С. В. Ешевский 2 страница

Приведенных фактов, я думаю, достаточно, чтобы обозначить характер невольного поворота в направлении науки, который совершился в недавнее время. И практический опыт и научные наблюдения - все привело к сомнению в прежнем убеждении, что человек, этот венец и царь творения, свободен от влияния природы и бесспорно господствует над ней, употребляя ее, как орудие или как материал, для осуществления своих целей. Философское построение истории на одних логических и метафизических основаниях едва ли возможно в настоящее время. Следствия изменения в направлении исторических исследований почувствовались тотчас же. Потребовался новый пересмотр прежних наблюдений, новая поверка добытых прежде результатов. Как скоро обнаружилась невозможность доказать полную независимость человеческого духа от внешней природы и господство его над ней, как скоро история перестала казаться свободным созданием того же духа, раздались голоса, которые предлагали низвести человека с высокой степени царя природы на несколько низшую степень совершеннейшего, более тонко развитого из всех членов животного царства. Не удалась попытка представить человека чуть-чуть не безусловным распорядителем и властелином физической природы, вследствие естественной реакции его представили высшим продуктом этой физической природы. Явились теории, по которым человек составляет только высшую, последнюю ступень в постепенном развитии животных организмов, последнее звено той непрерывной цепи, первые звенья которой теряются в мире инфузорий и животно-растений. Следуя этим теориям, человек явился усовершенствованной обезьяной из пород gorillo, gibbon, chimpanze, обезьяной, путем медленного превращения в течение нескольких десятков тысячелетий потерявшей хвост, но зато выработавшей в себе, под влиянием благоприятных условий, более тонкие мозговые органы и некоторую способность и наклонность к философскому мышлению.

Не будучи совершенно чужды Европе, эти теории с особенной силой и успехом развились в северо-американской почве и там сформировались окончательно в систему *.

[* Достаточно указать на труды гг. Morton, Nott, Gliddon, Aitken Meigs, Agassiz и др. исследователей.]

И, действительно, если в какой-либо стране было возможно некоторое вознаграждение за естественное и понятное чувство самоуничижения, которое невольно теснится в душу последователя этой теории, так это в Северной Америке. Как ни тяжело для человека смирить свою гордость, особенно после таких недавних увлечений; как ни грустно сознательно, процессом собственной мысли, вследствие собственных наблюдений, добровольно стереть резкую черту, отделявшую его от мира животных, в Северной Америке возможны были по крайней мере некоторые материальные вознаграждения за это добровольное отречение от горделивых замыслов, за потерю самолюбивых иллюзий; там, кроме возможности и даже кажущейся необходимости во имя науки делить род человеческий на породы способные и неспособные к высшему развитию и цивилизации, на породы, призванные к жизни, и породы, обреченные на медленное, естественное вымирание, была еще возможность существу высшей породы, царю если не всей природы, то по крайней мере животного царства, представителю белой расы, способной к бесконечному совершенствованию, с полным спокойствием совести употреблять, как машину, как рабочую силу, негра, в котором, по счастию, еще сохранилось посредствующее звено между собственно человеком и высшей породой обезьяны. Там была возможность, уничтожая глубокий рубеж между человеком вообще и животным, провести зато еще резче границу между человеком высшей расы и человеком низшей организации - существом еще переходным от мира собственно животного к миру уже несомненно человеческому в высшем его значении. И здесь, как в тысяче подобных случаев, еще раз сказалась необходимая связь между практической жизнью, по-видимому, мало заботящейся об отвлеченных теориях науки, и наукой, не всегда думающей о практическом применении своих выводов, не имеющей непосредственной целью прямое приложение их к жизни.

