Художник и фантазирование 31 страница

 

На основании наших недавно упомянутых представлений о развитии душевной жизни ребенка напрашивается предположение, что и Леонардо в детском возрасте был занят в своих первых изысканиях проблемами сексуальности. Впрочем, он выдает себя сам, незатейливо связывая свое стремление к исследованию с фантазией о коршуне и выделяя проблему птичьего полета как выпавшую ему для разработки якобы из-за особого роковою стечения обстоятельств. Очень темное, пророчески звучащее место в ею записках, посвященных птичьему полету, превосходно свидетельствует, насколько он связан - наряду с другими эмоциональными стимулами

 

желанием самому научиться искусству полета: "С Большого Лебедя свой первый полет предпримет большая птица, наполняя вселенную изумлением, все писания своей славой, и вечное сияние есть то гнездо, где она рождена"1. Вероятно, он сам надеялся когда-нибудь полететь, и мы знаем из сновидений, реализующих желания, какого блаженства ожидают от исполнения этого чаяния.

 

Но почему очень многим людям снится, что они летают? Психоанализ отвечает: потому что полет или птица — это всего лишь оболочка другого желания, познать которое помогает не только языковая или предметная ассоциация. Когда любознательным малышам рассказывают, что маленьких детей приносит большая птица, • См.. Herzfeld М. L. d. V. S. 32. "Большой лебеда" должен означать холм, "Moate Сесего", во Флоренции.

 

 

аист. когда древние наделяли фаллос крыльями, когда самое употребительное обозначение половой деятельности мужчины на немецком языке "vogein"1*, а член мужчины у итальянцев прямо называют I'ueello (птица), - то это всего лишь маленькие обрывки одной большой цепи, наводящей нас на мысль, что желание летать предвещает в сновидении как раз стремление обрести способность к половым действиям3. Именно таково раннеинфаятильное желание. Если взрослый вспоминает свое детство, оно кажется ему счастливым временем, когда радуются мгновению и безмятежно встречают будущее, а поэтому он завидует детям. Но сами дети, если бы они были способны ранее рассказывать о себе, вероятно, сообщили бы другое. Видимо, детство это не та блаженная идиллия, в которую мы его превращаем позже, что, напротив, ребенок на протяжении всего детства обуреваем одним желанием: стать большим, поступать подобно взрослому. Это желание вызывает все его игры. Когда дети в ходе своих сексуальных изысканий догадываются, что в таинственной и все же очень важной области взрослому дозволено нечто великолепное, а им отказано знать об этом и делать это, то у них пробуждается неотступное желание уметь то же самое и они видят это во сне в форме полета или готовят такой способ выражения желания для своих более поздних снов-полетов. Следовательно, и у авиации, достигшей наконец-то в наше время своей цели, есть свои инфантильные эротические корни.

 

Леонардо своим признанием, что он с детства чувствовал особое личное отношение к проблеме полета, подтверждает, что его детские искания были направлены на сексуальное, как в следовало предполагать в соответствии с нашими исследованиями современных детей. По крайней мере эта единственная проблема избежала вытеснения, которое позднее отдалило его от сексуальности; начиная с детских лет вплоть до поры полнейщей интеллектуальной зрелости его интересовало — хотя и с небольшим изменением смысла — одно а то же, и весьма вероятно, что желанное умение не давалось ему ни в первичном

 

2 •Смягченный перевод — "иметь женщину". - Примеч. пер.

 

'Согласно исследованиям Пауля Фед^рна и Моурли Волда (1912), норвежского исследователя, далекого от психоанализа.

 

 

 

сексуальном смысле, ни в механическом, что и первое, и второе остались для него недоступными желаниями.

