ГЛАВА 18. В среду утром у нас рабочее совещание в конференц-зале

 

В среду утром у нас рабочее совещание в конференц-зале. Все время я сижу в каматозе — слушая лишь в полуха. Когда оно заканчивается, уходят все, кроме Кейт, которая все еще сидит за столом, раскладывая и собирая стопку бумаг и папок перед собой.

Она лучшая подруга Долорес — и да, это значит, что есть некоторые принципы. Такие же неприступные, как и стена молчания. Но, на данном этапе, мне нечего терять.

— Эй.

Она мягко улыбается:

— Привет Мэтью.

Я не хожу вокруг, да около.

— Она… она вообще говорит обо мне?

Кейт смотрит вниз, на стол переговоров.

— Ни слова.

Да уж… хреново.

Но я не отказываюсь от надежд.

— Она думает обо мне?

Кейт встречается со мной взглядом, и он у нее сочувствующий — немного печальный. Не уверен, эта грусть у нее направлена на Долорес или на меня. Она шепчет:

— Каждый день. Все время. Она никуда не выходит, она просто… хандрит, и смотрит кино. Она в этом не признается, но я знаю, что это из-за тебя.

Что ж… ну хоть что-то. Страдание любит компанию — и страдание Долорес доставляет мне некий комфорт. Успокоение. Что я, хотя бы, не один такой.

— Мэтью, почему ты просто не позвонишь ей? Люди иногда ругаются, совсем необязательно, чтобы на этом все заканчивалось.

Я уже качаю головой.

— Я не могу. Долорес любит, чтобы за ней бегали, я уже это понял. Но, в какой-то момент, ей надо перестать бегать, и позволить мне ее поймать. Я раскрылся перед ней, чтобы показать ей, как она важна для меня. Что я готов к длительным отношениям — если она захочет. Но теперь — ее очередь. Она должна показать мне, что тоже этого хочет.

Гордость — это не всегда грех. Иногда это спасение, которое не дает вам превратиться в придурка, не дает вам выглядеть дураком — но которым вы являетесь.

— Я уже был с тем, которая… хотела чего-то другого. Кого-то другого. Не хочу больше такое переживать.

Кейт кивает головой, слегка улыбаясь.

— Ладно. Чего бы это ни стоило, надеюсь, Ди скоро прозреет.

— Спасибо.

Я делаю несколько шагов по направлению к двери. Но потом останавливаюсь. Потому что, не смотря на то что, я Дрю и не видел, но инстинкты во мне подсказывают, что он переживает. Зализывает раны.

Смертельные.

А еще чутье мне подсказывает, что Кейт залечивает те же самые раны — просто у нее получается лучше это скрывать.

— Послушай, Кейт… насчет того, что произошло между тобой и Дрю…

Все признаки дружелюбия тут же спали с ее лица. Ее взгляд становится тяжелым, губы сжаты и она перебивает меня резким голосом:

— Не надо, Мэтью. Просто… не надо.

Думаю, Дрю не единственный, кто включил радиомолчание.

— Хорошо. — Я сжимаю ее плечо. — Хорошего дня.

Она натянуто улыбается, а я направляюсь в свой кабинет.

 

***

 

Позже, тем же вечером, я заезжаю к Стивену и Александре, чтобы приглядеть за Маккензи, пока они пошли в кино. Лекси открывает дверь и смотрит на выражение моего лица дольше, чем нужно, а потом смотрит мне за спину. Никого там не увидев, ее лицо смягчается от сожаления.

Она крепко меня обнимает и говорит:

— Знаешь, Мэтью, существует такая вещь, как слишком разные.

Я тяжело сглатываю.

— Даа, я знаю, Лекс.

Времени на жалость нет, потому что светловолосое пятно в голубом наряде принцессы выбегает в холл, держа в руках медвежонка. Она врезается мне в ноги и обнимает меня за колени.

— Ты здесь!

Я поднимаю Маккензи на руки.

— Привет, принцесса!

— Хочешь поиграть в чайную вечеринку, дядя Мэтью? Ты можешь быть Баззом Лайтером, а я буду мисс Несбит.

— Звучит весело.

Я вознагражден шикарной детской улыбкой. И в первый раз за несколько дней, тяжесть на моем сердце стала легче.

Стивен помогает Александре надеть пальто, каждый из них целует Маккензи на прощание.

— Спать в восемь, — сообщает мне Александра. — Не позволяй ей уговорить тебя уложить ее позже.