В изложении событий истории древнего мира необходимо часто указывать на племенные особенности различных народов, на зависимость многих явлений исторической жизни от условий внешней природы. Вот почему, во избежание возможной неясности и неправильного понимания, я считаю особенно нужным остановиться, приступая к изучению древней истории, на общем значении этнографических и этнологических вопросов, установить заранее ту точку зрения, с которой я буду смотреть на частные вопросы, представляющиеся так часто историку, исследующему древний мир, я считаю это важным не только для устранения возможных недоразумений - чего одного было бы, думаю, вполне достаточно для объяснения и оправдания моего отступления от рутинного, общепринятого приема в историческом изложении - но еще и потому, что вопросы, относящиеся, по-видимому, прямо к области естественной истории, разрешающиеся путем наблюдения над племенами, теперь еще заселяющими землю, еще не сошедшими с исторической сцены, непосредственно и прямо имеют огромное влияние и на понимание событий древней истории. Мало того: значительная часть материала, необходимого для их разрешения, берется из области древней истории, и наша наука, подвергаясь в своей разработке более или менее сильному влиянию со стороны естественно-исторических исследований, в свою очередь призывается ими на помощь, и часто исторические памятники, результат чисто исторических исследований, употребляются естествоиспытателями не реже для их собственных работ в сфере их специальности, как и результаты, добытые натуралистами, идут в помощь историку. Идя совершенно независимыми путями, мало, по-видимому, заботясь о взаимных успехах, все науки невольно вступают в неизбежную связь между собою, и решения многих из своих спорных вопросов история может ожидать только от соединенной, дружной деятельности историков, лингвистов и натуралистов, или же, ограничась одними естественными средствами, она должна навсегда отказаться от всякой надежды на их разрешение.

