Это не учебная тревога 6 страница

— Не знаю. Что скажешь ты, Слоун?

— И я не знаю, — качаю я головой.

— Знаете, — не отстает Трейс. — Расскажите нам, как там на улице.

Сердце пропускает удар, затем…

— Тихо, — отвечаем мы с Райсом в унисон.

Так странно, что у нас вырывается именно это слово. Я смотрю на него, а он — на меня, и чувствую, что произошедшее связало нас на всё оставшееся нам время.

— Там тихо, — повторяет Райс. — Это трудно описать.

Все переводят взгляды на меня, ожидая подтверждения. Я могу лишь кивнуть.

— А что случилось, когда они напали на вас? — спрашивает Грейс. — Не понимаю, как вам удалось вернуться. Райс сказал, что их было больше, но вы отбились и… — Грейс замолкает, и я знаю, о чем она думает. «С моими родителями было то же самое. Но они не выжили». — Вас даже не покусали.

— Я едва этого избежала, — замечаю я.

— Едва избежала, — тихо повторяет Кэри.

— Знаете… они не очень-то сообразительные, — объясняет Райс. — Они… не действовали сообща. Вели себя как тупые животные. Дрались и мешали друг другу, чтобы добраться до Слоун. Я воспользовался тем, что они все отвлеклись на нее. Там что нам повезло.

— А девчонка была настойчивой, — добавляю я, и ее образ тут же рисуется у меня в голове. Ее глаза смотрят в мои. Я помню в них голод, но помню и кое-что другое: тоску… Нет, я себе это навоображала. Я снова представляю себе девчонку и в этот раз вижу только голод. Только его, и ничего больше. Вот так всё просто. Так просто, что почти прекрасно, как бы ужасно это не звучало.

— Тебе было страшно? — спрашивает меня Грейс.

Я не могу ей лгать.

— Нет. Ну, то есть… когда ты знаешь, что это вот-вот произойдет… что сейчас ты умрешь… часть тебя принимает это, потому что ничего другого не остается.

— Тебе так показалось, потому что ты была в полубессознательном состоянии, — говорит Райс. — Уверен, ты чувствовала бы себя иначе, не стукнись головой.

— Думаешь? Сомневаюсь.

Трейс восхищенно присвистывает.

— А я бы не смогла принять такое, — признается Грейс.

— Как по-вашему… — начинает Харрисон и замолкает. — У них есть душа?

— Твою ж мать, — кривится Кэри. — Было гораздо веселее играть в «Я никогда».

Долгое время все хранят молчание, а потом Грейс тянется к бутылке.

— Я никогда не крала у родителей.

— Правда? — спрашивает Трейс.

Он выпивает. Я выпиваю. Кэри выпивает. Райс выпивает. Даже Харрисон выпивает. Это такая ерунда — красть у родителей. Деньги постоянно исчезали из отцовского бумажника, а он об этом так и не узнал. Это был мой единственный способ что-то скопить, потому что отец не позволял мне работать до восемнадцатилетия. Лили разрешал, мне — нет. Вот такой вот деспотизм. Я же не могла позволить Лили собирать для нас деньги в одиночку. Я касаюсь повязки на голове, запускаю под нее палец и чувствую жжение. Если бы отец поймал меня за воровством, если бы заметил, что в бумажнике не хватает купюр, мне бы не поздоровилось. Лили повторяла мне это каждый раз, как я протягивала ей банкноты, но всё равно брала деньги, потому что они нужны были нам для побега. Для нашего побега. Нашего. Совместного. Побега.

— Ты в порядке? — спрашивает меня Райс.

Я киваю, опустив руку. Он некоторое время сидит, уставившись в бутылку, а потом говорит:

— Я никогда не был влюблен.

Печально. И что еще хуже, единственные, кто выпивают — Грейс и Трейс. Кэри избегает моего взгляда, и до меня не сразу доходит почему: он занимался сексом с Лили, но не любил ее. Не знаю, имеет ли это сейчас хоть какое-то значение.

Кэри забирает бутылку у Грейс, стоит ей сделать глоток.