— Не уверен, что я смогу устоять перед жалостливым взглядом больших голубых глаз.

Она улыбается.

— Будь сильным.

Они уходят, и я закрываю за ними дверь. Следующие полтора часа я играю в чаепитие с Маккензи. И в Барби. Потом мы строим стену и сносим ее машинкой Humvee на пульте управления. Перед тем как лечь спать, мы покидали мячик в игрушечное баскетбольное кольцо, которое я купил ей на день рождения.

Уже лежа в постели, она просит меня почитать ей историю и вытаскивает из-под подушки толстую книгу Дисней.

Золушка.

Маккензи обнимает своего медведя и смотрит на меня неморгающими сонными глазами. Когда доходим до места, где Принц делает свое объявление, она меня спрашивает:

— Дядя Мэтью?

— Ммм?

— Почему Золушка не пошла к принцу со своей туфелькой? Почему она не сказала ему, что «Это я»? Почему она стала ждать его?

Я задумываюсь над ее вопросом и не могу удержаться, чтобы провести сравнение со мной и Долорес.

— Может… может, Золушка не была уверена, какие у принца к ней чувства. Может, она хотела, чтобы он сам пришел за ней — так она будет знать, что он ее любит.

Это просто чертовски печально. Говорить о своей любовной жизни с четырехлеткой.

Маккензи с пониманием кивает, и я продолжаю читать. Пока…

— Дядя Мэтью?

— Да?

— А почему принц не узнал, что это Золушка? Если он полюбил ее, он бы помнил, как она выглядела, правильно?

Я думаю о дразнящей улыбке Ди, ее идеальных губах, теплой нежности в ее глазах, когда она просыпается рядом со мной, как приятно гладить ее по щеке кончиками пальцев — словно касаться лепестка розы.

Когда я отвечаю, у меня хриплый голос:

— Да, Маккензи. Если бы он ее полюбил, он бы не забыл, как она выглядела. Никогда.

Она зевает, долго и широко. Потом поворачивается на бочок и устраивается на подушке.

С сонным вздохом в голосе, Маккензи говорит:

— Я думаю дядя Дрю прав. Этот принц просто придурок.

И это были ее последние слова перед тем, как она отправилась в царство снов.

 

***

 

В четверг на работе, мой отец останавливается у моего кабинета и сообщает мне, что моя мама ждет меня вечером на ужин. Расстраивать свою мать — это тяжкое преступление, и последнее, что мне сейчас нужно, это, чтобы мое имя стояло первым в черном списке моего старика.

Я приезжаю в пять тридцать. Мои родители живут в четырехспальном особняке, построенном еще в 1920-х, с оригинальной лепкой, тремя каминами, украшенными орнаментом, комнатой для приема гостей, кабинетом, музыкальной комнатой, буфетной, и великолепной столовой.

Действительно ли им нужно столько места? Нет. Но они и не подумают о переезде. Особенно после того, как я съехал, и как говорила моя мама, они наконец-то опять могут заниматься «приятными вещами».

Я понимаю, потребуется еще несколько лет прежде, чем нам понадобится установить один из тех классных автоматических стульев, чтобы они могли подниматься на лестнице.

Когда экономка, Сара, которая уже много лет работает у родителей, открывает дверь, я нахожу маму в комнате для приемов, которая наслаждается стаканчиком хереса у зажженного камина.

Увидев меня, она улыбается, поднимается и крепко меня обнимает.

— Здравствуй, дорогой. Я так рада, что ты смог сегодня прийти.

Она поднимает взгляд на мое лицо.

— Ты выглядишь усталым. Наверно, слишком много работаешь.

Я улыбаюсь ей.

— Нет, мама, совсем нет.

Мы садимся, и она рассказывает мне о хризантемах, которые она выращивает и последних новостях загородного клуба.

Когда из кабинета выходит мой отец, это знак, что обед уже подан.

Стол в столовой не очень большой — шесть стульев — но отец сидит на одном конце, просматривая газеты, которые он собирается читать, моя мама ест на другом конце, и я сижу между ними.

Когда мама разрезает свою курицу гордон блю, она спрашивает:

— Ты все еще видишься с той девушкой с офисной вечеринки? Она мне понравилась очень сильно, Мэтью. Такая с характером. Правильно, Фрэнк?

— Что?

— Девушка, которую Мэтью приводил на вечеринку — нам она понравилась, ведь так? Как ее звали? Дианна?