Вопросы о происхождении племен, отношении и родственных связях одного племени с другим далеко не новы в исторической науке. Они поднимались и разрешались еще в древности. Но значение этих вопросов и приемы для их разрешения имеют свою историю. Приступая к разрешению подобного вопроса, исследователь XIX столетия по Р. X. имеет в виду совсем не ту цель, не того ищет, чего искал в этом разрешении исследователь древности или же историк других, ближайших к нам эпох. Точно так же новый исследователь употребляет совсем не те приемы, работает не над тем материалом, ищет указаний не в тех признаках, как исследователь прежнего времени. Для историков древнего мира вопрос о происхождении и родстве племен был или вопросом народного самолюбия, или же делом простой любознательности. Указаниями на происхождение и родство племен были более ии менее темные исторические и мифологические предания, или же сходство имен, или, наконец, некоторые чисто внешние признаки. Выведение своего начала от того или другого известного племени так же тешило народное самолюбие, как и притязание на происхождение от какого-нибудь божества, или полубожественного героя. В эпоху усиления своего политического могущества Рим любил с гордостью указывать на свое происхождение от троян, выведенных в Италию Энеем. То, что за 6 столетий до Р. X. было не более, как чрезвычайно смутным, отрывочным, мифологическим сказанием, обратилось в эпоху, ближайшую к началу христианской эры. в твердое национальное верование Рима, и усомниться в его истине значило бы глубоко оскорбить народную честь и гордость. Заключая союзный договор с этолянами, римляне торжественно объявляют, что главная причина, почему этот договор возможен, это то обстоятельство, что этоляне не принимали участия в походе против Трои, и, следовательно, в разрушении Троянского царства. Энеида Виргилия окончательно выразила и утвердила убеждение в троянском происхождении Римлян. Как ни драгоценны для историка народные и мифические предания, в которых очень часто только и можно найти древнейшие воспоминания народа об его давно прошедшем, но этот материал, чем он драгоценнее, тем больше осторожности требует для своей разработки, и, можно смело сказать, только в связи с другими данными служит надежным указанием. Взятый сам по собе, отдельно, без проверки и объяснения, в его непосредственности, он скорей может только затемнить настоящее понимание, чем навести на истину, и во всяком случае не даст всего того для науки, что может дать. Историческая же критика находилась еще в младенческом состоянии в древнем мире. Какие несовершенные, чисто внешние приемы употребляли древние исследователи там, где мифические, народные предания не давали им никаких указаний на родственную близость различных племен, можно видеть из того, что один из трудолюбивейших исследователей италийских древностей, не находя под руками других указаний на этнографические определения одного племени, указывает на форму щитов, как на единственный признак, по которому он может сблизить его с другим, хорошо известным ему племенем. Я не хочу этим сказать, чтобы у древних исследователей недоставало наблюдательности, способности всматриваться глубже в черты народного характера и быта. Уже одни рассказы Геродота, которого недаром называли отцом истории, служат блистательнейшим доказательством противного. До сих пор они служат драгоценнейшим материалом для новых исследователей этнографии древнего мира, и чем дальше идет вперед историческая наука нового времени в своих разысканиях, чем большим материалом может она располагать для своих исследований, тем большую достоверность получают показания греческого историка, которого так часто обвиняли прежде не только в легкомыслии, но и в умышленной лжи. Древним исследователям недоставало не наблюдательности, но строгого метода в исследовании, сознания важности и значения затрагиваемых ими вопросов; а если мы вспомним, как недавно начал вырабатываться этот научный метод и зародилось сознание всей важности этнографических вопросов, конечно, мы не посмеем легкомысленно укорить древних историков, а тем с большею благодарностью примем от них массу исторического материала, который они собрали и передали новой науке, хотя сами не в состоянии были им воспользоваться и даже не сознавали всей важности совершаемого ими дела. В продолжение средних веков мы, разумеется, еще менее можем расчитывать на более правильную постановку вопроса и на более удачные опыты его разрешения. Наука средних веков долгое время была смутным воспоминанием о науке древнего мира. От нее нельзя было не только ожидать выработки новых приемов, но даже и собирания материалов для будущей разработки. Достаточно сравнить сухие, безжизненные, отчаянно краткие монастырские летописи средних веков с историческими трудами классической древности, чтобы убедиться в этом. Самое подражание древности скорей вредило самостоятельному развитию науки, чем помогало ему; но и знакомство с древнею наукой ослабевало постепенно в течение средних веков. Эпоха возрождения наук, эпоха возобновления изучения и знакомства с классической древностью уже лежит за пределами средневековой истории. Этой эпохе предшествовало время почти полного забвения классических преданий. Средние века получили в наследство от древности мысль, что происхождени от троян есть самое аристократическое происхождение для каждого народа, и каждое племя, каждый город, каждая династия Западной Европы бросились выводить свой род от троянских выходцев. Это стремление новых народов связать свои судьбы с племенами и героями гомерического эпоса началось очень рано и уже Иорнанд, например, говорил о том, что франки во второй раз разрушили Трою. Потом франки явились сами непосредственными потомками Троян, и французский король Лудовик XII, после победы при Равенне, принял своим девизом слова: «мститель предков Трои». Не было города, который не гордился бы тем. что он основан одним из спутников Энея. Северные народы также увлеклись общим направлением, хотя иногда и не заходили так далеко в своих генеалогических притязаниях, довольствуясь родством с римлянами. Даже в России выводили происхождение первых наших князей из рода Августа. Само собой разумеется, подобные фантастические стремления могли только принести существенный вред науке, отвлекая внимание, заслоняя от глаз немногих ученых действительную важность этнографических исследований, действительно исторический материал, одно простое собирание которого могло бы принести величайшую пользу, и устремляя их деятельность туда, где нельзя было ожидать ничего, кроме произвольных, бесплодных сближений, кроме бесполезной траты сил и времени. В этом отношении начало нового времени стоит далеко назади относительно древности. Древние историки также основывались на мифических сказаниях, но они собирали их и притом близки были к самому роднику их происхождения. Для средневековых писателей эти предания были чуждыми, непонятными отголосками чуждого им мира; они заимствовали их не из живой памяти народа, а из немногих книг, им самим известных часто только по слуху; собственные национальные предания они не всегда удостаивали заносить даже в свои летописи и во всяком случае не придавали им такой важности, какую имели для них предания классической древности. Такого внимательного наблюдения над бытом и нравами народов, какое мы видим у Геродота и Тацита, не находим у писателей средневековой Европы. Возобновление ближайшего знакомства с памятниками классической древности, восторженное поклонение перед всем, что носило на себе отпечаток греко-римской цивилизации и настойчивое изучение всех остатков древнего мира, было началом нового развития европейской науки, придало ей небывалое движение и новую жизнь. На первый раз, впрочем, оно не имело особенного влияния на разработку этнографических вопросов, а еще менее могло тотчас же подействовать на изменение в их постановке и в их понимании.