— Мы по очереди играем или как? — в замешательстве спрашиваю я. Кэри начинал игру, и до него очередь еще не дошла.

— Какая разница, кто следующим скажет «Я никогда»? Мы просто делимся друг с другом, что делали, а что — нет. Вот и всё.

— В таком случае, — Харрисон прочищает горло, — я никогда не занимался сексом.

Я знаю, что если не выпью, то останусь на пару с Харрисоном, поэтому беру у Райса бутылку и делаю несколько долгих глотков, словно я давно уже не девственница. После чего передаю виски Грейс. Она смачно отпивает из горла.

— Осталась только ты, Слоун, — указывает Райс. — Чего ты никогда не делала?

Бутылка снова оказывается в моих руках. Я не знаю, что сказать, чем поделиться. Забавно, как мало я в действительности делала из того, что должно иметь значение — я не целовалась, не занималась сексом, не употребляла наркотики. Но я убила человека. Вот что я сделала. Я закрываю глаза, и мозги, кажется, плавятся. Противное ощущение. Однако спиртное притупило боль, и мне это нравится. Обмен равноценен.

— Я никогда… — я пялюсь на этикетку. — Никогда…

— Ты слишком долго думаешь об этом, — торопит Трейс.

— Я никогда не сбегала из дома.

Кэри выпивает. Когда ему было пять лет, — объясняет он. — Ему не хотелось убирать комнату.

Виски снова и снова идет по кругу, вопросы становятся всё более извращенными и дурацкими. Бутылка кажется бездонной, и мне сонливо и жарко, и я часто вру, потому что мне, видимо, не всё равно, что они обо мне думают, хотя я не знаю, почему мне на это не плевать.

Когда Харрисон передает бутылку в черт знает какой уже раз, Трейс впивается в него взглядом.

— Чувак, да что с тобой такое? — вопрошает он. — Ты пьешь, когда не должен бы, и не пьешь, когда должен. Тебе нужно как-то менять свою… — Упс. Это не то предложение, которое стоило бы заканчивать, но, тем не менее, Трейс продолжает: — Жизнь.

— А ты, можно подумать, в четырнадцать был уже во всем искушен, — замечает Райс.

— Ну, я же не говорю, что он уже должен был трахнуть кого-нибудь, — великодушно отвечает Трейс. Его уже развезло. — Я о том, что… Харрисон, ты хотя бы знаешь, что такое поцелуй? Может, кому-то тут нужно объяснить тебе, что это такое, просто на случай, если поцелуй с тобой уже случился, а ты этого даже не понял?

— Господи, Трейс, — вздыхает Кэри.

Из всех нас он самый пьяный. Или самый опытный. Он сидит с поникшими плечами и время от времени клонится вперед, будто потерял равновесие несмотря на сидячее положение.

— Заткнись на хер.

— Я знаю, что такое поцелуй, — шепчет Харрисон.

— Ему четырнадцать, — говорит Грейс, глядя на подавленного парня. — Не доставай его, Трейс.

— Мне пятнадцать, — признается несчастный Харрисон.

— Не бери в голову. — Кэри хватает бутылку. — Подумаешь, поцелуй. Не так уж это и важно.

— Важно. Я никогда… никогда не делал ничего такого. И со мной никогда не делали ничего такого…

— Конец игре, — громко объявляет Кэри. Он набирает виски в рот, перегоняет из стороны в сторону, смакуя, и только потом глотает. — Давайте перейдем на новый уровень и будем просто пить.

Харрисон сжимает губы и упирается ладонями в пол. Он не смотрит на нас, и я впервые вижу, как он действительно, по-настоящему, старается сдержать слезы — его тело подрагивает от усилий. Даже Трейс притих, видя это. Он пытается всё исправить, когда уже слишком поздно:

— Харрисон, я просто прикалывался.

— Нет. Так и есть. Я думал, она наладится, ну, постепенно. — Он наконец смотрит на нас. — Моя жизнь. Я думал… и остался ни с чем.

— Заткнись, пожалуйста, а, — стонет Кэри.

