ГЛАВА ШЕСТАЯ. Дверь без стука отворилась. На пороге стоял и пронзительно смотрел на Руслана и Майрама возбужденный Тотырбек

...Дверь без стука отворилась. На пороге стоял и пронзительно смотрел на Руслана и Майрама возбужденный Тотырбек. Они поспешно, как и положено при появлении старшего, поднялись. Тотырбек прошел к столу, устало опустился на стул и, вытащив клетчатый носовой платок, старательно вытирал им шею, лоб и виски; при этом он внимательно следил за их лицами, вытянувшимися в изумлении от неожиданного появления старца. Тотырбек уже много лет не покидал Ногунала. И вдруг прибыл в Орджоникидзе! Без сопровождающего?!

— Что-нибудь случилось? — осторожно, чтоб не обидеть его, спросил Руслан.

— Захотел тебя увидеть, — усмехнулся Тотырбек и серьезно добавил: — Поговорить с тобой хочу...

Он не стал говорить о том, что после посещения пшеничного поля, а затем и кладбища четыре дня сиднем сидел в хадзаре. Домочадцам он говорил, что у него недомогание. На самом деле ему не хотелось показываться на люди. Особенно он остерегался встречи с Казбеком Дрисовичем Рубиевым — и не потому, что боялся его, — знал, что выскажет ему много суровых и горьких слов о царящей в колхозе бесхозяйственности. Уйдя на пенсию, Тотырбек внутренне поклялся, что никогда не станет вмешиваться в дела председателя колхоза, ибо хорошо знал, как больно ранят нового руководителя замечания прежнего. Но проклятая история с помидорами никак не шла из памяти. Не мог Тотырбек забыть оскорбительных слов, что до сих пор звучали в его ушах. Нет, лучше отсиживаться дома; не лезть на рожон, он свое в жизни сделал, дни, месяцы, годы один за другим прошли в вечных хлопотах и заботах.

Тотырбек целыми днями обдумывал услышанное, вспоминал, какими были его товарищи, друзья, односельчане в те времена. Тотырбеку казалось, что сама земля смотрит с укором на него, не сумевшего людям напомнить, с чего начинался Ногунал, какие трудности пришлось перенести первым переселенцам. Что же случилось? Почему иные так равнодушны к земле-кормилице? Сколько помнит себя Тотырбек, он обращался с землей, как с живым существом, советуясь с нею, благодаря ее за богатый урожай, укоряя за бедный. Ему вспомнились годы войны...

...Не верилось, никак не верилось, что такое может произойти. Не верилось хотя прерывистый, тяжелый гул с каждым днем слышен был все сильнее и сильнее. Не верилось, хотя по дорогам двигались толпы людей со свертками, мешками, чемоданами. Тотырбек не мог оторвать взгляда от женщины, что, роняя слезы в серую придорожную пыль, с трудом передвигала босые ноги с потрескавшимися подошвами. А рядом двигался старик. Сзади шел подросток. Этих людей страшило предстоящее испытание — переход через Кавказский хребет, и они, тревожно поглядывая на белоснежные скалы, тяжко вздыхали, но гул, доносившийся сзади, заставлял их ускорять шаг.

Однажды, оказавшись в потоке беженцев, Тотырбек еще острее почувствовал народное горе и хоть спешил — не мог, не был в состоянии сидеть в седле. Тотырбек соскочил с коня, подхватил с рук крупной крестьянки в испачканной, измятой юбке белобрысого мальчугана, подсадил в седло, но малыш вдруг испуганно закричал, потянулся к матери.

— Посиди, посиди минуточку, Федорка, — попросила она, тяжело уронив руки. — Совсем силенок не стало. — И застыдившись, кольнула большими глазами Тотырбека: — Сынок, конечно, совсем махонький, да дорога все силы вытянула. Кабы хоть харчи были...

Чем Тотырбек мог помочь этим несчастным? Когда появились первые беженцы, горянки выбегали за село с кастрюлями и корзинками, совали в руки беженцам хлеб, яйца, яблоки, пирожки, картофель, редиску, морковь — у кого что; бывало, что и уговаривали иных из них завернуть в Ногунал, чтобы дать отдохнуть денек-другой детям. Да в лучшем случае беженцы задерживались лишь на ночь: не хотели отставать от своих. С рассветом, чуть заалеет восток, матери торопливо тормошили детишек и, горячо благодаря за приют, опять устремлялись к дороге. Вливались в поток, спешили добраться до гор, перевалить их и скрыться от наступающего врага.