Новая наука долгое время шла по путям, указанным ей древностью, а мы видели, как понимала древность эти вопросы, и какие приемы употребляла она для их разрешения. Увеличилось только количество употребляемого материала, и возможность для его собирания и обработки; метод остался прежний. Даже развитие филологических знаний на первое время не оказало существенной пользы, хотя в исследованиях о происхождении и родстве племен между собою чаще и чаще стали прибегать к помощи языкознания. Но и тут приемы были чисто внешние. Чтобы решить, от какого корня идет то или другое племя, с какими племенами находится оно в более или менее близкой родственной связи, обращались к языку и в нем старались найти указания - мысль глубоко верная, хотя настоящее ее приложение началось только в последнее время. Почти вплоть до последнего столетия сравнительное изучение языков ограничивалось только сравнением отдельных слов, взятых почти совершенно без всякой связи с языком, из которого они были заимствованы, причем бралось в расчет только их внешнее, фонетическое сходство одного с другим, и на основании этого сходства звуков решался иногда весь вопрос о происхождении того или другого народа. Слова, выхваченные отдельно из языка, к которому они принадлежали, отрешенные от той почвы, на которой они образовались, были мертвым материалом, над которым изощрялось остроумие исследователей; в них не было устойчивости против произвола; они шли послушно под всякую систему, во всякую комбинацию, придуманную досужей фантазией. Этимологические сравнения поэтому мало принесли пользы для исторической этнографии, хотя число исследований о происхождении (de origine) различных народов поражает своей громадностью. Слова, как остроумно замечает один из известнейших историков XVIII века, подымали на этимологическую дыбу, подвергали всевозможным истязаниям и вымучивали из них желаемое показание, заставляя произносить тот звук, которого от них добивались. При помощи таких произвольных этимологических сложений, можно было доказать какое угодно происхождение всякого народа, породнить его с кем угодно. Стоило только подыскать в словарях достаточное количество слов, особенно же местных и личных имен, которые у сравниваемых народов произносились более или менее одинаково и которых значение могло быть сколько-нибудь сближено между собой, и на основании их можно было доказывать родственность их происхождения. Масса написанных в этом направлении сочинений и разнообразие выводов истинно изумительны. В нашей, сравнительно молодой, исторической литературе можно составить, пожалуй, небольшую библиотеку из сочинений, решавших вопрос о происхождении варягов-руси. И откуда не выводили их? От всех европейских народов, от хазар, персиян, финнов. Их искали, наконец, за пределами Старого Света, в Америке. Не принося особенной пользы, эти фантастические сближения только затемняли вопрос, только загораживали дорогу добросовестному исследователю, принужденному прежде, чем приняться за свою работу, осилить эту массу прежних исследований, из которых каждое, кроме притязаний на непогрешительность выводов, гордилось обыкновенно открытием новых данных, указанием на новые материалы для разрешения вопроса. Немудрено, что увлечение подобными этимологическими сравнениями потом уступило место не только равнодушию к ним, но и недоверию, оправдываемому действительными злоупотреблениями этим способом. Боялись употребить в дело и действительно плодотворные сближения именно потому, что подорвана была вера в законность и пользу вообще всех подобных сближений, в ценность вообще всех выводов, основанных только на них одних.

Несравненно важнее для решения такого существенного исторического вопроса, как вопрос о происхождении и родстве исторических народов, было самостоятельное развитие тех наук, которые, по-видимому, всего менее заботились о том, чтобы доставить истории материалы для его разрешения - самостоятельная разработка права, языкознания, истории верований и естествоведения. Отказываясь от участия в решении собственно исторических вопросов, не подозревая в большей части случаев самой возможности этого участия, преследуя свои специальные цели и задачи, самостоятельная разработка этих наук оказала однако же огромное влияние на самую историографию. Начавши исследованием частных вопросов, входивших непосредственно в область их науки, изучая отдельные явления, идя путем, так сказать, монографическим, и наука права, и языкознание, и естествоведение пришли однако же, почти одновременно, к сознанию необходимости сравнительного изучения, без которого часто невозможно объяснение частных явлений. Изучение законодательств отдельных народов, с целью понять и объяснить каждое из них в самом себе, привело невольно к указанию на сходство и особености законодательств различных народов, и на первый раз исследователей поразили не столько эти особенности в законодательстве того или другого народа, сколько сходство между некоторыми юридическими понятиями, между некоторыми постановлениями, невольно замеченное в законодательстве различных народов - сходство, бросавшееся в глаза, напрашивавшееся на объяснение. Исследователь юридических памятников одного народа, вовсе не желавший выходить из круга своей специальности, часто вопреки своей воле, принужден был обращаться к изучению права у других народов - до такой степени поразительно это сходство. И здесь, как в этимологических сближениях, первый прием для объяснения был чисто внешний. Где замечалось сходство, там было или заимствование, или же одинаковость происхождения. Проще всего на первый раз, разумеется, было объяснение этого сходства внешним заимствованием; но часто сходство юридических понятий и постановлений наводило на мысль о единстве происхождения. Раз пойдя путем сравнительного изучения, раз поддавшись желанию объяснить аналогию, существовавшую между явлениями, по-видимому, стоявшими вне всякой связи одно с другим, трудно было уже остановиться и снова замкнуться в тесном круге, из которого выведено было исследование часто помимо личной воли исследователя. Невольно рождались новые вопросы, требовавшие разрешения, и, чем глубже уходила наука в исследование частностей, тем яснее раскрывалась связь между ними. Сравнительное изучение законодательства принимало постоянно большие размеры, и в настоящее время заняло особое место в ряду наук юридических точно так же, как сравнительная анатомия сделалась отдельной, самостоятельной областью в ряду наук естественных.

