переднем плане — маленькая ванна с теплой водой; я чувствую себя совсем одиноким.” Это сон приснился юноше, который таким образом описал сложившуюся у него жизненную ситуацию.

Он был третьим и последним ребенком, родившимся после возвращения отца с Первой мировой войны. Отец получил ранение в голову, после которого стал чрезвы­чайно упрямым и из-за своей грубости и раздражитель­ности непереносимым для управления крестьянской усадьбой, в которой проживала его семья. Мать была очень старательной и заботливой; она приняла на себя все хлопоты по руководству усадьбой и не имела воз­можности уделять внимание детям — на языке сна это то малое тепло, которое было сосредоточено в ванне по­среди снежной пустыни. Мальчик чувствовал себя очень одиноким и до 12 лет конструировал такую “связь” с матерью: она имела обыкновение вечером, когда он уже лежал в постели, играть на фортепиано; с помощью про­волоки он соединил клавишу с электрической батаре­ей, подключенной к лампе, подвешенной к стене у постели. Лампа загоралась, когда мать во время игры на­жимала на эту клавишу. Подобные психодинамические истоки нередко являются основой изобретений, кото­рые бессознательно корригируют изъяны в пережива­ниях детства, в данном же случае — неудовлетворен­ную потребность в контактах.

Существование шизоида в мире (“In-der-Welt-Sein”) достаточно точно отражается в мечтаниях и сновидениях шизоидов. В одном из таких снов паци­ент, подобно Максиму Горькому, очень рано вы­нужден был пуститься в странствия и зарабатывать себе на жизнь. Когда он, опять же во сне, посетил Толстого, то рассказал ему о сне, в котором на бес­конечной заснеженной русской улице маршировала пара сапог, только сапог. Вряд ли можно более крат­ко и сжато изобразить одиночество.

Отказ от общения с миром и обращение к самому себе постепенно приводит к утрате связи с миром, что сопровождается переживанием страха перед са­моуничтожением и абсолютной пустотой как реали­зацией дьявольского замысла. Часто сновидения и представления, связанные со страхом, у шизоидов приобретают формы апокалиптической мировой ка­тастрофы. Единственное, что может спасти его от уг­розы утраты мира, это существование в условиях оди­ночества.

Проиллюстрируем еще одним примером, к чему приводит страх перед близостью и как обратная сто­рона этого — угроза одиночества. При недоверчивом бодрствовании внимания у шизоидов усиливается бо­лезненная подозрительность, при которой такой че­ловек вынужден вести себя, как говорится, “тише воды, ниже травы”, так как он во всем чувствует опас­ность и в любом безобидном замечании усматривает тревожащие его мотивы.

В моей практике был случай, когда подозритель­ность шизоидного пациента появлялась сразу же пос­ле того, как я намеревался проверить его реакцию на перемены в окружающей среде. Наряду с подозритель­ностью, этот случай показывает, как тонко реагирует настороженный шизоид на изменения в окружающей среде, обращая внимание на то, что не является значи­ мым для других. Все, что направлено на смысловое истолкование происходящего, у них исключительно заострено. В другом случае, когда во время терапевтического занятия несколько раз звякнул телефон, пациент рас­ценил это как специально заказанный мною звонок, чтобы испытать, как он будет реагировать на помехи.

Почти все, что шизоид воспринимает извне, все связи, которые имеют отношение к нему, включая большинство контактов и жизненно важных отно­шений с окружением, интерпретируются и объяс­няются бредовым образом и входят в бредовую структуру, не поддающуюся коррекции. Все, что про­исходит с ним, по его мнению, отнюдь не случай­но, имеет особое значение, которое он пытается постичь.

Можно себе представить, какие страдания и бес­покойство доставляет шизоидам такое отсутствие естественности и непринужденности, когда простой и безобидный вопрос “как поживаете?” вызывает у них подозрение и требует вскрытия таящейся за ним угрозы. Их осторожность и повышенная чувствитель­ность по отношению к внешним контактам столь выражена, что их существование напоминает улитку, готовую в любой момент укрыться в своей рако­вине.

