Объять необъятное: Записки педагога. 3 страница
НЕ ИЗМЕНИТЬ МЕЧТЕ В колхоз им. М. В. Фрунзе я приехал в самом конце мая 1974 года. Еще в феврале мы договорились с руководством района и колхоза о том, что с 1 июня я буду участвовать в строительстве Бессоновской школы. В мои функции входило наблюдение за строительными работами в соответствии с уточненным для школы-комплекса проектом, а также контроль от лица заказчика (колхоза) за качеством строительства в целом и отделочных работ частности. Работа на стройке помогла мне впоследствии вернее оценить случившееся в Бессоновке... Я часто рассказывал рабочим о том, какой видится мне школа, которую мы строим. Мы говорили о детях, спорили о возможностях человека. И как-то незаметно будущая школа стала нашей общей мечтой. Особенно старались бригады отделочников Анны Виконовой и Валентины Коротких. Сколько раз оставались девчата на часок-другой после рабочего дня, советовались, как сделать работу лучше, переделывали готовое чтобы получилось так, как задумали. Была у нас и не значащаяся в штате «железная дивизия», которую мы бросали на самые трудные участки. Ее состав: Зина Воронцова, Лена Фаюстова. Леша Возняк, Геннадий Гавердовский, Владимир Федорович Цехов, Надежда Андреевна Щетинина. Первые трое, бывшие учащиеся Кизлярской музыкальной школы, должны были стать старшеклассниками Бессоновской. Они со временем хотели работать в этой школе. В. Ф. Цехов, наш выпускник из Кизляра, только что окончил Белгородское музучилище, в Бессоновке должен был возглавить одну из шести школ комплекса - музыкальную. Н. А. Щетинина готовилась преподавать биологию. Г. А. Гавердовский—директор будущей спортивной школы. «Железная дивизия», как мы в шутку называли эту бригаду, приходила к вечеру и, пока было светло, готовила фронт работ для строителей на завтрашний день. В этом маленьком коллективе все жили позаконам совести. Ни разу, что бы ни приходилось делать, я не слышал от них жалоб, не видел даже тени, намека на обиду. Никто из них за все время не сказал: «Это не мое дело». Напротив, каждый старался взять на себя более трудное, более неприятное. Тогда, к своему стыду я принимал это как должное: ведь у нас одна мечта. Только позже я смог понять, с кем мне выпала честь быть рядом в то трудное лето 1974-го... Пока шла стройка, я одновременно занимался и комплектованием спецшкол. Здесь всплыла непредвиденная трудность: нежелание специалистов жить и работать в селе. «Если бы такую школу сделали в городе, я бы пошел.»—нередко говорили «спецы». Колхоз давал квартиры со всеми удобствами, мы гарантировали хорошую зарплату, обещали каждую неделю возить в театры, но желающих не находилось. Многих смущала и неизвестность, неуверенность в самом деле: «А если эксперимент провалится, опять срываться? Вы начинайте, если все пойдет хорошо, тогда и...» К счастью, вовремя был найдена причина неудач в подборе педагогического состава: погоня за авторитетами. Я стал искать молодых специалистов, готовых экспериментировать, испытать себя. Профессионализм—дело наживное, главное—вера в общее дело, в свои силы, в способности детей. К началу учебного года штат специалистов в основном был укомплектован. Новая школа представлялась межпланетным кораблем, готовым к длительному полету. И ничто, казалось, не могло остановить его: экипаж готов, есть самое мощное горючее—мечта. Корабль ждал только команды: первого звонка. Но прежде—знакомство экипажа с предстоящим маршрутом полета... Вышло так, что летом, с головой окунувшись в водоворот строительства, занимаясь подбором педагогов для специальных школ, я не успел познакомиться с жителями, которые уже работали в общеобразовательной школе села Бессоновка. Заранее вписав их в заинтересованный актив, был убежден, что они станут самыми горячими сторонниками и соавторами школы-комплекса. И вот первая встреча с педагогами общеобразовательной. Сразу же почувствовал неладное: учителя не были настроены на разговор о завтрашнем дне школы. Я все