Путем сравнительного изучения законодательства открылись многие заимствования одного народа у другого, влияние одного племени на другое, а также обнаружилось племенное родство между некоторыми племенами, или же это родство, казавшееся только вероятным прежде, получило теперь, через слияние юридических понятий и юридического быта, новое доказательство и подтверждение. Внимательное изучение обычного права, которое у всех народов предшествует письменному законодательству, и в котором всего яснее обнаруживаются характеристические особенности народного духа, привело к открытию таких аналогий, которые трудно было объяснить заимствованием, предполагающем по необходимости какие-нибудь столкновения, какую-нибудь, хотя бы посредственную, связь между племенами, где они замечены, но которых нельзя бьио также считать и за доказательство единства происхождения, не подтверждавшегося никакими другими указаниями, напротив, казавшегося невозможным по всем другим соображениям. Так Гизо представил любопытное сближение между обычным правом древних германцев, как оно известно нам по описанию Тацита, и обычаем, сохранившимся до последнего времени у некоторых краснокожих племен Северной Америки. Он показал, что относительно некоторых пунктов и германцы и североамериканские дикари смотрели совершенно одинаково. Пользуясь поданным примером, можно в настоящее время представить любопытную параллель между постановлениями обычного права тех же германцев, но уже перешедшего в письменное законодательство, между постановлениями так называемых leges barbarorum и постановлениями обычного права некоторых из племен нашего Кавказа, еще сохранившимся в наше время. Внешнее заимствование здесь так же трудно предположить, как и между германцами и ирокезами *.

[* Тас. Germ. С. 20: Sororum filits idem apud avunculum, qui apud patrem, honor; quidam sanctiorem arctioremque hunc nexum sanguinis arbitrantur. Нечто подобное у кельтов (смотри сагу о Беловезе и Сиговезе у Ливия 5,84). Подобные же отношения у некоторых племен внутренней Африки (Livingstone`s: «Missions-Reisen und Forschungen in Sud-Africa», Kap. 22 и 30. Barths: «Reisen und Entdeckungen in Nord- und Central Africa». Band I, S. 153 der kleineren Ausgabe). Нечто подобное в древнем Лациуме (Festus. v. Avunculus: «Sive avunculus appellatur, quod avi locum obtineat et proximitate tueatur sororis filium»), H. Kunssberg: «Wanderungen in das Germanische Alterhum». S. 31. Ber. 1861.]

Невольно является мысль, что развитие и определение юридических понятий у различных народов следует общим законам; что, развиваясь самостоятельно и независимо один от другого, народы, стоящие на одинаковой ступени исторического развития и поставленные под довольно сходные внешние условия, вырабатывают сходные формы быта, приходят к одинаковым понятиям, определяют одинаковым образом свои общественные и гражданские отношения.