Молодой человек, которому уже неоднократно отказывали в профессиональном трудоустройстве, потерпев очередную неудачу, расценил ее по-бредовому. Он нуждался в социальной помощи, но опирался лишь на самого себя и не пытался получить никакой под­держки и защиты дома, так как считал, что не может ожидать ничего лучшего, чем пинок отцовским сапо­гом, и оставался в том же поселке, где ему отказали в работе, полагая, что “каждый сверчок должен знать свой шесток”.

Он был очень честолюбив, тяжело переживал не­удачи, и ему казалось, что родители имеют право от­толкнуть его за то, что он не может проявить себя так, как другие. Мы многократно пытались понять эту взаимосвязь и старались рассеять его бредовые представления путем реальных испытаний. Однако переживание упомянутой выше неудачи подверглось у него болезненной переработке. Он поступил на лечение в состоянии подавленности и говорил с го­речью и вызовом: “Вы, наверное, снова мне скаже­те, что моя встреча на вокзале с человеком, кото­рый был одет в изорванный костюм, точь-в-точь как мой лучший костюм, того же цвета и материа­ла, — чистая случайность, а не ясный и недвусмыс­ленный намек на то, что я отверженный и опустив­шийся человек?” Мы смогли быстро объяснить с психодинамической точки зрения и его бредовую переработку пониженной самооценки, и ее психо­динамические основы. Мы видим, как близко со­седствуют друг с другом предрассудки и бредовые представления, и мы можем с достаточным основа­нием говорить, что предрассудки могут перейти в бред — они так же аффективно насыщены, их но­сители так же не готовы подвергать свои убеждения реалистической проверке и с трудом их корригиру­ют, как пациенты крепко держатся за свои бредо­вые представления.

Нечто напоминающее такую подозрительность мы можем наблюдать у себя в периоды душевного смяте­ния, в состоянии непереработанного страха или при переживании чувства вины. В период Третьего рейха любые лица, высказывавшиеся против партии и власть предержащих, часто вызывали подозрение: не явля­ются ли они опасными врагами, провокаторами из СА или СС, и не достаточно ли даже услышать выс­казывания, чтобы быть интернированным в концент­рационный лагерь? Одиночество и изоляция, так же как отсутствие безопасности, являются реальным ос­нованием для такого типа реакций. Когда мы остаем­ся одни в чужом доме или даже в чужой стране и слышим непонятный шепот, мы скорее будем склонны к ложному или даже бредовому его истолкованию, особенно при душевной смятенности, страхе или чув­стве вины, чем когда мы расслабляемся в знакомой компании или общаемся с человеком, к которому испытываем доверие.

Мы находим в подозрительности шизоидов еще ' одну большую проблему: их изолированность и межчеловеческую незащищенность. Примеры показыва­ют также, как узка граница между здоровьем и болез­нью, когда мы даем реакцию на экстремальную ситуацию, реакцию, которая нам известна как про­явление болезни, и как при продолжительности эк­стремальной ситуации такая болезненная реакция дает развитие, которое мы расцениваем как само­защиту.

Еще один пример того, как шизоидные пациенты по-бредовому перерабатывают свое подавленное и страстное стремление к контактам и нежности.

Одинокий и замкнутый тридцатилетний мужчина си­дел во время концерта возле экстравагантно одетого мо­лодого человека. Он все время незаметно поглядывал в его сторону и испытывал все возрастающее желание всту­пить в контакт с этим юношей, заговорить с ним и понравиться ему. Неопытный в общении с людьми и руководимый лишь собственными побуждениями, он стал испытывать все более и более усиливающийся страх — для начала в форме неопределенного беспокойства, которое достигло степени паники, когда он представил себе, что от молодого человека исходит красный круг, в поле действия которого он попал. Это вызвало у него холодный пот и принудило в ужасе бежать из концерт­ного зала.