 

Великий Леонардо вообще всю жизнь был в некотором отношении ребенком; говорят, что все великие люди должны сохранять что-то инфантильное. Он играл, даже будучи взрослым, и еще из-за этого казался иногда своим современникам зловещим и непонятным. Когда к дворцовым празднествам или к торжественным приемам он изготовлял искуснейшие механические игрушки, то мы недовольны только тем, что мастер — как нам кажется — без пользы тратит свои силы на такой вздор; сам же он, видимо, охотно занимался такими вещами, потому что Вазари сообщает, что он делал аналогичное, даже когда его не понуждало к этому поручение: "Там (в Риме) он изготовил массу из воска и, когда она была мягкой, сформовал из нее очень хрупких полых зверушек; пока они были наполнены теплым воздухом, они летали, как только воздух выходил, они падали на землю. Одной редкой ящерице, которую виноградарь нашел в саду Бельведера, он приделал крылья из содранной кожи других ящериц, наполнил их ртутью, так что они шевелились и трепетали при движении ящерицы; затем приделал ей глаза, бородку и рога, приручил ее, поместил в ящик и ею пугал всех своих друзей"'. Часто такие игрушки служили ему для выражения своих мыслей: "Неоднократно он столь тонко выскабливал кишки барана, что они могли уместиться в пясти; он уносил их в большую комнату, в смежную комнатку приносил кузнечные мехи, закреплял на них кишки и надувал их, пока они не занимали всю комнату и нужно было искать убежище в каком-нибудь углу. Так он демонстрировал, как они постепенно становились прозрачными и наполненными воздухом, а из-за того, что вначале они довольствовались небольшим местом, позднее все больше и больше расширяясь вширь, он сравнивал их с гением"2. Такое же легкое удовольствие от безобидных утаиваний и искусных способов изложения обнаруживают его басни и загадки, последние облечены в форму "пророчеств", почти все они богаты мыслями и — что примечательно — лишены остроумия.

 

Игры и хитрости, которые Леонардо дозволял своей фантазии, приводили в не

 

Вазари в переводе Шорна (1843). 2 Там же. S. 39.

 

 

которых случаях к крупным ошибкам его биографов, упускавших из виду эти особенности. В "Миланских рукописях" Леонардо находятся, к примеру, наброски письма к "Диодарию Сорио (Сирия), наместнику священного султаната Вавилонского", в которых Леонардо представляет себя инженером, посланным в эти области Востока для проведения некоторых работ, защищает себя от упреков в лености, представляет географические описания городов и гор и в конечном итоге описывает крупное стихийное событие, которое происходило там в его

 

присутствии3.

 

Ж.-П. Рихтер в 1881 г. пытался на основании этих отрывков письма доказать, что Леонардо в самом деле проводил эти путевые наблюдения на службе египетского султана и даже принял на Востоке магометанскую религию. Это пребывание выпадало на период до 1483 г., то есть до переселения ко двору герцога Милана. Однако же критике других авторов легко удалось признать свидетельства мнимого путешествия Леонардо на Восток продуктом фантазирования — чем они в самом деле и были — юного художника, которые он создал для собственной забавы и в которых выразил, быть может, свои желания повидать мир и пережить приключения.

 

Вымыслом, вероятно, является и "Академия Винчиано", существование которой основывается на наличии пяти или шести искуснейше сплетенных эмблем с надписью "Академия". Вазари упоминает об этих рисунках, но не об академии4. Мюнцт, поместивший такой орнамент на обложку своего большого труда о Леонардо, принадлежит к тем немногим, кто верил в реальность "Академии Винчиано".

 

Вероятно, что эта игривость Леонардо исчезла в зрелости, что и она влилась в исследовательскую деятельность, ознаменовавшую последний, и высший, расцвет его личности. Но ее длительная сохранность показывает нам, как медленно отрывается

 

'Об этом письме и о связанных с ним расчетах см.: Munzt. Op. cit. P. 82 ff.; текст последнего и других примыкающих к нему записок в кн.: Herzfeld. Op. cit. S. 223 (Т.

 

4 "Кроме того, он потерял некоторое время, вырисовывая даже шнуровое плетение, в котором можно было проследить нить от одного конца до другого, пока она не описывала полный круг; очень сложный и красивый рисунок, как бы вырезанный на меди, в центре которого написаны слова: "Leonardus VinciAcademia" (p. 8).