— Но я по-прежнему хочу, чтобы она наладилась, — не слушает его Харрисон. По его щеке течет одинокая слеза. — Глупо, да? Теперь уже слишком поздно менять в ней что-либо.

Кэри опускает лицо в ладони. Долгое время никто ничего не говорит, а затем Грейс пододвигается к Харрисону. Ее нос и щеки покраснели от виски. Она обнимает его одной рукой, и он начинает рыдать.

— Не плачь, — успокаивает его она. — У тебя полным-полно времени.

— У меня его нет.

— Есть.

— Нет.

— Есть! Правда, есть. Смотри…

И она делает нечто невероятно самоотверженное и противное. Она поднимает подбородок Харрисона и нежно накрывает его губы своими. Поцелуй длится достаточно долго для того, чтобы Харрисон прочувствовал и ответил на него. Трейс с гордостью взирает на свою сестру. Когда поцелуй заканчивается, Харрисон ошарашенно таращится на Грейс, но плакать перестает.

Она такая милая.

Кэри брезгливо фыркает и пытается встать. Его качает.

— Что ж, всё было зашибись, пока Харрисон не начал плакать. Хотя чего я удивляюсь, он ведь только что и делает — плачет. Спасибо тебе, Харрисон.

Его слова приводят Харрисона в чувство:

— Я не…

— Ты, да, Харрисон. Всё время ноешь.

— Какого хрена ты прицепился к нему? — злится Трейс. — Пусть себе плачет.

— Да он только и ревет! Я не хочу расклеиваться и плакать. — Кэри трет глаза. — Я так устал. Хотел просто напиться и…

— И напился, — замечает Райс.

— Он просто поделился с нами своими мыслями и чувствами, — говорю я. — Это всё, что он сделал.

— Да, но не … — Кэри машет рукой в сторону Харрисона и теряет равновесие. На секунду его опасно кренит, но он выпрямляется. — Не так же. Зачем нам было всё это выслушивать? Я не хочу этого слушать. Это так чертовски жалко…

— Прости, — извиняется Харрисон. — Я не хотел…

— Он может рыдать сколько ему влезет, если ему того хочется, — говорит Трейс. — И я никогда не видел, чтобы ты плакал.

— О, дай угадаю, — вскидывается Кэри, — дальше ты скажешь что-нибудь о своих мертвых родителях и о том, что я убийца, потому что убил их.

— Да, что-то в таком духе. А точнее — именно это и скажу.

Они смотрят друг другу в глаза. Я наблюдаю за Трейсом. Он выдерживает взгляд Кэри, не моргая. Кэри первым уступает, и таким образом, какого я не ожидала, какого никто из нас не ожидал. Он прижимает ко лбу кулак и говорит:

— Вы думаете, что я этого хотел.

— Кэри, не начинай, — просит Грейс.

— Нет, послушайте. Вы думаете, что я этого хотел, — повторяет он. — Вы на самом деле считаете, что я хотел остаться с вами без них? — Он смеется. — Считаете, я этого хотел? Правда? — Кэри делает шаг назад. — Нет. Я этого не хотел. Мне нравилось то… то, что они с нами. — Он опускает руку. — Это не должны были быть они. Это должен был быть…

Он смотрит на нас, потерянный, а я жду, что он закончит предложение, прекрасно осознавая, что он никогда этого не сделает. «Это должен был быть я». В эту секунду Кэри для меня становится мной. Из парня, офигенно успешного по части выживания, он превращается в парня, считающего, что он должен был умереть.

Он становится тем, кого я наконец-то понимаю.

Кэри качает головой и, шатаясь, выходит из зала. Его достали мы, достало всё. Мне хочется пойти за ним, сказать ему, что он такой не один.

Хочется спросить его, как мы можем помочь друг другу.

Грейс ловит мой взгляд. Открывает рот, закрывает его и смотрит в сторону. Она больше не выглядит радостной. Я чувствую, что кто-то должен хоть что-нибудь сделать. Наверное, это должна быть я.