же рассказал им о предстоящей работе, раскрыл суть эксперимента. Слушали без особого интереса, некоторые смотрели в мою сторону с нескрываемой враждебностью. После нескольких формальных вопросов «беседа» иссякла. Учителя вели себя так, словно речь шла о каком-то очередном, не касающемся их мероприятии...» Нежданно-негаданно навалилась беда, беда непонимания, недоверия тех, с кем предстояло воплощать мечту в реальность. Педагоги специальных школ увлеченно приступили к занятиям, однако слаженного ансамбля с учителями общеобразовательной не получалось. А я, к сожалению, мало что мог предпринять, чтобы изменить ситуацию. Дело в том, что для объединения усилий всех воспитательных учреждений, находящихся на территории колхоза, была введена (решением общего собрания) должность заместителя председателя колхоза по работе с молодежью, культуре и эстетике; на эту должность начали меня. Получив «широкие полномочия», я на самом деле почти лишился возможности руководить: экспериментальной работой в школе, осуществлять непосредственный контакт с педагогами и учениками. Знакомился с производственными участками колхоза, с людьми, стремился проникнуться нуждами и заботами молодых, ездил по селам хозяйства, изучал работу детсадов, школ, клубов. Как член правления колхоза, считал своим делом разбираться и в производственных вопросах. Поэтому стал усиленно расширять свои знания по сельскому хозяйству, штудировал специальную литературу. А школа? Вместо того чтобы, видя назревающие нездоровые отношения в коллективах, бросить все и заниматься только ею, я... бывал в ней. Мне казалось, что нельзя торопить события, нужно время, чтобы мы нашли общий язык. Но отчуждение росло, и я решил пойти на прямой, открытый разговор. ... В то ясное октябрьское утро я был, как никогда, бодр, полон оптимизма. У входа в школу небольшими группами стояли, о чем-то переговариваясь, педагоги, учащиеся. Все как обычно в обычное школьное утро, когда стал подходить ближе, заметил на себе странные, по-особому пристальные взгляды учителей, откровенно любопытные—ребят. И тут меня словно ударили... у центрального входа в школу огромными белыми, в человеческий рост каждая, буквами чьей-то рукой на асфальте старательно выведено: «Щетинин—дармоед!» Вот и поговорили... выяснили... разобрались... Видимо, у каждого человека бывают в жизни минуты отчаяния, когда он начинает думать, что все и всё против него, когда, кажется, рушится его вера в свою мечту, в человека... Выход мне виделся только один—уехать. О том, как искал место, где бы можно было начать сначала, рассказывать ни к чему. И здесь я опять должен сказать слова благодарности замечательному человеку, настоящему коммунисту Н. А. Суркову за понимание, поддержку и доверие. Он вызвал меня в райком партии. После откровенного и нелегкого разговора мы весь день ездили по колхозам и совхозам района. Николай Алексеевич увлеченно рассказывал о перспективах развития района, показывал поля, новые стройки, мощные животноводческие комплексы, говорил о трудностях, неудачах. Но вот Сурков остановил машину. — Мы сегодня располагаем, как никогда, мощной техникой, огромными материальными средствами, — н.. твердо Николай Алексеевич,—но сельское хозяйство далеко не решенная проблема. Вот посмотри на это поле, Сурков показал на мощный темно-зеленый ковер озимых слева от нас, — а теперь рядом, через дорогу, в четырех метрах... Видишь, какое различие?! И действительно, поля разительно отличались. — Сорт зерна один, техника одна, погодные условия одинаковые... Так в чем же причина? Что у них разное?.. Разное—люди! Центральный вопрос для нас—человек.! И воспитать его должна школа. Обществу нужны гарантии, что из каждого здорового ребенка вырастет человек-борец, убежденный строитель коммунизма. — Николай Алексеевич!—воспользовавшись паузой, сказал я.—Да разве не об этом уже десятки раз было говорено с вами? — Говорено было... А кто делать будет?!