 

 

 

от своего детства тот, кто в детские годы вкусил высшее, позднее уже недостижимое эротическое блаженство.

 

VI

 

Нелепо обманывать себя по поводу того, что сегодня читатель находит безвкусной любую патографию. Такое неприятие облекается в форму упрека, что патографическое исследование великого человека никогда не способно понять его значение и успехи; поэтому напрасный труд изучать его в рамках обстоятельств, которые точно так же можно обнаружить у первого же встречного. Однако такая критика столь явно несправедлива, что ее следует понимать только как предлог и маскировку. Патография вообще не стремится понять достижения великого человека; ведь никого нельзя упрекать в том, что он не совершил того, чего никогда не обещал. Подлинная причина неприятия иная. Ее открывают, если принимают в расчет, что биографы совершенно своеобразным способом зафиксированы на своем герое. Зачастую они избирали его объектом ученых занятий, потому что на основе своей личной эмоциональной жизни с самого начала оказывали ему особое предпочтение. Далее они посвящают себя работе по идеализации, которая стремится включить великого человека в ряд своих инфантильных образцов, скажем, воскресить в нем детское представление об отце. Они утоляют это желание, принося в жертву индивидуальные черты его облика, сглаживая следы его жизненных борений с внутренними и внешними противоречиями, не допуская в нем никаких остатков человеческих слабостей или несовершенства, а в таком случае действительно предлагают нам холодный, чуждый образ-идеал вместо человека, которого мы могли бы воспринимать как дальнего родственника. Следует сожалеть, что они это делают, ибо тем самым жертвуют истиной ради иллюзии и отказываются в пользу своих инфантильных желаний от возможности проникнуть в самые притягательные тайны человеческой природы'.

 

Сам Леонардо в своей любви к истине и в своей жажде знания не отверг бы попытку

 

Это критическое замечание нужно рассматривать в целом, оно вовсе не нацелено особо на биографов Леонардо.

 

 

разгадать, исходя из мелких странностей и загадок своего существа, предпосылки своего психического и интеллектуального развития. Мы почитаем его, учась у него. Изучая жертвы, которые должно было понести его развитие из ребенка, мы не умаляем его величия, а выбираем факторы, запечатлевшие в его личности трагические черты неудачи.

 

Особо подчеркнем, что мы никогда не причисляли Леонардо к невротикам или к "нервнобольным", как гласит неуклюжее слово. Кто сетует на то, что мы вообще отважились применить к нему добытую из патологии точку зрения, тот цепляется за предрассудки, сегодня справедливо отвергнутые нами. Мы уже не считаем, что здоровье и болезнь, норму и невроз можно резко отделить друг от друга и что невротические черты нужно рассматривать как свидетельство общей неполноценности. Сегодня мы уверены, что невротические симптомы — это замещающие образования определенных результатов вытеснения, которое мы обязаны осуществить в ходе развития от ребенка к человеку культуры, что мы все создаем такие образования и только их количество, интенсивность и распределение обосновывают практическое содержание нездоровья и вывод о конституционной неполноценности. В соответствии с мелкими признаками в личности Леонардо мы имеем право сблизить его с невротическим типом, названным нами "типом навязчивости", его искания — с "навязчивым умствованием" невротиков, а его торможения сравнимы с так называемыми абулиями последних.

 

Целью нашей работы было объяснение торможений в сексуальной жизни Леонардо и в его художественной деятельности. Это позволило нам сосредоточить вокруг этой цели все, что мы сумели понять в ходе его психического развития.