— Я найду его, — встаю я, и мир качается перед глазами.

— Не нужно, — говорит Трейс. — Пусть помучается.

— Я пойду с тобой, — поднимается Райс.

Мне не нужна его компания, но, похоже, никуда от нее не деться. Райс ровнее держится на ногах, чем я, поэтому, выйдя из зала, я плетусь позади него. Он, кажется, знает, где искать Кэри. В библиотеке. Тот сгорбился за одним из столов, положив голову на руки.

— Оставьте меня в покое, — невнятно просит он. — Пожалуйста.

— Давай мы поможем тебе вернуться и уложим на мат, — говорит Райс.

— На мат. У меня даже кровати больше нет. Ни у кого из нас ее нет. Вы это осознаете? Мы не можем пойти домой. У нас больше нет кроватей. — Он поднимает голову и смотрит на нас. У него остекленевший взгляд. — Мы не можем пойти домой, Слоун.

— Меня это устраивает.

— Почему? Тебе что, лучше здесь?

— Ладно. Хватит. — Райс встает позади Кэри и поднимает его на ноги.

— Я не вернусь в зал, — отталкивает его тот.

— Тогда пошли в медицинский кабинет, — предлагает Райс.

Мы ведем его туда. Кэри приходится обхватить нас с двух сторон руками, чтобы не распластаться по дороге. Приняв на себя его вес, мы идем медленнее. Его ноги не слушаются, подгибаются, и когда мы проходим мимо одного из классов, он заходит внутрь, блюет в мусорную корзину и сплевывает.

— Уже лучше, — бормочет он.

И, действительно, ему легчает. Он говорит, что хочет просто поскорее вырубиться. Мы доходим до медкабинета, и он плюхается на кушетку, а Райс снимает с него ботинки.

— Я убийца, — говорит Кэри. — Я. Убийца.

— Нет, ты пьян. Проспись.

Я не хочу, чтобы Кэри замолкал. Хочу, чтобы он закончил то, что собирался сказать в зале. Хочу услышать, что кто-то еще махнул на себя рукой. Мне нужно это услышать.

— Это должен был быть ты, да?

— Слоун, — бросает на меня взгляд Райс.

— Что? Нет, — моргает Кэри. — Это должен был быть Харрисон.

— Вот привязался к нему, — ворчит Райс.

— Мы даже не знали его… — Кэри с трудом садится. — Райс, помнишь, как мы его нашли? Мы его совсем не знали, а оказалось, что он учится в нашей долбаной школе. Одного взгляда на него достаточно, чтобы понять, насколько он никчемен. Всех остальных… всех остальных мы знали… — Он наклоняется вперед и опускает голову между коленями. — Это должен был быть Харрисон.

— Если бы это был он, ты бы чувствовал себя сейчас так же отвратно.

— Но никто бы меня не обвинял, если бы это был Харрисон.

Кэри тяжело дышит, и я уже думаю, что он сидя заснул, но затем его плечи начинают трястись. Он плачет.

Я поворачиваюсь к Райсу, который в шоке смотрит на Кэри. Он тоже поворачивается ко мне и глазами умоляет что-нибудь сделать. Мол, я же девочка и должна знать, как в таких случаях поступать. Я робко шагаю к Кэри, но не знаю, что делать. Наверное, мне нужно быть пьянее, чтобы придумать, что сказать или чем помочь. Кэри поднимает голову. На его лице печаль.

— На аллее были мертвые, — шепчет он.

Мое сердце слышит это, переваривает и понимает быстрее, чем мозг. Я отступаю на два шага.

— Я знал, что там мертвые.

— Кэри, заткнись, — говорит Райс.

— Это был единственный путь к школе, и никто из нас не знал Харрисона. Наживка.

— Кэри…

— Но Касперы настаивали, помните? Они так настаивали. Они не хотели ждать и я… я не мог сознаться в том, что солгал. Но это не должны… не должны были быть они. Это должен был быть Харрисон. Я всё продумал, это должен был быть… Харрисон.