В данном случае хорошо видно, какие подавлен­ные желания контактов, нежности и даже гомосек­суальной близости находят шизоиды в намеках ок­ружающих людей, которые об этом даже не догадываются и на которых они проецируют исходящие от них самих представления. В данном случае истинная ситуация оборачивается (и становится безумной) та­ким образом, что внутренний страх переносится на внешнюю угрозу, от которой можно спастись толь­ко бегством. Ясно, что при таком лабильном и неза­щищенном внутреннем и внешнем мире шизоиды пы­таются разработать такой образ жизни (“технику жиз­ни”), при котором они никого не могут приблизить к себе, и, стремясь к спокойствию и безмятежности, остаются педантичными, отстраненными и по воз­можности независимыми. Они проходят через все ста­дии отстраненности, надменности и отчужденности вплоть до ледяной холодности и бесчувствия, а когда эти защитные меры становятся недостаточными, это приводит к внезапной резкости или взрывной агрес­сии, которые мы описывали выше. Окружающие мо­гут оказать им реальную помощь лишь тогда, когда уяснят себе взаимосвязи их поступков и поймут, ка­кая глубинная проблема порождает такой образ поведения.

При терапии шизоидов мы соприкасаемся с по­граничной ситуацией, вызывающей угрозу челове­ческому существованию. У них мы должны учиться тому, что для человека жизненно важно, какие се­мейные и социальные средовые факторы и в каких масштабах противостоят нашему развитию и, вооб­ще, с каким трудом эти факторы могут быть сглаже­ны и компенсированы.

Гениальные люди часто развиваются из подобной личностной основы, проявляя свои чувства в такой тотальной форме недоумения и вопрошания (“In- Frage-gestellt-Seins”), что мы видим, как часто нераз­личимо тонка граница между гениальностью и психозом. В любом случае ясно, что если такие личнос­ти способны пережить и преодолеть свой страх, они могут достичь высшей степени гуманности и чело­вечности.

Следует еще раз подчеркнуть, что шизоидные расстройства могут иметь различную интенсивность. Когда мы пытаемся выстроить в ряд шизоидные лич­ности от здоровых до больных, от менее тяжелых к более тяжелым расстройствам, то получаем следую­щую последовательность: легкая затрудненность контактов — повышенная чувствительность — индивидуализм — оригинальность — эгоизм — чудаковатость — странность — аутсайдерство (манера держаться особ няком) — асоциальность — криминальность — психотические расстройства. Мы нередко встречаем сре­ди них лиц с гениальной одаренностью. Для ге­ниально одаренных шизоидов одиночество и незащищенность играют позитивную роль, так как делают их свободными от традиций и привязаннос­ти к прошлому, ограничивающих кругозор тех, кто связан с традициями и опирается на поддержку об­щества.

Ситуация, в которой оказываются шизоиды, зас­тавляет их получать знания и переходить за границы, в рамках которых остаются респектабельные гражда­не. Когда их эмоциональная жизнь не обеднена (чего следует ожидать при их сдержанности), шизоиды явля­ются очень дифференцированными сенситивными людь­ми, питающими глубокую антипатию ко всякой баналь­ности и пошлости. На самом деле, они могут находиться среди людей только при условии эмоциональной обедненности и холодности.

Их отношение к религии носит, большей частью, скептический, даже циничный характер; они остроумно высмеивают “бессмысленность веры”, кри­тически относясь к ритуалам, традициям и другой “формалистике”. Они вообще охотно лишают кол­довского очарования и разоблачают все, что имеет ореол таинственности, безо всякой почтительнос­ти относятся к необыкновенным явлениям, объяс­няя их с точки зрения современной науки. С полной убежденностью они рационализируют все, что свя­зано с недостатком информации, получаемой орга­нами чувств, так что их суждения не вызывают дис­куссии.