 

Нам не дано знать его наследственность, напротив, мы сознаем, что случайные обстоятельства его детства оказали глубокое сдерживающее воздействие. Незаконное рождение Леонардо лишило его, быть может, до пятилетнего возраста влияния отца и отдало в руки нежной совратительницы-матери, единственным утешением которой он был. Подвигнутый ее поцелуями к раннему сексуальному созреванию, он, безусловно, вступил в фазу инфантильной сексуальной деятельности, о которой надежно свидетельствует только одно-

 

 

 

единственное проявление — интенсивность его инфантильных сексуальных исканий. Жажда наблюдать и знать сильнее всего вызывается впечатлениями его раннего детства; эрогенная зона рта обращает на себя особое внимание и уже никогда его не теряет. На основании более позднего противоположного поведения, как, например, чрезмерного сострадания к животным, мы можем сделать вывод, что в этот период детства ему не хватало сильных садистских черт.

 

Мощные толчки вытеснения кладут конец этой детской чрезмерности и устанавливают предрасположенность, которая проявится в период половой зрелости. Отвращение к любой грубой чувственной деятельности станет самым заметным результатом этого поворота; Леонардо обретет способность жить воздержанно и производить впечатление несексуального человека. Когда потоки зрелого возбуждения проходят через ребенка, они не делают, однако, его больным, так как принуждают его к созданию разорительных и вредных замещающих образований; большая часть притязаний полового влечения может быть сублимирована благодаря раннему предпочтению сексуальной любознательности в жажду знаний вообще и тем самым избегает вытеснения. Гораздо меньшая доля либидо остается обращенной на сексуальные цели и представляет неразвившуюся половую жизнь взрослого. Вследствие вытеснения любви к матери этой части будет навязана гомосексуальная ориентация, и она проявит себя как идеальная любовь к мальчикам. В бессознательном прочно сохраняется фиксация на матери и на благостных воспоминаниях об общении с ней; однако до поры до времени она остается в пассивном состоянии. Таким способом разделяется вытеснение, фиксация и сублимация в распоряжении частями сексуального влечения, формирующего психическую жизнь Леонардо.

 

Из неведомого отрочества Леонардо всплывает как художник, живописец и ваятель благодаря специфическому дарованию, которое, видимо, обязано усилением раннему — в первые годы детства — пробуждению склонности наблюдать. Мы охотно объяснили бы, каким образом художественная деятельность сводится к первичным психологическим влечениям, если бы именно здесь не отказали наши средства. Удовольствуемся констатацией уже безусловного факта, что творчество художника производно

 

 

и от его сексуального желания, а в отношении Леонардо — указанием на переданное Вазари сообщение, что головы улыбающихся женщин и красивых мальчиков, то есть изображения его сексуальных объектов, обратили на себя внимание уже при его первых художественных опытах. Кажется, в расцвете юности Леонардо работает на первых порах беспрепятственно. Когда образцом его поведения становится отец, в период расцвета мужских достоинств и художественной продуктивности, он живет в Милане, где его отыскала благосклонная судьба в лице герцога Лодовика Моро, замены отца. Но скоро опыт доказывает ему, что почти полное подавление реальной сексуальной жизни сказывается неблагоприятно на деятельности сублимированных сексуальных стремлений. Такой характер сексуальной жизни начал проявляться в ослаблении активности и способности к быстрому решению, уже в "Тайной вечере" склонность взвешивать и медлить заметно мешает и выбором техники предопределяет судьбу этого великолепного произведения. После чего у него шаг за шагом развивается процесс, который можно сопоставить только с регрессиями у невротиков. Созревание его как художника обгоняется его раннеинфантильно обусловленным созреванием исследователя, вторая сублимация его эротического влечения отступает перед первоначальной, подготовленной первым вытеснением. Он становится исследователем, вначале еще ради своего искусства, позднее независимо и в стороне от него. С утратой покровителя, заменяющего отца, и с возрастающей безнадежностью его жизни это регрессивное замещение все более усиливается. Он становится "impacientissimo al pennello" (человеком, которого не насыщает живопись), как сообщает корреспондент маркграфини Изабеллы д'Эсте, решительно настроенной стать обладательницей еще одной картины кисти Леонардо'. Его детское прошлое завладело им. Впрочем, кажется, что исследование, заменившее ему теперь художественное творчество, несет на себе некоторые черты, характерные для деятельности бессознательных влечений: ненасытность, безудержное упрямство, недостаток умения приспосабливаться к реальным ситуациям.