Его душат рыдания. Он плачет так сильно, что ему снова плохеет. Он сворачивается на боку и крепко зажмуривает глаза. На его лице написана такая боль, что я ее чувствую. Он знал, что на аллее мертвые.

Харрисон был наживкой.

И я вспоминаю… вспоминаю, как Кэри разглядывал аллею, а затем повернулся к нам и сказал, что она пуста, и Касперы… Касперы спешили выйти. Они так стремились добраться до школы, так жаждали обрести стены — убежище, в котором будут в безопасности сами и их дети. Я закрываю глаза и слышу в голове голос миссис Каспер, сказанные ею прямо перед уходом слова: «Слава богу, хоть в чем-то нам повезло». В ее голосе было столько надежды, столько облегчения. А потом…

— Кэри, — зовет Райс.

— Идите. Отвалите от меня.

Райсу большего не требуется. Он берет меня за руку и уводит из медкабинета. Тихо прикрывает дверь и молча смотрит сквозь окошко на Кэри. Мое сердце молотом бьется в груди. Райс разворачивается ко мне:

— Никому нельзя об этом рассказывать.

— Я знаю.

— Я серьезно, Слоун. Никому нельзя…

— Я знаю.

Он тяжело сглатывает, кивает, и мы направляемся по коридору назад в банкетный зал. Я вдруг пугаюсь, что все прочитают по моему лицу то, что я услышала, поэтому я останавливаюсь. Райс тоже. Он ждет, что я продолжу идти, и когда я это делаю, следует за мной. Повернув за угол, я чувствую себя совершенно разбитой и обессилившей. Я прислоняюсь к шкафчику. Не хочу возвращаться в зал. Я к этому еще не готова.

— Тебе нехорошо? — спрашивает Райс.

— Дай мне минуту.

— Виски не очень сочетается с травмой головы?

— Я сейчас не хочу находиться рядом с тобой.

Моя грубость удивляет парня, сказавшего мне убить саму себя, но при этом не давшего это сделать. Он уходит. Проводив его взглядом, я опускаюсь на пол.

Отец не стал искать Лили, когда она ушла из дома. Ей исполнилось девятнадцать. Она была взрослой и совершеннолетней. Но он пришел в такую ярость, что я не понимала, почему он не пошел в полицию, чтобы они ее нашли. Не знаю, почему он ее просто отпустил. Наверное потому, что остался тот, кому еще можно причинять боль. Кэри хотел использовать Харрисона как наживку, а Касперы ему помешали. Касперы решили, что нашу маленькую группу должен возглавить Кэри. Они тоже хотели использовать его. И я использовала мужчину на улице. Он совершенно ничего для меня не значил. А меня… меня тоже использовали? Я тоже была у Лили наживкой?

Я иду в туалет и ополаскиваю лицо холодной водой. Чувствую себя ужасно. Вернувшись в зал, вытягиваюсь на своем мате. Грейс лежит на мате Трейса, а Трейс с Харрисоном на противоположном конце комнаты едят чипсы. Харрисон болтает, а Трейс, как это ни странно, слушает его. Должно быть, он чувствует себя виноватым из-за того, что Кэри выплеснул на том свою злость, или он уже напился в хлам. Другой причины ненаплевательского отношения Трейса к тому, что рассказывает ему Харрисон, я найти не могу.

Харрисон должен был умереть.

— Ему очень плохо? — выдергивает меня из моих мыслей Грейс.

— Кому?

— Кэри.

— А тебе какая разница?

— Просто скажи мне, как он.

Мне хочется ответить, что ему очень плохо. Что Кэри совсем не такой, каким она себе его представляет, что он одновременно и лучше, и хуже. Но я не могу.

— Он весь обрыдался.

— Ага, как же.

— Я никогда еще не видела, чтобы парень так плакал. Даже Харрисон.

Грейс обдумывает мои слова.

— Он пьяный, так что это совсем ничего не значит.

— Может быть, только алкоголь помог ему выплеснуть то, что накопилось у него внутри.

— Ну конечно.

Нет, это невыносимо. Грейс. Раскалывающаяся от боли голова. Трейс. Кэри. Харрисон должен был умереть. Я должна была умереть.