—Сурков, не глядя в мою сторону, решительным шагом направился к машине. — Да я что, от дела бегу? Ну, ошиблись в Бессоновке... Так что же, вы думаете, я складываю оружие?! — Садись, оратор, все равно от твоих речей урожая не добавится,—примирительно сказал Николай Алексеевич. «Волга» понесла нас по проселочной дороге между двух полей озимой пшеницы в колхоз «Знамя»—туда, где когда-то работал председателем Сурков, где когда-то вместе с ним мы мечтали о создании школы-комплекса. Выехали на добротную бетонку и через несколько минут оказались на центральной усадьбе колхоза, в поселке с поэтическим именем: «Ясные Зори»... Выходя из машины, увидели идущего навстречу худощавого, слегка сутулившегося мужчину. «Ну вот, знакомьтесь»,—будто продолжил разговор Николай Алексеевич. «Босов»,—протягивая крепкую руку, сказал мужчина и посмотрел мне в лицо темно-карими умными глазами. Так состоялось мое знакомство с председателем колхоза «Знамя» Николаем Егоровичем Босовым. Это было 4 ноября 1974 года. Пятого ноября я стал директором Яснозоренской средней школы. ПУТЕМ ПРОБ И ОШИБОК Начало. Хорошо помню сцену моего представления педагогическому коллективу Яснозоренской школы. Словно было вчера, вижу глаза учителей, в которых понятныймне вопрос: «Кто ты?» «А в самом деле, кто?—мысленно вступая с ними в разговор, думал я.—Что принесу вам? Я не управлять хочу, а думать вместе с вами, вместе бороться за школу для детей» И вот я в кабинете директора... у себя в кабинете. Все ушли домой. Завтра мой первый день, вторая четверть 74/75 учебного года, с чего начать? В воображении проносились эпизоды из жизни в Бессоновке, строительство школы. «Помнишь, настоящее взаимопонимание встретил только тогда, когда, взяв мастерок, встал рядом с рабочими, когда они поверили, что ты не командовать пришел, а вместе с ними дело делать. Ты обратил внимание на то, как по-разному отнеслись к идее школы комплекса рабочие и учителя? Для первых она стала собственной, а для вторых оказалась чужой, продиктованной «сверху». Новое должно обязательно созреть, родиться в коллективе. Нельзя распространять опыт директивной кампанией. Навязанное новшество превращает людей из творцов в слепых исполнителей. Так с чего начать?..» Внезапно я услышал чьи-то взволнованные крики. Что это? Быстро поднявшись, открыл окно. В кабинет ворвался холодный осенний ветер и вместе с ним ожесточенна грубая брань, от которой стало жарко: крик был детский. Я увидел жуткую сцену: два рослых подростка били в овраге мальчишку лет одиннадцати. Не помню, как бежал по лестнице со второго этажа и дальше вниз. Через несколько мгновений, схватив за шиворот хулиганов, тряс их с такой силой, будто навсегда хотел вытрясти эту звериную жестокость к человеку: «Что же вы делаете!», вдруг один из них захныкал: «Прости-и-те... мы больше не бу-у-дем... прости-и-те... дядечка...» Я молча разжал руки, подростки стояли, потупив головы. «Что это там за фраер нашелся?»—раздался неприятный скрипучий голос. Я обернулся и увидел троих лохматых парней, на вид около 18—20 лет. Они восседали на небольшом бугорке в метрах двадцати от меня, потягивая сигареты и смачно сплевывая себе под ноги. Все трое, зло прищурив глаза, нагло смотрели в мою сторону. Я понял, что это они стравили ребят, и если сеид отступлю, если не дам решительного боя, то никогда в этой школе никаким приказом не утвердить меня директором. «Так что же, драться? А если это акселераты-ученики? Ты же директор, учитель...»—говорил один внутренний голос, но другой твердо и настойчиво повторял: неотступать...» «Но-но, уж и пошутить нельзя»,—уже не так уверенно и нагло сказал один из парней. Все трое, словно нехотя поднялись и неторопливо двинулись прочь. Я шагнул за ними: «Подождите! Куда же вы?» Один из них обернулся и вдруг помчался к растущему по склону оврага тернистому кустарнику. Остальные за ним. Я остановился. Вот дебют... Но на душе стало легче: хороший урок для того, кто остался и, конечно, во все глаза наблюдал за мной. Подошел к мальчишкам. Вы же человека, понимаете, че-ло-ве-ка били. Запомните на всю жизнь: нет на земле ничего омерзительней трусости и жестокости,—громко, чтобы слышали и те, в кустах, говорил я.