Однако часто кажется, что эти установки отно­сительно религии и веры являются своеобразной профилактикой разочарований. Они предпочитают не верить, чтобы не разочаровываться, и тайно ожи­дают “доказательств”, которые могли бы их пе­реубедить. Иногда они получают дьявольское нас­лаждение от нигилизма и деструктивности, потому что другие разрушили их веру. Но, стремясь поко­лебать веру окружающих, они подвергают сомне­нию собственные установки, быть может желая ос­таться один на один с собственным неверием. Шизоиды с тяжелыми личностными расстройства­ми не способны к переживаниям любви и веры и склонны к атеизму.

Они часто делают самих себя мерилом всех вещей, доходя до чудовищной надменности и самообожеств­ления. Если они и обращают свои интересы к внеш­нему миру, то исключительно для того, чтобы оце­нить интерес к своей собственной персоне, своей мощи и значительности, рассуждения о которых по­степенно заполняют все их сознание. Некоторые на­ходят в религии не защиту и прибежище, их рели­гиозность не основана на искренней детской доверчивости, но связана с верой в персонального, любящего именно их Бога.

Многие допускают предположение о существова­нии какой-то надперсональной сверхъестественной силы, противостоящей свободной индивидуальности и реализации гуманных целей, которые должен осу­ществить человек как личность.

Этика и мораль представляются шизоидам весь­ма сомнительными. Они считают, что большинство требований, предъявляемых человеку, чрезмерны и вызывают у него чувство вины. В связи с недостаточ­ностью контактов у них отмечается слабая социальная приспособленность; будучи эгоцентриками, они учитывают только собственные интересы и, соот­ветственно, считаются только с ними. Они придер­живаются “морали господина”, признавая ее для себя единственно достойной, и полны презрения к тем “слабым личностям”, которые связывают свои дей­ствия с моральными соображениями, расценивая эти свойства преимущественно как трусость и недоста­ток мужества. Сильные шизоидные личности, живу­щие по своим собственным законам, по принципу “сила (и могущество) в гордом одиночестве”, сами оценивают имеющиеся возможности и опасности. Только “сильные духом”, как показано в этой главе, могут не только противопоставить себя другим, но и находиться в оппозиции к установившимся в об­ществе оценкам и суждениям. Слабые и хрупкие от­страняются от окружающих путем создания своего личного мира, способного обеспечить их всем тем, в чем посторонние не нуждаются. В некоторых случаях это стремление реализуется в необычной, исклю­чительной привязанности к животным или к нежи­вой природе.

Глубокие личностные расстройства часто вызыва­ют деструктивные разрушительные действия, связан­ные с асоциальностью и отсутствием сомнений при достижении своих целей.

Родители шизоидов и их воспитатели уделяют де­тям мало тепла; эмоциональные потребности ребенка обеспечиваются ими не в полной мере и без взаимнос­ти. Они часто высмеивают эмоциональные проявле­ния ребенка, с легкостью вызывают у ребенка чувст­во неуверенности, разгадывая и высмеивая их мотивы и наивную психологическую защиту. Тем самым они толкают шизоидов уже в раннем возрасте к самореф­лексии. Это вызывает холодность шизоидов к окружаю­щим, разрушает хрупкую связь с ними, затрудняет реакции, связанные с интуицией и пониманием дру­гих, и одновременно поддерживает готовность к тре­воге. Возможность идентификации с любящим их су­ществом (ребенком) настолько уменьшается, что становится недостижимой. Это особенно больно, ведь в раннем детстве они хорошо относятся к детям, час­то проявляя по отношению к ним мягкость и даже нежность. Позднее они скрывают свою симпатию за насмешливой иронией, что травмирует детей, так как для одних это означает, что их любовь потеряла для родителей свою ценность, а для других — что их чувст­ва не принимаются всерьез (“У моего сына появились внезапные порывы нежн