Лес Рук и Зубов 2 страница

– Почему ты ее отпустила? – с порога спрашивает Джед. Рукой он прикрывает глаза от солнца, позой напоминая мне маму: вот так она стояла на краю Леса и пыталась разглядеть в чаще отца.

Я ждала этого вопроса, но по-прежнему не знаю, какой ответ его устроит.

– Она сама так решила.

Джед плюет на землю у моих ног, и несколько капель слюны застревают в его короткой черной бороде.

– Решать было не маме. – Голос у него напряженный, однако он сдерживает крик, чтобы не устраивать скандала на глазах всей деревни. – Она ничего не соображала.

Меня окатывает его болью и яростью, и я бы рада разделить эти чувства с братом, облегчить его бремя. Но мне хватает и своих… Я не в состоянии ему помочь.

– Я не смогла ее убить, Джед. – Усилием воли заставляю себя не опускать глаза.

– А бросить ее к Нечестивым – не убийство, Мэри? – Джед больно хватает меня за плечо, впиваясь пальцами в кожу. – Ты хоть понимаешь, что теперь ее должен буду убить я – на дозоре? Или прикажешь сохранить ей жизнь? Да это и не жизнь вовсе! Это противоестественно! Мерзко, неправильно и отвратительно! Поверить не могу, что ты так со мной поступила. Я должен убить нашу мать, потому что тебе не хватило духу.

Выходит, чтобы ему не пришлось делать этот выбор, его должна была сделать я?

– Прости, Джед.

Я не вижу другого способа наладить отношения. Он – Страж, его долг – охранять деревню, укреплять забор и убивать зараженных. Не знаю, как втолковать ему, что это был мамин выбор, а не мой. Она отдавала себе отчет, что однажды ее может убить родной сын. Как объяснить Джеду, что иногда любовь и верность вынуждают человека уйти в Лес за своим избранником, даже если это значит отвергнуть все остальное?

Я хочу обнять брата и подаюсь вперед, но он держит руку на моем плече и не дает приблизиться.

– Теперь я – глава семьи, Мэри.

Я пытаюсь улыбнуться и напомнить ему, что он всегда будет мне братом.

– Это ведь не значит, что тебе нельзя обнять родную сестру.

Вопреки моим ожиданиям Джед не улыбается в ответ.

– Я слышал, ты скоро войдешь в Союз сестер. – Его слова бьют меня как обухом по голове. Я ждала от брата какой угодно реакции – гнева, боли, раскаяния, – но даже в самых худших кошмарах мне не могло присниться, что он вышвырнет меня за порог и отдаст Сестрам, не снизойдя даже до нормального разговора, не дав объясниться. Вот почему он не приходил в собор: для него я уже стала одной из Сестер, и мое место среди них.

Впрочем, нет, отчасти я ждала и боялась такого исхода. Бредя по улице к дому, я почему-то знала, что мне не позволят войти и собрать мамины вещи. Джед все заберет себе.

– Твоей руки никто не попросил, Мэри. Ты никому не нужна. За тобой не будут ухаживать этой зимой. – Его пальцы больно сжимают мое плечо.

– Гарри… – Я беспомощно показываю за спину, где за холмом скрывается ручей – на его берегу всего неделю назад Гарри пригласил меня на Праздник урожая. Я пытаюсь вспомнить, что я ответила.

Джед уже качает головой, а у меня в ушах стоит растерянный рев мыслей. Я открываю рот, однако брат меня осаживает:

– Никто не попросил твоей руки.

Я молча таращусь на него, чувствуя как все силы, мысли и чувства покидают мое тело. В нашей деревне у молодой незамужней девушки три выбора: либо она живет с родными, либо выходит замуж, либо становится Сестрой. Вскоре после Возврата нашу деревню полностью отрезало от остального мира, и хотя со временем ее население значительно выросло, здоровым молодым людям и девушкам надлежало создавать семью и продолжать человеческий род.

А потом страшная болезнь погубила почти всех моих сверстников, и рождение детей стало для деревенских жителей задачей первостепенной важности. Поскольку нас осталось так мало, я росла в постоянном ожидании, что этой осенью Гарри попросит моей руки. Или другие юноши проявят интерес. Я надеялась встретить настоящую любовь, как моя мама, которая предпочла уйти в Лес Рук и Зубов за своим Нечестивым мужем.

Конечно, Джед мог приютить меня и подождать, не сделают ли мне предложения следующей осенью. Дать остальным деревенским семьям немного свыкнуться с мыслью, что оба моих родителя теперь – Нечестивые, что на нашей семье лежит печать вечной смерти. Но Джед решил по-другому.

– Время еще есть, – говорю я и слышу отчаяние в собственном голосе, мольбу взять меня к себе, ведь у нас никого нет кроме друг друга.

– Твое место среди Сестер, – равнодушно произносит Джед. – Удачи. – И отталкивает меня от входа в дом. Я заглядываю ему в глаза и вижу, что удачи мне он желает искренне.

– А Бет? – спрашиваю я, всеми силами оттягивая момент расставания, надеясь вновь разжечь огонь дружбы, связывавшей нас столько лет, всю жизнь.

На его скулах вздуваются желваки, рука упирается в дверной косяк.

– Она выкинула, – отвечает Джед и уходит в дом. Темнота прихожей скрывает выражение его лица. – У нас был бы мальчик, – добавляет он и захлопывает дверь.

Я делаю шаг вперед, уже готовясь ворваться в дом наперекор воле брата, но потом слышу щелчок замка и замираю на месте. Мне хочется схватить Джеда, крепко прижать к себе и завыть от боли вместе с ним. Я могла стать тетей… Прижимая ладони к теплому дереву, я хочу заорать на брата, ведь мне тоже больно, я тоже страдаю и очень нуждаюсь в поддержке.