—Вы в каких классах учитесь?— спросил уже другим тоном. Но мальчишки упорно хранили молчание. А вот это уже не по-мужски... Неужто боитесь?.. – А что бояться? Я—в шестом, зовут меня Вовка. – А мы в седьмом... Он—тоже Вовка, а я—Коля. – А я ваш директор, Михаил Петрович... На следующее утро отправился в школу... В здании было пусто, неуютно. Настроение мое и вовсе упало когда в нескольких местах на стенах, еще пахнущих свежей краской, увидел пошлые надписи. Внизу послышались громкие голоса ребят и шумный топот ног. Я посмотрел на часы: было уже около восьми. Сердце взволнованно забилось—начинался школьный день. Мимо меня по лестнице стремительно пронеслись, не остановившись, перепрыгивая сразу через несколько ступенек, два запыхавшихся парня примерно из VII или VIII класса. «А-а-а-а!»—раздался наверху режущий уши крик... «Это жертва... —мелькнуло в голове.—Надо выручать». Быстро поднявшись, я увидел, как старшеклассник с легкой улыбочкой на круглом скуластом лице энергично «отпускал шалобаны» лежащему на полу и зажатому между его колен подростку, который не то от боли, не то дурачась вопил свое пронзительное «а-а-а». — Встаньте!—властно и твердо сказал я. — А что мы сделали?—бормотал парень, поднимаясь с пола и отпуская свою «жертву». Мы же играем... Видите, он же не плачет. — В чем смысл игры? Бить друг друга по очереди и по очереди изо всей силы вопить диким голосом?! — Директор... —сказал кто-то сзади шепотом. Я обернулся... В двух шагах от нас стояла группа ребят, человек восемь—десять, в пионерских галстуках.. «Кто же это знает меня?—подумал я... —А-а, старые знакомые. Это те же, что вчера... Вовка и Коля... нехорошо как-то начинается моя работа: сплошные замечания… Нехорошо...» Доброе утро,—уже громко сказал я. Доброе утро! Здра-сьте!—нестройно ответили мальчишки. Вовка и Коля улыбались, будто говорили: «Ничего-ничего, не унывай, поможем». У остальных лица были серьезные, из глаз буквально выпирало любопытство и недоверие: «Кто ты?» Линейка. Условия работы в каждой школе гораздо более специфичны, нежели типичны: своя неповторимая среда, свои, только ей присущие особенности. Каждая школа, ее жизнь уникальны, как уникален каждый учащийся в ней ребенок! Подтверждением служат многочисленные примеры, когда учитель, успешно работающий в одной школе, едва справляется в другой. Прежний опыт мало когда спасает. Мне же вообще до Ясных Зорь не довелось работать в общеобразовательной школе, которая, в отличие от специальной, должна учить не отобранных по конкурсу, а всех учеников. Первый год в Ясных Зорях, был для меня поэтому адаптационным. Очень многое было новым, необычным, нередко непонятным. Прочитанное в книгах по педагогике служило лишь основой для сравнения, но редко руководством к действию. Чаще приходилось опираться на жизненный опыт, на интуицию, на свои представления о том, как надо поступить в, каждом конкретном случае... В первые дни в Яснозоренской школе меня поразила нервозность, напряженность отношений учащихся. Крики, вопли, сутолока, нескончаемая борьба в шутку и всерьез на грязном, затоптанном полу, нередкие взрывы ожесточенных драк – все это называлось «перемена». И происходило это в основном из-за того, что Яснозоренская школа была словно слеплена из различных, недавно закрытых малых школ. В школе не было коллектива в истинном смысле слова. Она представляла собой разрозненны группы учащихся из десяти сел. Школьники из одного села стремились сохранить обычаи своей бывшей школы, держались по отношению к другим заведомо враждебно Друг о друге ребята не говорили, к примеру, «это пятиклассники» или «это десятиклассники», но обязательно подчеркивали: «это ровенцы» (с. Ровенек) или «это яснозоренцы» (пос. Ясные Зори). Так и делилась школа на «ровенцев», «яснозоренцев», «черемошан» (с. Черемоное), «солтыковцев» (с. Солтыково), «устян» (с. Устянка), «лозовчан» (с. Лозовое), «бочковцев» (с. Бочковка), «солнцевцев» (с. Солнцевка), «нечаевцев» (с. Нечаевка), «вергилевцев» (с. Вергилевка). Однажды ко мне в кабинет прибежал взволнованный дежурный. — Михаил Петрович! Там такое?.. Там такая драка… Мы ничего не можем сделать... Пойдемте скорее на третий... На третьем этаже, куда я спешно поднялся вместе с дежурным, был настоящий кулачный бой, в нем участвовало в общей сложности около 10—15 человек, яростно колотивших друг друга. Но вот кто-то увидел меня: «Директор, пацаны, директор!»