 

На вершине жизни, в первое пятидесятилетие, в период, когда у женщины уже

 

•См.: Seidlilz. Op. cit. Bd. II. S. 271.

 

 

 

 

пришли в упадок характерные черты пола, у мужчин нередко либидо еще отважится на мощное проявление, в нем происходит новая перемена. Еще более глубокие слои его психики снова активизируются; однако эта дальнейшая регрессия идет на пользу его искусству, пришедшему было в упадок. Он встречает женщину, которая пробудила в нем воспоминание о счастливой и эмоционально восторженной улыбке матери, а под влиянием этого он вновь обретает импульс, приведший к началу его художественных опытов, когда он рисовал улыбающихся женщин. Он пишет "Мону Лизу", "Святую Анну сам-третью" и ряд таинственных, отличающихся загадочными улыбками картин. При поддержке своих самых давних эротических порывов он празднует триумф, еще раз преодолев заторможенность своего искусства. Этот последний взлет тонет для нас во тьме приближающейся старости. Его интеллект еще раньше вознесся до высочайших достижений его эпохи, оставив далеко позади ее миросозерцание.

 

В предыдущих разделах я упоминал, что может оправдать такое описание развития Леонардо, подобное разделение его жизни и объяснение колебаний между искусством и наукой. Если этими описаниями я вызываю, должно быть, даже у сторонников и знатоков психоанализа мнение, что мною написан просто психоаналитический роман, то отвечу, что конечно же не переоцениваю надежность этих результатов. Как и другие авторы, я подвержен обаянию, исходящему от этого великого и загадочного мужа, в чьем существе наверняка ощущаются мощные побудительные страсти, способные проявиться только столь странно смягченным путем.

 

Но какова бы ни была правда о жизни Леонардо, мы не можем отказаться от нашей попытки обосновать ее с позиций психоанализа раньше, чем решили другие задачи. Нам нужно в целом установить границы результативности психоанализа в жизнеописаниях, дабы не всякое незавершенное объяснение толковалось как неудача. Психоаналитическое исследование располагает в качестве биографического материала, с одной стороны, случайными влияниями отдельных событий и среды, с другой стороны, известными реакциями индивида на них. После этого, опираясь на свое знание психических механизмов, оно пытается динамически постигнуть суть индиви

 

 

да по его реакциям, обнаружить исходные движущие силы его психики, как и их последующие преобразования и состояния. Если это удается, то образ жизни личности объясняется взаимодействием конституции и судьбы, внутренних влияний и внешних сил. Если такая попытка не дает, как скорее всего в случае Леонардо, надежных результатов, то вина за это лежит не на ошибочной или неудовлетворительной методике психоанализа, а на ненадежности и неполноте сохраненных традицией данных об этой личности. Стало быть, за неудачи должен отвечать только автор, которого психоанализ побудил высказывать свое мнение на основе весьма ограниченного материала.

 

Но даже располагая достаточным историческим материалом и применяя самые надежные психические механизмы, психоаналитическое исследование в двух важных пунктах не способно постигнуть необходимость, почему индивид сумел стать именно таким, а не другим. В отношении Леонардо мы должны высказать мнение, что случайность незаконного рождения и излишняя нежность матери оказали решающее влияние на формирование его характера и на последующую судьбу, побудив его наступающее после этой фазы детства сексуальное вытеснение к сублимации либидо в жажду знаний и утвердив на всю последующую жизнь его сексуальную инертность. Но это вытеснение после первых эротических удовлетворений детства не должно было оставить глубокие следы; оно, возможно, не оставило бы следа у какого-то другого индивида или проявилось бы у него гораздо слабее. Мы вынуждены признать здесь некоторую степень свободы, которую уже нельзя разгадать с позиций психоанализа. Столь же неправомерно выдавать исход этого сдвига вытеснения за единственно возможный. Вероятно, никому другому не удалось бы избавить основную часть либидо от вытеснения с помощью сублимации в любознательность; при тех же воздействиях, что и у Леонардо, у другого человека надолго была бы ограничена мыслительная деятельность или он приобрел бы непреодолимую расположенность к неврозу навязчивости. Итак, эти две особенности Леонардо остаются непонятными, невзирая на усилия психоанализа: его совершено особая склонность к вытеснению влечений и его необыкновенная способность к сублимации примитивных влечений.