По распоряжению Тотырбека старики, из тех, кто еще мог стоять на ногах, каждое утро резали одного-двух баранов и варили целый котел похлебки, которой кормили детей беженцев возле развилки дорог. Котла хватало едва на полчаса, и старики возвращались в село, клянясь, что больше ни за что не возьмутся за это дело, ибо не в силах смотреть, как тянутся к ним руки голодных дётей.

как жадно заглатывают, обжигаясь, картофелины и кусочки мяса. «Ни за что!» — говорили старики. Но еще задолго до рассвета они уже спешно готовили еду. Богат, очень богат был трудодень в их колхозе. И все, все, что накопилось за последние годы в амбарах, сараях и подвалах, люди щедро раздавали.

Вручив Федорку матери, Тотырбек завернул в село. Конь споткнулся на левую ногу. «Какая еще беда случилась?» — горько усмехнулся Тотырбек. Тогда ему не верилось, что враг может подойти совсем близко. «Этого не может быть», — твердил он себе, хотя до слуха его доносились гулкие и частые взрывы. С каждым днем они становились все явственнее. «Да, придется готовиться к худшему», — однажды нехотя признал Тотырбек. Фашисты оказались в девяти километрах от Ногунала. Надо было сделать так, чтобы врагу ничего не досталось: ни скот, ни зерно, ни картофель, ни даже топливо. Жаль, конечно, было домов, совсем недавно отстроенных. Но разве нашим далеким предкам не было жаль своих полей и лесов, а они подвергали огню все вокруг, оставляя врагам лишь выжженную землю. И победили, выстояли! И нам следует так поступить. Надо поднять людей, пусть скрываются в горах, а здесь оставим голую землю. Ничего, изгоним врага — дни и ночи будем работать, и все у нас снова будет: и богатые урожаи, и дома-хадзары, и тучные отары, и обильный стол... Сегодня же соберу народ, откладывать сборы на завтра нельзя — вон как гремят орудия, враг подступает к селу...; Тотырбек пришпорил коня и поскакал к правлению колхоза. За квартал до усадьбы он увидел Агубе Тотикоева, сидящего на чурбаке, с незапамятных времен лежащем возле плетня, — порой Тотырбеку казалось, что сперва появился чурбак, а изгородь позже. Неделю назад танкист Тотикоев возвратился домой с фронта, возвратился на костылях. Ушел на фронт весельчак Агубе, а возвратился точно другой человек... Казалось, что снаряд, подбивший танк и изуродовавший его лицо, навсегда лишил человека улыбки.

И тем неожиданнее для Тотырбека было то, что, когда он натянул поводья, чтоб поздороваться с прибывшим на излечение домой танкистом, его встретил сияющий взгляд Агубе. И настолько эта перемена в Агубе была разительна, что, слезая с коня, Тотырбек не спускал глаз с Агубе и дивился. Там, на дороге, столько горя, о приближающемся враге ежеминутно напоминают доносящиеся взрывы снарядов, сам Агубе изуродован до неузнаваемости, — а он сидит возле ворот хадзара, как бывало до войны, и улыбается. «Напился, что ли?» — с горечью подумал Тотырбек и подошел к Тотикоеву. Нет, от него запахом араки не отдавало. Агубе не был пьян. Крепко пожав руку председателю, он подвинулся, чтобы и тот мог примоститься на чурбаке.

Из двора выскочил веселый малыш, увидев лошадь, застыл от неожиданности. Агубе озорно глянул на председателя колхоза:

— Позволь сыну посидеть на коне... Да не бойся, не упадет, — он у меня цепкий...

Тотырбек посадил мальчика в седло, и тот, не веря своему счастью, сделал два круга по улице. Маленький Тотикоев осмелел, вцепился ручонками в седло, все громче и громче подавал голос. Тотырбек и не заметил, как улица наполнилась высыпавшими из дворов и домов маленькими горцами. Глядя на горделиво посматривавшего сверху, расхрабрившегося сына, Агубе захохотал, вытирая слезы тыльной стороной руки...

— Пусть забавляется, — попросил он, когда Тотырбек, привязав коня к забору, хотел снять с седла ребенка. — Конь, по всему видать, спокойный...

Они сидели рядком, председатель колхоза и бывший танкист, то и дело покрикивая на ребятишек, отгоняя наиболее смелых, приблизившихся к коню, и неторопливо вели беседу.

— Думаю, всем нам пора уходить в горы, — произнес Тотырбек. — Слышишь? — кивнул он в сторону, откуда доносились выстрелы.