— Долорес, — признает мой отец, доказывая, что он самом деле в курсе происходящего вокруг него.

Иногда я думаю, что он просто ведет себя так, будто ничего не видит вокруг — и будто бы он глухой — чтобы ему не приходилось участвовать в разговорах, которые его не интересуют. Это такая уловка.

Я заставляю еду опуститься в свой неожиданно сжавшийся желудок.

— Нет, мама, Ди и я… у нас ничего не вышло.

От разочарования она щелкает языком.

— Ох, какая досада.

Она делает глоток вина.

— Я просто хочу, чтобы ты обзавелся семьей, дорогой. Никто из нас не становится моложе.

Ну, вот, началось.

Моя мама замечательная — добрая и нежная — но она все равно мама. Что означает, что теперь каждую секунду, она будет говорить о том, как мне нужен кто-то, кто обо мне будет заботиться и о том, что ей надо увидеть внуков, прежде чем, она умрет.

Такой разговор у нас уже был.

Она наклоняется в мою сторону, и заговорческим тоном шепчет:

— Это из-за… сексуальных проблем?

Мой кусочек курицы застревает у меня в пищеводе. Я стучу себя по груди, чтобы пропихнуть его дальше — но голос у меня скрипучий.

— Что?

Она выпрямляется на своем стуле.

— Здесь нечего стыдиться, Мэтью. Я тебе подтирала задницу — так что нет причин, по которым мы не могли вести взрослый разговор о твоей сексуальной жизни.

«Подтирать задницу» и «сексуальная жизнь» — эти два выражения никогда, никогда, не следует употреблять в одном предложении. Если только ваше имя не Вуди Хренов Аллен.

Я прочищаю горло. Оно все еще жжет.

— Нет, мам. Там все было у нас в порядке.

— Ты уверен? Некоторые дамы стесняются выражать свои потребности…

Не может быть, чтобы это происходило.

— …обсуждать свои желания. В этом месяце в нашем читательском клубе мы обсуждаем один роман, как раз на эту тему. Пятьдесят оттенков серого. Не хочешь взять почитать, Мэтью?

Я делаю большой глоток воды.

— Нет, я уже наслышан о нем, спасибо.

От того, что моя дорогая, милая мамочка знакома с этим романом, однако, мне теперь будут сниться кошмары.

Она хлопает меня по руке.

— Ладно. Дашь мне знать, если передумаешь. Тот мистер Грей тот еще креативщик.

Слава богу, остальная часть разговора касается менее тошнотворных тем.

Когда тарелки пусты, я встаю из-за стола и целую маму в щеку.

— Спокойной ночи, мам. И… спасибо… за совет.

Она улыбается.

— Спокойной ночи, дорогой.

Мой отец вытирает рот и бросает салфетку в тарелку.

— Я тебя провожу. Хочу покурить.

Всю мою жизнь отец курил, но он не знает о том, что я курю. Не имеет значения, тринадцать мне или тридцать — если он когда-нибудь узнает, то переломает мне все чертовы пальцы.

Мы спускаемся вниз и встаем в открытом дверном проеме, где горит свет. Запах одеколона моего отца и только что зажженной сигареты пахнет знакомо. И, как ни странно… успокаивающе.

— Что случилось у тебя? — спрашивает он резким голосом старика. — Последние несколько дней ты ходишь, как в воду опущенный.

Видите? Он может долго ничего не говорить, но это только потому, что он слишком был занят тем, чтобы слушать и наблюдать — и претворяться, что ему ничего не надо.

Я пинаю камушек с верхней ступеньки.

— Все нормально, отец.

Чувствую, как он смотрит на меня. Внимательно.

— Нет, не нормально. — Он гасит свою сигарету в банке с песком. — Но будет нормально.

А потом он меня обнимает.

Сильно, как медведь. Также он меня обнимал, когда я был ребенком, перед отъездом в командировки.

— Ты — хороший парень, Мэтью. Всегда был. А если она этого не видит? Тогда она тебя не заслуживает.

Я обнимаю его в ответ, потому что… мне это чертовски нужно.

— Спасибо, отец.

Мы разжимаем объятия. Несколько кварталов я прохожу пешком, пытаясь не думать — или видеть — лицо Ди в своих мыслях. Я иду вниз по улице, к дому Дрю.

Мне приветствует привратник, и когда я поднимаюсь в пент-хаус, и сажусь на пол в коридоре, облокачиваясь спиной на дверь Дрю.

Я не совсем уверен, слушает ли он, но, кажется, слушает.