— Вы с Трейсом упорно ненавидите Кэри. Он это чувствует.

— А по-твоему, я должна его простить?

— По-моему, у тебя всё еще что-то осталось, в то время как у него не осталось ничего, и он извинился перед вами двумя. — Я закрываю глаза. Опьянение прошло, если оно вообще было, и я лишь чувствую жуткую усталость. — И, по-моему, он и правда сожалеет о случившемся.

— Он всего лишь один раз извинился.

— Что-то изменится, если он извинится перед вами миллион раз?

— Я никогда не видела его плачущим.

— Тогда сходи в медицинский кабинет.

— Ты не объективна.

— Он сказал… — я замолкаю, а затем опять лгу. Может, моя ложь хоть чем-то поможет. — Он сказал, что это должен был быть он.

— Не верю.

— Не верь. — Я ложусь на бок, спиной к Грейс. — Твое дело.

Через какое-то время солнце садится. Мы ложимся спать задолго до этого.

 

 

Глава 3

 

 

Я стою на краю утеса, ощущая в груди пустоту — как будто сердца в ней нет.

Слоун.

После спиртного голова ватная, а веки такие тяжелые, что я едва могу их поднять. Но я слышу зовущий меня голос. Я должна дать знать, что слышу, что он меня зовет.

— Отец…

Как только это слово срывается с моих губ, я пробуждаюсь и подавляю рвотный позыв. Одно дело, когда я намеренно произношу его вслух, и другое — когда оно вырывается у меня невольно. Отец. Я медленно сажусь и смотрю на часы. Пять утра. На своем мате ерзает и переворачивается Райс. У него чистое, гладкое лицо. Все вокруг погружены в глубокий сон и проспят еще несколько часов. Я завидую им, потому что тоже хочу спать, как они. Сейчас это единственное, чего мне хочется.

Шаги.

В коридоре.

Сначала приходит мысль, что это Кэри. Кэри, возвращающийся к нам из медкабинета. Это его шаги. Если бы! Шаги тяжелые, неровные и настолько знакомые, что у меня по коже бегут мурашки. Я вспоминаю ладонь на своем лице. Отец? Шаги приближаются. Когда кто-то проходит мимо двери, на пол падает тень. Я улавливаю ее краем глаза, повернув голову в сторону коридора. Человек. Значит, прикосновения мне не приснились. Нет. Прижав руку к груди, я ощущаю, как она ходит ходуном. Мое дыхание частое и прерывистое — болезненное, по сравнению с тихим и размеренным дыханием Райса. Я только что кого-то видела. Я в этом уверена.

Нет. Со мной просто что-то не так. Я вышла на улицу и вернулась оттуда не в себе. И теперь мое сердце пытается убедить меня в том, что я только что видела идущего по коридору отца. Я схожу с ума. У меня точно едет крыша. Я встаю и не чувствую ног. Это так странно, что я начинаю сомневаться в том, что проснулась. Может, я всё еще сплю? Я щипаю себя за руку. Больно. На цыпочках обхожу Грейс и тихонько трясу ее за плечо, пока она не открывает глаза.

— Слоун? — сонно моргает она. — Ты чего?

— Я не сплю?

— Что?

— То есть… ты что-нибудь слышала?

— Нет. — Она трет глаза. — Я спала. Что случилось?

— Ничего. Ничего. Прости. Спи дальше.

— Слоун…

— Забудь.

— Нет. Что ты…

— Ничего. Прости. Наверное, мне приснился кошмар.

Хмуро глянув на меня сквозь полуприкрытые веки, она переворачивается и ложится на живот. Я стою в середине комнаты, не зная, что делать. Заснуть я не смогу. Я спала как убитая, а потом проснулась и услышала… нет, я ничего не слышала. Я ничего не слышала.