— Уходить? — обезоружил его улыбкой Агубе. — Мы уйдем, а его остановят...

— Но откуда у тебя уверенность, что остановят? — пытался заставить Тотикоева заговорить всерьез Тотырбек.

— Фашист вторые сутки утюжит снарядами нашу оборону, а прорвать не может, — сказал Агубе.

— Так ты что? И не собираешься в путь? — упрекнул Тотырбек.

— У меня жена предусмотрительная, — усмехнулся Агубе. — Меня еще дома не было, а хурджины у нее уже были набиты. Да спешить некуда. Передовая отсюда не так близко. Если немец прорвется, успеем в лесок податься.

— В этот лесок? — вознегодовал Тотырбек. — В нем будешь искать спасение?!

Агубе вдруг посуровел:

— Отсюда я далеко не уйду. Не для того с гор сюда спустился, чтоб так легко оставить эту землю, давшую нам счастье и этот дом. — Помолчав несколько минут, он тихим голосом признался Тотырбеку: — Здесь во сне чаще всего горы видел. А в окопах снилась эта улица, хадзар, поле... Родными они стали, в душу врезались, и никому теперь не оторвать меня от них... В лесок пойду и буду мстить фашистам, мстить, пока не отправятся восвояси... — Прежняя улыбка вновь заиграла на его губах. — Ты, председатель, создавай партизанский отряд и меня не забудь включить в него. — И повернулся к Тотырбеку: — Гадаешь, отчего мне весело?

— Гадаю, — произнес председатель.

— Ни за что не отгадать тебе. Лучше сам расскажу... Ты помнишь день, когда я возвратился домой? Пусть ты и осудишь меня, но я признаюсь: был счастлив! Я вновь был рядом с женой, детишки посапывали во сне... И не думал, что так сладостно будет на душе от ласк жены, которая очень старалась не плакать, глядя на мои раны. Заснула она, а я не мог. Мне не спалось. Я тихо поднялся с кровати, проковылял на кухню напиться холодной воды — опять же своей, горной, ледниковой! — и уселся у окна. Смотрел на пустую улицу, которая мне так часто снилась, — и не мог оторвать взгляда от нее. А чего, кажется, здесь смотреть? И вот поднялся я с табуретки, оперся о подоконник, и в ладонь врезалось что-то. Пригляделся: спица! А рядом уже почти связанный мужской носок и клубок ниток. Прижал я шерстяной носок к лицу и чуть не заплакал. А как же? Я дома, вокруг меня родные люди, и жена так заботлива. Потом увидел на подоконнике второй носок. Резанула боль, что жена зря старалась, долго мне еще не натянуть на раненую ногу носка. Захотелось мне надеть его. Надел и... ахнул: слишком велик он для меня был. По натуре я ревнивый человек. И тут меня ошарашила подлая мысль: пока я там, на фронте, сражался, кто-то вокруг Зины крутился. Ей ведь и в молодости проходу не давали, вы знаете, Тотырбек... Верите, вмиг мир стал не мил. Зубами поскрипел, но думаю: ладно, высмотрю, кто он, и я не я, если не расправлюсь с ним. А утром новая горечь: накрыв стол и наскоро похватав с тарелок картофелины и фасоль, жена тут же, при мне, взялась за спицы. Так и мелькали они в ее руках... — Он помолчал, потом вздохнул: — Мало свободного времени сейчас у женщин, и свою домашнюю работу выполняют, и нашу, мужскую...И вот смотрю я на сверкающие спицы — и боль ревности клокочет в груди. Закончила она вязать пару, гляжу — с ходу приступила ко второй. Меня аж пот прошиб. Ишь, думаю, как для своего соблазнителя старается!.. Глаз не спускал с носков, все ждал, когда жена соберется отнести их. И дождался... — Он весело засмеялся. — Сегодня утром гляжу: заворачивает их в газетку, что с довоенных времен на полке в шкафу была расстелена. Я, конечно, хвать за свой костыль, чтоб проследить незаметно за нею. А Зина оборачивается ко мне и говорит:

«Мечтаю, чтоб храбрецу достались мои носки».

Я, конечно, уже начал догадываться, что к чему, но хотелось убедиться, что не ошибаюсь, и спрашиваю:

«Адрес есть?»

«Откуда? — засмеялась она. — Кому достанутся — тому достанутся».

А я, как дурак, все пытаю ее:

«А чего ж тогда ты такие огромные связала, если не знаешь, какой он из себя, тот, кому вяжешь?»