 

Влечения и их преобразования — это то низшее, что в состоянии познать психоанадиз

 

 

 

. Далее он уступает место биологическому исследованию. Склонность к вытеснению, как и способность к сублимации, мы вынуждены сводить к органическим основам характера, над которыми как раз и возвышается здание психики. Так как художественное дарование и продуктивность тесно связаны с сублимацией, мы вынуждены признать, что и существо художественных достижений недоступно психоанализу. Современное биологическое исследование склонно объяснять основные черты органической конституции человека смешением мужских и женских склонностей в материальном смысле; физическая красота, как и леворукость Леонардо, предлагает здесь некоторую опору. Однако мы не намерены покидать почву чисто психологического исследования. Нашей целью остается разъяснение связи между внешними событиями я реакциями на них человека посредством деятельности влечений. Хотя психоанализ я не объясняет нам художественное дарование Леонардо, все-таки он делает понятным его проявления и ограниченности. Ведь, по всей видимости, только один-единственный человек написал бы с детских переживаний Леонардо "Мону Лизу" • Святую Анну сам-третью", уготовил бы своим произведениям их печальную судьбу и сумел осуществить неслыханный скачок как естествоиспытатель, словно ключ ко всем его достижениям и всем его напастям скрыт в его детской фантазии о коршуне.

 

Но не вправе ли считать странными результаты исследования, которые придают случайной ситуации с родителями решающее

 

 

ошлюмиианш- ^ хсипарди да иппчи...

 

значение в судьбе некоего человека, к примеру, делают судьбу Леонардо зависимой от его незаконного рождения и от бесплодия его первой мачехи, донны Альбиеры? Полагаю, это неправомерно; когда случай считают недостойным определять нашу судьбу, то это всего лишь рецидив богобоязненного мировоззрения, преодоление которого подготовил сам Леонардо, когда записал: солнце не движется. Естественно, нас огорчало то, что справедливый Бог. и милостивое провидение не оберегают нас лучше от такого вмешательства в самый беззащитный период нашей жизни. При этом мы охотно забываем, что, собственно, все в нашей жизни — случай, начиная с нашего возникновения путем встречи сперматозоида и яйцеклетки, случай, который по этой причине все-таки соучаствует в закономерности и необходимости природы, обходясь, впрочем, без связи с нашими желаниями и иллюзиями. Распределение детерминант нашей жизни между "необходимостями" нашей конституции и "случайностями" нашего детства, видимо, еще не определено конкретно, однако в целом важность именно наших первых лет детства уже не вызывает сомнений.

 

Мы проявляем все еще слишком мало уважения к природе, которая, согласно туманным словам Леонардо, напоминающим речь Гамлета, "полна бесчисленных причин, никогда не попадающих в границы опыта"'. Каждый из нас, людей, соответствует одному из бесчисленных экспериментов, в которых это ragione (причина) природы прорывается в реальность.

 

 

"La natura e piena d'infmite ragione die non furono mai in insperienze" (Herifetd M. Op. eit. S. 11).

 

 

 

Мотив выбора ларца

 

 

Две сцены из Шекспира, одна веселая, а другая трагическая, стали для меня недавно поводом для постановки и решения одной небольшой проблемы.