Я сажусь на свой мат и пытаюсь успокоиться. Выдерживаю лишь минуту, после чего снова вскакиваю на ноги, хватаю фонарик и иду в туалет. Там некоторое время стою над раковиной, положив ладони на краны с горячей и холодной водой. Сердце трепыхается в груди. Я включаю воду. Сколько ее осталось в баке? Сколько ее растратили, смывая с меня в душе кровь инфицированных? Сколько ее было на тот момент, когда мы пришли в школу? Я складываю ладони лодочкой, подставляю под струю и ополаскиваю лицо. С меня слетают последние остатки сна, и теперь я уже уверена, что не сплю, но не уверена, что мне следовало в этом убеждаться. Я не закрываю воду и, прислонившись к кабинке, слушаю, как она течет, зная, что не должна бы этого делать. Почему-то звук льющейся воды напоминает мне о поющих в деревьях птицах. Остались ли еще птицы? Я отбрасываю эту глупую мысль.

Конечно, остались.

Я выключаю кран и выхожу из туалета. Но не иду в банкетный зал, а вместо этого направляюсь в противоположную сторону, куда удалились причудившиеся мне шаги.

Не знаю, почему меня тянет следовать за своим кошмаром.

Звук моих шлепающих по полу босых ног действует на нервы, и я ускоряю шаг. Я приближаюсь к забаррикадированному черному входу, ведущему на стадион. Подхожу к дверям, протискиваясь между партами, наваленными почти во всю ширь коридора. Вклиниваюсь в свободное местечко и утыкаюсь лбом в стену. Что я делаю?

Я так долго стою в этой позе, что ноги немеют, а шея и плечи начинают ныть. Снаружи ничего не слышно.

Со взрыва на бензоколонке на улицах очень тихо.

Как там сейчас? Каким стал мой дом? Я скучаю по своей комнате, по своей постели. В моей спальне, дома, я спала летом с открытым окном, слушая шум проезжающих мимо машин и шорох кленовых листьев, шуршащих друг о дружку при ветре. Лили обычно тайком залезала в мою комнату через окно, забираясь по клену.

Я чувствую кого-то у себя за спиной.

Резко развернувшись, ударяюсь боком о парту. Я сгибаюсь, от боли на секунду обо всем позабыв, а потом поднимаю голову и вижу мужчину. Крупного, знакомого телосложения. Он стоит ко мне спиной. Настоящий. Нет. Как я могу определить, что он реальный, если уже не понимаю, что реально, а что — нет? В конце коридора стоит мужчина. Нет, мне это снится. Я закрываю глаза. Открываю их. Он всё еще там. Я снова закрываю глаза. Открываю. Он всё еще там.

— Отец? — зову я. — Отец…

Мужчина распрямляет плечи. Он начинает медленно поворачиваться, и я чувствую себя так, словно если увижу его лицо, мир обрушится. Я не хочу его видеть. Не могу. Я вырубаю фонарик и слепо бегу назад в зал. Кидаюсь к Грейс и опять трясу ее, пробуждая.

— Грейс, проснись, проснись, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста… там что-то… там кто-то есть. Кто-то пробрался в школу.

 

 

Глава 4

 

 

Я сижу на мате, и Грейс обнимает меня одной рукой. В зал заходят только что обшарившие всю школу Кэри, Райс и Трейс. Кэри помятый, растрепанный, мучающийся похмельем и, судя по брошенному на меня взгляду, донельзя недовольный. Мне плевать. Я покусываю ногти, пытаясь отвлечься, потому что иначе съеду с катушек. Харрисон сидит по другую сторону от Грейс. Он до того перепуган, что даже не может говорить, что даже не мог помочь с поисками остальным. Но нам с ним не о чем беспокоиться, потому что кроме нас в здании никого нет. Никого в школе нет.

Никого.

— Тут только мы. — Кэри трет глаза. — Боже, я бы лучше продрых еще часов двенадцать.

Я утыкаюсь лицом в колени.

— Всё хорошо, — утешает Грейс, поглаживая меня по спине. Я таю от ее тепла. Оно проникает в самые омертвевшие уголки моей души. — Тебе, наверное, приснился кошмар.

— Как твоя голова? — спрашивает Райс.