—током ударило в толпу. Ребята?—едва скрывая волнение, начал я.— Убежден, что у вас есть моральное право защищать свое человеческое достоинство. Но драка—это самое крайнее, слышите, самое крайнее средство защиты доброго, красивого в человеке. Каждый такой бой ради Красоты на Земле, слышите, ради Красоты на Земле, укрепляет в человеке мужество, стойкость, смелость. Мы говорим про такого с гордостью: настоящий мужчина! Но если парень бездумно и слепо размахивает своими кулаками ради потехи, бьет чтобы унизить, чтобы причинить боль, какова бы ни была мощь его костей и мышц, он не мужчина, он всего лишь особь мужского пола. С каждым таким, как этот, позорным «боем», так легко напоминающим петушиную возню, парень теряет в себе мужчину... Когда я говорил это, видел, как становились серьезными глаза парней, многие из которых, как мне казалось, принимали каждое сказанное слово. Но уже на другой день опять произошла драка. Мои слова о мужском достоинстве если и возымели действие, то ненадолго, и я решил, что необходимо «ударить» по драчунам более мощно. Но как? «Надо провести общешкольную линейку,—подсказали мне опытные, «съевшие» на педагогической работе уже не один пуд соли, педагоги.—И там выставить самых драчливых и резануть им так, чтобы другим неповадно было. Заодно и двоечников за неделю выставим. А еще надо родителей вызвать, чтобы они со своей стороны повлияли...» «А что?—подумал я.—Ведь верные предложения. Вспомнились собрания А. С. Макаренко, когда выводили провинившегося в круг и выдавали ему «по первое число». -...Долго буду помнить ту линейку—первую и последнюю линейку в моей жизни, которую провел с целью «взгреть по первое число». Я написал «буду помнить», но это не значит, что вижу ее во всех деталях, скорее, совсем не вижу. Но помню чувство стыда и вины перед теми, кого «выставил»... Помню очень ярко глаза Василия Смагина (он, как я узнал позже, после очередной потасовки собрал ребят на небольшое «совещание», где они все вместе решили кончать «джунгли»), удивленные, в них вопрос ко мне: «Зачем так?» Перед притихшей колонной, понурив голову, выходили парни. Я силился понять, что испытывают они в эту минуту. И тут вспомнил себя, когда меня вывели вот так же перед строем, когда я почти ничего не слышал из речей обвинителей, только свой внутренний голос: «зачем вам нужно все это? Унизить, причинить боль?! Ну погодите…» И я мстил долго, как мог, нелепо, по детски… Стали читать список двоечников. Из общего строя выходят залитые краской стыда девушки десятого. Вот Вера Семернина *. У нее же сестренка в третьем классе, которой она заменила умершую маму и которая сейчас во все глаза... Хватит! Достаточно... Все свободны... —каким-то внезапно осевшим голосом проговорил я. «Линейка» неожиданно для всех кончилась. Мимо меня проходили ученики. Но проходили как-то не так, как всегда. Не было обычных шума и толкотни. В школе я работал уже несколько месяцев, но именно в тот день впервые почувствовал, какая это ответственность—быть директором. Может, в тот день начало появляться во мне то не объяснимое словами чувство родства с ребятами, которое впоследствии поможет замечать малейшие изменения в их настроении, вооружит меня способностью смотреть на все их глазами... Люда?—остановил я сестренку Веры Семерниной.