И я смеюсь.

— Друг, я надеюсь, ты там сидишь, потому что ты не поверишь, какой разговор у меня сегодня состоялся с матерью…

 

***

 

Пятница выдалась тяжелой. Я просто… скучаю по ней. Сильно. Воспоминания, образ ее лица, каждую секунду всплывают в моей голове, мучая меня. Я не могу сконцентрироваться, не хочу есть. Мое тело кажется тяжелым, в груди жмет, болит, как при бронхите. Я скучаю по всему, что связано с ней. По ее смеху, ее смешным теориям, и да — не буду врать — скучаю по ее превосходным грудям. Я уже привык спать рядом с Ди — или на ней — кожа к коже, обнимая ее своей рукой, или зарывшись головой в ее грудь.

Моя чертова подушка не выдерживает с этим никакого сравнения.

Что мне на самом деле нужно, так это секс. Вам, может, не понравится такое слышать, жаль, конечно, но это правда. Когда ваш автомобиль окончательно умирает, вы же не продолжаете сидеть в нем, вспоминая обо всех временах, когда он вез вас на работу, к друзьям или в путешествие? Конечно, нет. Это глупо. По логике вещей — единственная вещь — это ехать покупать новую машину. Это единственный способ двигаться дальше.

Для мужчины или женщины — секс после разрыва во многом похож на это. Тебе хорошо — даже если это длится какое-то мгновение — и это напоминает вам, что жизнь не останавливается. Что конец света не наступил, только потому, что наступил конец вашим отношениям. Вселяет в вас уверенность в светлое будущее. Будущее, не утопающее в мучениях.

Но как только эта мысль оседает во мне, и я знаю, что это то, что мне следует сделать… я этого не хочу. Нет желания трахать кого-то, кто не Долорес Уоррен. И по правде сказать — есть какая-то маленькая, предположительно подкаблучная часть меня, которая еще и боится. Боится даже пробовать.

Это та же самая часть меня, которая кривится от разочарования каждый раз, когда прихожу домой, а ее там нет. Часть меня, которая все еще думает, что она все такие поймет, как здорово нам быть вместе, что она по уши в меня влюблена, и что она прибежит назад ко мне. И если что-то или все из этого случилось, я бы никогда не хотел огорошить ее новостью о том, что во время нашего разрыва, я переспал с другой женщиной. Правильно или нет, то доверие, которое я с таким трудом выстраивал с Долорес, было бы разрушено. Так что, в конце концов, это не просто риск, на который я хочу пойти — не ради случайного секса с первой попавшейся.

 

***

 

Суббота не лучше. Джек умоляет меня пойти с ним — жалуется, что его все бросили, что он скучает по своим товарищам по похождениям.

Но у меня нет на это настроения.

Вместо этого, я хватаю упаковку пива и пиццу и устаиваю пикник под дверью у Дрю. Говорю в основном я: он только «бамкает» свои ответы, когда я спрашиваю, жив ли он там вообще. По звукам кажется он перешел к просмотру Лезвия славы. Странный фильм.

Тем не менее, покончив с пиццей и последним пивом, я отклоняю голову назад на его дверь — слегка пьяный. И я начинаю философствовать. Говорю о выходных, когда мы были детьми, и мой дядя брал Дрю, Стивена и меня в поход в свою хижину в Адирондак.

Стивен со своей аллергией на ядовитый плющ — его раздуло, как шарик.

Но даже это его не останавливало, он все равно ходил с нами на поиски зарытых сокровищ. Мой дядя дал нам карту, которую он и мой старик сделали будучи детьми — чтобы искать коробку с серебряными долларами, которую они считали замечательной идеей закопать.

Первые три дня, мы только и делали, что охотились за ней. Но потом… как обычно и поступают дети… мы сдались. Мы переключили свое внимание на лазанье по деревьям, и драку на палках, а еще наблюдение за девчонками из местного колледжа, которые нагишом купались у озера.

Я думаю о тех временах и, конечно, Долорес — всегда о ней. И с грустью я интересуюсь:

— Думаешь, если бы мы поискали еще дольше, немного усерднее, постарались бы сильнее, думаешь, нам бы удалось отыскать сокровища?

Он не отвечает. А я пьян сильнее, чем думал. Поэтому прежде чем вырубиться в холле его дома, я собираю свои вещи и беру такси, чтобы добраться до своей собственной кровати.

И, как и все прошлые ночи, мне снится Долорес.