— Иди к черту, — бормочу я и, почувствовав удивление Грейс, вспоминаю о том, что единственные два человека, которые знают, что мы с Райсом не ладим, только мы с Райсом и есть.

— Я просто хотел…

— Дело не в моей голове.

А может и в ней.

— Такое раньше случалось? — спрашивает Грейс.

Отвратительный вопрос. Мое красноречивое молчание вызывает новую серию мягких вопросов: когда? Где я была? Что я чувствовала? Я рассказываю о том, что случилось в медкабинете, но ничего не говорю о первых днях, когда ощущала воображаемый аромат одеколона отца. Вот только если я понимала, что запах мне лишь чудился, то в коридоре, как мне кажется, я всё-таки кого-то слышала.

Ведь слышала же?

— Никто не сможет сюда войти, — твердо заявляет Кэри. — Мы позаботились об этом.

Уже утро. Подняв взгляд, я вижу в окнах над головой сероватое небо. Наверное, пойдет дождь.

Может быть, они правы. Никого в школе нет. Может быть, всё это только в моей голове.

— Простите, — прошу прощения я.

Кэри опускается рядом со мной на корточки. Он так близко, что Грейс встает и отходит от нас обоих. На мгновение они встречаются взглядами.

— Ты пострадала. Сильно испугалась, — говорит Кэри. — Такое случается.

Такое случается.

Все теперь относятся ко мне чересчур мягко. Они не хотят, чтобы я чувствовала себя неловко, но неловкости не избежать. Я провожу в их компании половину утра, стараясь делать вид, будто всё нормально, хотя это не так. Потом, пока весь этот глупый спектакль не доконал меня окончательно, извиняюсь и ухожу. Я решаю воспроизвести свой вчерашний путь, но не проходит и пяти минут, как нарисовывается Райс. Мне хочется послать его, но куда? Он всегда будет рядом, здесь.

Мы все останемся здесь. Это место — наша могила.

— Ты пыталась напугать нас, чтобы мы убрались из школы? — спрашивает Райс. — Мне что, следить за тобой, чтобы ты не подставила нас в поисках какого-нибудь драматичного способа ухода из жизни?

Я молчу, и он внимательно разглядывает мое лицо.

— Если ты не лжешь, то, может быть, все твои видения — результат сотрясения мозга? У тебя на лбу под повязкой кусок кожи содран. Останется шрам.

Рука сама собой тянется к повязке и отодвигает ее. Рана так жжет, что я ощущаю во рту горький привкус.

— Чего тебе здесь надо? — спрашиваю я Райса.

— А тебе? — отвечает он вопросом на вопрос.

Я дохожу до конца коридора — до двери в класс, у которой видела мужчину. Толкаю ее. Это комната мистера Бакстера. Раздражение на Райса стихает, когда я захожу внутрь. Я прохожу по ряду, касаясь ладонями парт. Как же всё это неправильно. Я не хочу забывать, как мы учились в этом классе.

Не хочу забывать, как здесь было раньше.

Я дохожу до стола мистера Бакстера и сажусь на его стул. Райс стоит в середине класса, наблюдая за мной. На столе лежит органайзер. Кто еще использует такие штуки, когда есть смартфоны? Я открываю блокнот на случайной странице и вижу запись к зубному, а под ней: «Мадлен этим утром: красная ночнушка». Меня переполняют чувства от того, насколько личная эта запись из пяти слов. Она напоминает мне о том, что, по рассказам Лили, мама использовала календарь, висящий на пробковой доске на кухне, в качестве дневника. Она записывала туда не только важные встречи, но и всякие интересности, вроде наших с сестрой потасовок. Например: «Слоун отобрала у Лили куклы!». Сестра сказала, что мама все эти записи хранила. Я как-то спросила о них у отца, но он не сказал, где держит их, да и оставил ли их вообще.

— Чувство вины, — говорит Райс.

— Что? — поднимаю я на него взгляд.

— Мужчина, которого ты видела. Готов поспорить, он привиделся тебе, потому что ты чувствуешь вину из-за того мужика снаружи.