—Ты, Люда, не думай плохо о Вере. Сейчас произошла ошибка. Она у тебя молодец... К нам подошл) одноклассники Люды. И я сказал громче, чтобы слышали и они:—Мы гордимся твоей сестрой. Она настоящий человек. А сейчас произошла ошибка... После этой линейки состоялся откровенный, трудный и очень важный разговор с учителями о человеке, его достоинстве, ответственности учителя, взаимопонимание педагогов и воспитанников, так необходимом для создания коллектива. Видеть в ученике личность и помочь ему осознать себя личностью—этот принцип стал одним из основных в нашей работе. Может, это покажется парадоксальным, но провал первой линейки заметно укрепил мой авторитет в среде учеников. Ребята не были уже такими замкнутыми и настороженными, как в первые дни. Все чаще я стал ловить на себе взгляды, в которых был доброжелательный интерес. Окончательно я поверил, что наступили перемены, когда вскоре после линейки ко мне пришла группа десятиклассников, чтобы... посоветоваться. Они так сказали: «Мы пришли посоветоваться с вами». С тех пор когда, заходя в класс, говорил: «Ребята, очень нужен ваш совет»,—я уже не встречал недоуменные взглядов, в которых недоверчивое: «Играете с нами». Мы начинали думать, решать, работать вместе. Мы учились быть коллективом. Мужской разговор. Это было в конце января 1975 года... Мне стало известно, что старшеклассники приносят в школу спиртное и распивают его на переменах. Вначале я не поверил. «Не может быть, чтобы пили, да еще и в школе...- думал я. - Не может быть». Но однажды наша «техничка» Нина Петровна Тимохина принесла мне в.кабинет вещественное доказательство—две бутылки с наклейкой «Яблочное»: «Вот, полюбуйтесь, нашла в туалете у мальчишек»—сказала она. Что предпринять? Как поступить, чтобы остановить это самоубийство? А может быть, пьют единицы, каких-нибудь два человека? Ну и что же, что два? Это же две жизни, две судьбы, два, возможно, уже необратимо искалеченных мозга. Но кто же они? Как их найти? Решил поговорить с ребятами VIII—Х классов. После уроков все парни этих классов собрались в актовом зале школы. Ребята, поднимите руку, кто хотя бы раз уже пил вино или водку.—начал я напрямую. В зале повисла тишина. Только где-то в углу слышен был шепот. Вот поднялась одна рука... две... три... шесть... десять... пятнадцать... Я стоял как парализованный. Руки подняли почти все. Это правда?—почти прошепталя... —И... как часто пьете? Да мы не часто... по праздникам, ну там, когда день рождения у кого... - за всех ответил Толя Лунев, (ученик VIII класса). Ну ты-то почаще прикладываешься,—крикнул кто-то весело сзади, и крик его утонул в дружном взрыве Смеха. У меня похолодело внутри. Я внезапно почувствовал себя беспомощным, слабым, наивным и смешным. На Меня смотрели не глаза провинившихся, совершивших ужасную ошибку людей. Глаза ребят были простодушно-веселыми, как будто разговор шел о чем-то невинном, пустячном... «Вот что значит выход без подготовки. Ты опять поторопился. Но что делать, что делать?» Чувствуя, что не могу сказать ни одного слова, я молчал, понимая, что глупо вот так стоять перед собравшимися и молчать... Но о чем говорить? О том, что пить вредно? Вы это знаете. Какими словами всколыхнуть сознание случившейся беды, понимание неописуемого вреда, убийственного действия алкоголя на ваш мозг, ум, будущее? Как объяснить, что употребление спиртного, вообще уродливое, губительное явление и среди взрослых, в сотни тысяч раз пагубнее для растущего, развивающегося организма? Как выразить переполняющее меня чувство тревоги, протеста? Вы же таким отношением к выпивке превращаете в бессмыслицу учебу в школе, в глупость свое детство, себя в калек...» И вдруг я понял, что в зале давно уже наступила тишина и на меня внимательна смотрят десятки пар глаз. Но это были уже не те веселые, беззаботные глаза. Это были глаза, готовые слушать, готовые понять, вернее, понимающие глаза... — Когда вы дрались на переменах Друг с другом - начал я твердо и медленно, - я осуждал вас, осуждал и буду осуждать всей силой своей души. Боролся и буду бороться против этого... Потому