При таком убеждении изучение юридического быта одного племени может много помочь изучению того же быта у народа совершенно иного происхождения и не находившегося притом ни в какой непосредственной связи с первым. Может случиться, что в то время, когда один народ еще сохранил в настоящем своем состоянии известные формы юридических и общественных отношений, для другого эти формы пережиты уже в отдаленном прошедшем, давно уже уступили место другим, более высшим ступеням гражданского развития, забылись до того, что о них сохранились только самые темные намеки, по которым одним невозможно составить о них сколько-нибудь ясное понятие. Так, изучение древнейших судеб еврейского народа много содействовало к пониманию так называемого патриархального быта, через который должны были перейти и на котором более или менее долгое время должны были останавливаться все другие исторические народы, затерявшие большею частью самую память об этом древнейшем своем состоянии, или сохранившие о нем только самое смутное воспоминание. Довольно долгое время только книги ветхозаветной истории могли дать историку некоторое понятие об этом древнейшем периоде человеческого развития. В настоящее время они далеко не служат единственным источником. Изучение быта современных нам племен, стоящих на самых разнообразных ступенях образованности, начиная от самого грубого, дикого состояния до самой высшей цивилизации, какой до сих пор достигало человечество, дало возможность ближайшего знакомства с первоначальными и посредствующими формами быта, дало возможность судить о них не по одним, всегда не совсем удовлетворительным и не всегда достаточно полным, письменным известиям, а на основании непосредственного наблюдения. Совершенно неожиданно увеличивалось количество исторического материала, добывавшегося, правда, не историками, но тем не менее для них необычайно ценного. Открывалась возможность яснейшего понимания тех явлений, смысл которых оставался до тех пор неясен, несмотря на настойчивые усилия исторических исследователей, на их тщательную разработку собственно исторического материала или того, что мы привыкли прежде называть этим именем. Известно, что знакомство с современным ему бытом дитмарсенских крестьян навело Нибура на объяснение аграрных законов древнего мира, и выяснило ему смысл продолжительной и упорной борьбы за владение общественным полем, которая волновала римскую республику. Исследования над древнейшим бытом славян восточных и над остатками его, даже в настоящее время, могут во многом помочь русскому историку в объяснении некоторых явлений той же римской истории; но еще более плодотворно может оказаться приложение их к уяснению первоначальной истории народов германского происхождения.

Столько же, если еще не больше, как юридические науки, оказала или может оказать прямых услуг истории лингвистика, сравнительное языкознание. С одной стороны она перерабатывает для своих специальных целей материал собственно исторический, с другой она проникает своими исследованиями в ту область, куда не может идти самый смелый из исторических исследователей - в темную, таинственную область древнейшей эпохи человечества и отдельных его отраслей, в эпоху, предшествовавшую началу исторической жизни, хотя и имевшую сильное влияние на ход и направление этой жизни, одним словом, в ту эпоху, которую мы обозначаем теперь именем доисторической. Если уже переработка исторического материала филологами и лингвистами имеет такую важность для историка, то в отношении древнейших, доисторических эпох, он находится в полной зависимости от успехов сравнительного языкознания, и ему остается только пользоваться результатами, добытыми на чужой для него почве, приемами ему неизвестными и недоступными. Успехи сравнительного языкознания раздвигают пределы исторической науки, приобретают для нее новую, огромную область, о завоевании которой историческая наука не смела мечтать несколько десятков лет тому назад *.

[* Die Geschichte ist lang und alt, aber die Vorgeschichte ist noch langer. Martius.]

Язык, на какой бы низкой ступени развития он ни стоял, является однако же результатом продолжительного процесса в человеческом сознании, и в то же время драгоценным, достоверным историческим материалом. В языке, какой бы он ни был, открывается целый мир религиозных и общественных понятий; в нем же хранятся указания на то, что пережил, перечувствовал и передумал народ, им говорящий, в ту отдаленную эпоху, когда совершалось обособление племен и, вследствие этого, обособление языков. Каждый народ является в истории уже с более или менее готовым орудием для выражения своих чувств и понятий, и прежде, чем у него явится первый собственно-исторический документ, первое предание о своем происхождении, первая сага или миф, не говоря уже о письменных памятниках, он завершил известный период своей исторической жизни; и единственным историческим памятником этого первоначального периода является язык этого народа. Для истории язык, как материал исследования, и сравнительное языкознание, как наука, являются почти тем же самым, чем для наук естественно-исторических мир остатков растительного и животного царств, хранящий в древнейших геологических формациях, и палеонтология, исключительно занимающаяся исследованием этих древнейших остатков органической жизни, часто не имеющих ничего общего с современной флорой и фауной.