«А мы, женщины, меж собой так и решили: вязать большие размеры; хуже, если на большую ногу маленькие носки достанутся. Досаду вызовут, — объяснила она и вдруг прижалась ко мне, заглянула в глаза: — Ты не обидишься, узнав, что я твой овчинный полушубок тоже сдала для отправки фронтовикам? Прошлой зимой, как подумаю, в какой мороз солдаты под открытым небом, — слезы наворачиваются на глаза. Все теплое понасобирали женщины в селе, все отправили. Ты понимаешь — я как и все. Твоя овчинка кому-то досталась, смотришь, чья-то тебя согревает...» Пряча слезы, она торопливо пошла к двери.

А я так и застыл посреди комнаты с костылем в руках. Застыл, а в груди потеплело... Чувствую, опять улыбаться могу, радоваться жизни могу, в глаза жене смотреть могу!..

— Так и не сказал ей, что мучило тебя? — спросил Тотырбек.

— И не скажу, — заявил Агубе и насмешливо посмотрел на собеседника: — Может, и тебе зря рассказал?.»

«Нет, не зря, не зря, Агубе», — подумал Тотырбек и пожалел, что на фронте не все знают, как тяжко приходится в тылу. Как-то газета сообщила о том, что колхозники Ногунала отправили в город обоз с зерном. В заметке говорилось о том, что на рабочих местах мужчин, ушедших на фронт, заменили женщины, подростки и старики, говорилось, что им нелегко удалось собрать урожай. Но не расскажешь о том, как в бессилии руки роняли серпы и слезы отчаяния бежали по щекам. Жены и матери каждое утро вставали раньше всех, чтоб покормить детей и вместе с ними отправиться в поле. Многие семьи так все вместе и направлялись на работу. Тотырбек заходил в правление, чтоб отдать нужные распоряжения, и, оседлав коня, догонял за селом идущих в поле людей. С каждым месяцем из хадзаров выходило все меньше мужчин — подростки взрослели и спешили в военкомат. Матери и не пытались отговорить своих сыновей-добровольцев. Из многих домов ушли на войну по трое и четверо мужчин. В некоторые семьи пришли первые похоронки. Завидя на улице почтальона, люди невольно замирали в тревожном ожидании — в чей дом постучится беда. Бедный почтальон, старый Бази, кого когда-то встречали в каждом доме наполненным рогом, теперь просил и требовал, чтобы Тотырбек назначил другого на эту должность, и председателю стоило больших трудов уговорить его поработать еще.

Люди стали понимать друг друга с полуслова. Стоило Тотырбеку однажды начать говорить, что на деньги тружеников будет построена танковая колонна «Колхозник Северной Осетии», как горянки не дали ему договорить, закричали: «По скольку рублей надо вносить?» — «Кто сколько может», — ответил Тотырбек, а кто-то из задних рядов его поправил: «Ты хотел сказать, у кого сколько есть, тот столько и вносит!» И гул одобрительных голосов заполнил нихас. Когда узнали, что в госпиталях не хватает подушек, вмиг загрузили целую подводу пуховыми подушками и матрацами и отправили в город. Так же дружно собирали теплые вещи: пальто, полушубки, шарфы, перчатки, носки. Умолкали, лишь когда старик отец приносил одежду погибшего сына и молча укладывал ее в мешок.

Сегодня женщины опять собрали подарки воинам. А что, если направить делегацию? Пусть сами вручат подарки, и бойцам будет приятно, и людям важно.

...Фронт приближался, и надо было быть готовыми к эвакуации людей. Всех лошадей и подводы Тотырбек приказал держать возле дворов.

— Вы помните, Тотырбек, как первый раз сели на коня? — спросил Агубе.

Как забыть, хоть и было это полвека назад? Дед в Хохкау рискнул посадить его, пятилетнего малыша, на гнедого мерина. Тотырбек до сих пор помнит, как дрожал он и эта дрожь передавалась коню.

Он настороженно поводил ушами и косился на ребенка недобрым глазом. Мальчику было и страшно, и интересно, ведь он уже так вырос, что сидит на коне...

— И я помню, — сказал Агубе и кивнул на сына: — И он запомнит на всю жизнь. И детям своим, и их детйм будет рассказывать, как впервые сел на коня, и принадлежал тот конь председателю колхоза.

Тотырбек невольно улыбнулся и готов был обнять и расцеловать Агубе. Он слышит выстрелы вражеской артиллерии, но он думает о жизни. Весь израненный, верит, что его сын выживет, станет отцом и дедом и будет радоваться жизни.