что недопустимо насилие человека над человеком... Когда вы, не выуча урока идете в школу, идете, приготовив на всякий случай оправдание, ложь, чтобы не получить двойку, я осуждал и буду осуждать вас за это, потому что ложь всегда была дочерью трусости, потому что нет для мужчины ничего омерзительнее трусости и лжи. Но я бесконечно в большей степени осуждаю тех из вас, кто уже пристрастился к вину или водке, кто считает выпитую рюмку другую невинной забавой или, по дичайшей глупости способом повзрослеть... Нет, я не осуждаю, я презираю вас за спокойствие, когда вы видите пьющего спиртное сверстника и не останавливаете его... Вы предаете его, вы убиваете в нем жизнь, потому что каждой каплей алкоголя он отравляет свой мозг, разум. Вы, кто бравируете выпитой рюмкой,—убийцы своего будущего. И мне жаль вас, я ненавижу в вас эту браваду, потому что вы обездоливаете себя, потому что вы лишаете себя силы мужской, человеческой силы, потому что вы уходите, позорно уходите от борьбы. Ибо какой из слабака борец?!—Я замолчал... еще раз обвел взглядом зал. Никто не опустил глаза. По-прежнему тревожные, суровые и понимающие глаза мальчишек смотрели на меня не мигая. — Подумайте,—снова заговорил я.—И займите, каждый по своей совести, свою позицию... Из зала подростки выходили молча, словно нехотя. Лица были задумчивы... — О чем вы тут с ними говорили?—спросили меня в коридоре их одноклассницы.— Какие-то они пошли такие. Мрачные, сердитые, не разговаривают...? — У нас был мужской разговор,—ответил я и вдруг подумал, что разговора ведь не было. «Но почему же у меня такое впечатление, что мы поговорили! - размышлял я, уже сидя у себя в кабинете.—была ли двусторонняя связь?» В кабинет зашла учительница математики Зоя Гавриловна Грайворонская: «Мои что-нибудь натворили?» видя мое недоумение, пояснила: «Пришли в класс (договаривались позаниматься после уроков) хмурые, сели, достали тетради и молчат. Вижу: что-то произошло... Спрашиваю: «Вы что-нибудь натворили?» Молчат... «Заниматься будем сегодня?» Молчат. Потом Лунев встал и говорит: «Давайте перенесем дополнительные на завтра, сегодня как-то не то... У нас разговор был серьезный...» «Были у директора?» «Да нет, всех ребят собирали... Просто... мужской разговор был...» Так и сказал? Да-а... А что это вас так обрадовало? Так разговор, понимаете, разговор все-таки был?! А что, вас там не было?—недоуменно спросилаЗояГавриловна. Был... Но я не был уверен, состоялся ли разговор... Оставшись один. я вновь стал вспоминать все,чтобыло в зале. Вспомнил, как задал вопрос, как от души смеялись парни после чьей-то реплики Луневу. Когда же наступил перелом? Перелом наступил до моих слов. Да-да, я еще ничего не сказал, а глаза у ребят были уже сосредоточенны, серьезны. Вспомнил их напряженным вниманием наполненные лица, когда я, почувствовав вдруг наступившую тишину, посмотрел в зал... Значит, разговор у нас начался еще тогда, когда не было сказано ни одного слова. Ребята сначала увидели мое отношение к происходящему, почувствовали мои мысли, а уже затем услышали. Мои слова были лишь дополнением к уже состоявшемуся разговору... Срыв. Не скрою: я долго думал, писать или не писать об этом случае. И все же решил: писать надо. Надо для того, чтобы завтрашний день был лучше вчерашнего... Срыв. Не скрою: я долго думал, писать или не писать об этом случае. И все же решил: писать надо. Надо для того, чтобы завтрашний день был лучше вчерашнего... Что с тобой? Кто тебя обидел?—спрашиваю дрожащую всем телом от громких рыданий ученицу Х класса Татьяну Васильеву. Но Таня, закрывая одной рукой мокрое от слез лицо, а другой разорванную на плече кофточку, отрицательно качает головой... Ты же сейчас должна быть на занятиях? Это случилось на уроке? По прежнему не говоря ни слова, девушка лишь еще ниже опустила голову. В ее вздрагивающих худеньких плечах, во всей ее сгорбленной, будто придавленной невидимым тяжелым грузом фигурке—кричащееотчаяние, обида и безысходность...
|