Эта мысль о возможности для лингвистики оказать истории ту же услугу и помощь, какую оказывает палеонтология естественным наукам, уже не раз была высказана. Она выразилась в названии одного из новейших сочинений по сравнительному языкознанию, именно в заглавии труда Адольфа Пикте: «Les origines indo-europeennes ou les Aryas primitifs. Essai de paleontologie linguistique», первая часть которого вышла в 1859 г. В этом начале обширного труда автор, идя от всеми уже признанного единства происхождения народов индоевропейской расы, старается сделать первый опыт того, чтобы по древнейшим памятникам древнейших из исторических народов этого племени определить их первоначальную родину, хронологическую последовательность их обособления и отделения от общего корня, вскрыть круг первоначально общих им всем понятий и наконец указать на древнейшие отношения к людям иных рас в ту отдаленную эпоху,о которой историческая наука, предоставленная самой себе и ограниченная разработкой собственно-исторического материала не может представит никаких, хотя бы и гадательных соображений. Как на один из любопытных примеров тех выводов, которыми может воспользоваться история, укажу на замечания Пикте о древнейшем значении слова варвар. Этим словом, перешедшим в новые языки из греческого, обозначали древние греки все племена неэллинского происхождения и неэллинской речи (barbare loquentes). Но это слово не составляет исключительной принадлежности языка греческого. В формах barbara, barvara, varbara и varvara оно встречается в санскритских памятниках индийской письменности и притом в памятниках, относящихся к древнейшей эпохе, в законах Ману и Магабгарате. У индусов это слово не только обозначает варвара в древне-греческом смысле, но и человека, отличающегося особенным характером волос, похожих скорее на шерсть, чем на волосы. Первое предположение было, что древнейшими соседями первоначальных ариев, предков индо-европейского племени, были племена негритянские; но исследования Лассена доказали, что негритянское племя не могло быть в древнейшем соседстве с первобытными ариями. Рядом соображений Ад. Пикте старается доказать, что слово varvara в первоначальном значении служило к обозначению племен финно-татарского происхождения, которые граничили с севера, и семитов, граничивших с запада с древнейшей родиной арийского племени. Не менее интересны исследования Пикте о значении имени, которым обозначались греки в иероглифических и клинообразных надписях и которое встречается также в индийских письменных памятниках (Iunan - в егип. пам., Iima - в клинообр. надп.. Iavanas - в санскр., Iaove, Icove - у греков-ионийцев, Iavan - у евреев). Чтобы определить первоначальную родину арийцев, место, к которому относятся их древнейшие воспоминания, где они жили еще общей жизнью и где началось первое обособление отдельных племен индо-европейской расы, Пикте употребляет новый, своеобразный прием. Следя в языках индо-европейских за первоначальным значением и изменением общих всем этим языкам слов, обозначающих предметы внешней, физической природы, предметы растительного и животного царства, он думает воссоздать по этим остаткам древнейшее воззрение этого племени на окружающую его природу и, главное, составить возможно полный список тех предметов растительного и животного царства, о которых в языке сохранилось древнейшее, общее всем народам этого племени, воспоминание. Если бы удалось это, легко бы уже было указать на страну, бывшую древнейшей и общей родиной всех народов индо-европейского племени; это было бы уже делом физической географии, потому что страна, в которой нашлись бы все те физические условия, о которых сохранились в языке всех народов этого племени древнейшие воспоминания, и была бы этой отыскиваемой общей родиной ариев. Разумеется, вскрыть под позднейшими, так сказать, наносными слоями слов и понятий эту древнейшую, общую всем основу - труд слишком громадный, превышающий силы одного человека, и сочинение Пикте остановилось пока еще на первом томе, заключающем общие соображения автора, оправдание его метода и только часть собираемого им материала. Даже о возможности выполнения задачи во всей ее полноте мы можем судить пока еще только гадательно; но мысль высказана и даже теперь уже приобретены некоторые результаты, довольно достоверные и во всяком случае далеко небезполезные для науки. Прием, употребляемый Пикте, сближает лингвистические исследования с исследованиями наук собственно естественных, и окончательное решение вопроса, если бы совершены были все предварительные исследования в области сравнительного языкознания, зависело бы от показаний физической географии, географии растений и животных.