 

Веселая сцена — это выбор женихами одного из трех ларцов в пьесе "Венецианский купец". Красивая и умная Порция связана волей отца: лишь тот из трех претендентов должен стать ее мужем, кто из трех предложенных ему ларцов выберет правильный. Ларцы сделаны из разных металлов: золота, серебра и свинца; правильным является тот ларец, в котором спрятан портрет девушки. Двое претендентов ушли ни с чем, они выбрали золотой и серебряный ларцы. Третий, Бассанио, остановил свой выбор на ларце из свинца; он и получает невесту, чья благосклонность принадлежала ему еще до испытания судьбы. Каждый жених мотивировал свой выбор в речи, восхваляющей предпочитаемый металл и умаляющей достоинства двух других. Самая трудная задача пришлась на долю счастливца, третьего жениха; его слова в пользу свинца, в противовес золоту и серебру, звучат неубедительно и вынужденно. Если бы в психоаналитической практике мы столкнулись с такой речью, то могли бы предположить, что за такой неудовлетворительной мотивировкой скрыты какие-то иные мотивы.

 

Шекспир не сам придумал мотив выбора ларца как загадочное предсказание, он заимствовал его из рассказа, помещенного в сборнике "Gesta Romanorum"'*, в котором девушка должна сделать аналогичный выбор для того, чтобы снискать благосклонность сына кайзера2. В этом рассказе

 

'*" Деяния римлян" (ит.). — Примеч. тр. Brmdes G. William Shakespeare. 1896.

 

 

металлом, приносящим счастье, также является свинец. Нетрудно догадаться, что здесь присутствует старинный мотив, требующий интерпретации, развития и постижения первоначального смысла. Начальное предположение о том, что может обозначать выбор между золотом, серебром и свинцом, быстро находит свое подтверждение в высказывании Эд. Штуккена3, исследующего эту тематику в широком контексте. Он говорит: "Суть каждого из женихов Порции мотивирована их выбором: принц из Марокко выбирает золотой ларец: он олицетворяет солнце; принц из Арагона предпочитает серебряный ларец, олицетворяющий луну; Бассанио выбирает свинцовый ларец: он — звездный мальчик". В подтверждение этого толкования приводится эпизод из эстонского народного эпоса "Калевипоэг", в котором также выступают три жениха — три обнаженных юноши, солнечный, лунный и звездный (последний из них является сыном Полярной звезды), и невеста также достается третьему. Таким образом, эта небольшая проблема приводит нас к астральному мифу! Жаль только, что мы не до конца прошли по пути этого толкования. Однако вопросы остаются, так как мы не разделяем точку зрения некоторых исследователей-мифологов о том, что мифы спускаются с небес, мы скорее солидаризируемся с О. Ранком4 *, согласно концепции которого мифы были проецированы в небеса, возникнув в чисто человеческих условиях в каким-то другом месте. Именно к этому человеческому содержанию и проявляем мы интерес.

 

'Stucken Ed. Astralmythen. Leipzig, 1907. S. 655.

 

4 Rank 0. Der Mythus von der Geburt des Helden. 1909. S. 8ff.

 

 

 

Вернемся еще раз к нашему материалу. И в эстонском эпосе, и в рассказе из сборника "Gesta Romanorum" девушка должна выбрать одного из трех женихов, в сцене из "Венецианского купца" речь идет якобы о том же самом, однако здесь мы наблюдаем то, что можно было бы обозначить как превращение мотива в свою противоположность: мужчина должен выбрать один из трех — но ларцов. Имей мы дело с толкованием снов, мы тотчас бы подумали, что ларцы — это женщины, символ женской сути и, следовательно, сами женщины, как, например, жестяные и консервные банки, ящики, корзины и т. д. Если подобную символическую подстановку предпринять по отношению к мифу, то, как мы и предполагали, сцена с ларцами в "Венецианском купце" представляет собой превращение данного мотива в его противоположность. Одним махом, как это может быть лишь в сказках, мы сорвали с нашей темы астральные одежды и видим теперь, что она разрабатывает чисто человеческий мотив — выбор мужчиной одной из трех женщин.