Тут мне приходит в голову мысль, что теперь у брата новая семья. Он больше не нуждается в моем утешении. Я только напоминаю ему о смерти родителей. От боли я впиваюсь ногтями в дерево и с горечью сознаю, что осталась совсем одна.

Пытаясь затушить огонь в горле, роняю руки и отворачиваюсь от единственного дома, который знала. Смотрю на домишки по соседству: зеленые сады спускаются к проселочной дороге, на которой три девочки водят хоровод и поют песню. Я знаю, что должна вернуться в собор, но там, среди Сестер, вся моя жизнь будет вращаться вокруг Писания, на прочие интересы и причуды времени не останется. Поэтому я иду прочь от домишек, обхожу стороной поля, уже готовые к зиме, и начинаю подниматься на восточный холм.

В детстве Сестры учили нас, что перед самым Возвратом люди догадались, какая судьба их ждет: случилось непоправимое, и очень скоро Нечестивые захватят весь мир.

Однако они не теряли надежды. Даже когда Нечестивые принялись заражать живых и начался массовый Возврат, они продолжали строить заборы – длинные заборы, бесконечные. Вероятно, таким образом люди пытались загнать Нечестивых в резервацию, но в конечном итоге появилась наша деревня – огороженный участок земли посреди огромного Леса, на котором поселилось несколько сотен человек.

Существует множество теорий относительно того, кто и зачем основал нашу деревню. Собор и еще несколько деревенских зданий явно были построены до Возврата, и некоторые исследователи считают, что люди прошлого проводили здесь священные ритуалы. Другие убеждены, что мы – избранные, потомки самых выдающихся представителей довозвратной эпохи, которых отправили сюда с благородной миссией: продолжать род человеческий. Словом, история умалчивает, кто мы и откуда. Наши предки были так заняты выживанием, что не позаботились о передаче своих знаний следующим поколениям. Те немногие свидетельства прошлого, что нам удалось сохранить – вроде детской фотографии моей прапрапрабабушки, – сгорели во время пожара, когда я была маленькой.

Во все стороны от деревни простирается огромный Лес – больше нам о внешнем мире ничего не известно.

Спасибо и на том, что людям прошлого хватило ума оставить внушительные запасы материалов для строительства забора. Сразу после основания деревни ее жители начали понемногу раздвигать огороженную территорию, отвоевывая у Нечестивых все новые и новые земли, пока запасы железной сетки и столбов не иссякли.

Холм, на который я сейчас поднимаюсь, освоили в последнюю очередь. Нашим предкам казалось очень важным занять какую-нибудь возвышенность, чтобы наблюдать оттуда за Лесом. На вершине холма построили смотровую вышку, но пользоваться ей никто не стал, и со временем она обветшала. Впрочем, для меня это не помеха: я поднимаюсь на самую высокую точку нашего огороженного мирка, чтобы в последний раз окинуть его взглядом.

Справа от меня вдаль уходят поля, кое-где пасутся овцы и коровы. За ними никто не смотрит: даже если они подойдут вплотную к забору, Нечестивые не смогут их заразить. Животным не страшны их укусы.

Слева расположилась деревня. Отсюда домики кажутся еще меньше, а на западной границе над всем возвышается громадный собор. Лишь погост отделяет его от темного Леса. Отсюда мне видно, как неуклюже собор разрастался: от центрального святилища в разные стороны под невообразимыми углами протянулись новые крылья и пристройки.

У подножия с обратной стороны холма стоят ворота, от которых в Лес уходит тропа, похожая на шрам среди деревьев. Точно такая же тянется в Лес от собора, и хотя обе они огорожены заборами, Сестры и Стражи строго запрещают по ним ходить.

Это просто никчемные полоски земли, заросшие ежевикой и сорняками. Ворота у начала обеих троп на моей памяти ни разу не открывались.

Никто не помнит, куда они ведут. Одни говорят, что это наши пути отступления на случай вторжения Нечестивых, другие – что по ним можно ходить в чащу Леса за дровами. На деле нам известно лишь то, что одна тропа указывает на восходящее солнце, а вторая – на заходящее. Нашим предкам наверняка было известно, куда они ведут, но это знание навеки утрачено – как и все прочие знания о довозвратном мире.

Наши попытки сохранить историю потерпели неудачу. Это напоминает мне игру, в которую мы часто играли в школе: ученики садятся в круг, и один шепчет на ухо другому какую-нибудь фразу. Когда фраза доходит по цепочке до последнего ученика в круге, тот произносит ее вслух. Как правило, она не имеет ничего общего с первой.

Вот так и выглядит теперь наша жизнь.

 

 

IV

 

Лишь поздно днем я спускаюсь с вышки и возвращаюсь в собор, где меня уже поджидают Сестры.

– Так ты решила стать одной из нас? – спрашивает сестра Табита, стоя перед алтарем в окружении двух других Сестер.

– У меня нет выбора, – признаюсь я.

Она неодобрительно поджимает губы, разворачивается и стремительно проходит в дверь, спрятанную за занавесом рядом с кафедрой.

– Ступай за мной, – приказным тоном говорит она, и я подчиняюсь. Две Сестры семенят следом.

Мы проходим по коридору в глубь собора – так далеко я прежде не забиралась – и останавливаемся у тяжелой деревянной двери, окованной железом. Сестра Табита открывает ее, берет свечу со столика внутри, и мы вместе спускаемся по крутой каменной лестнице. Воздух здесь холодный и влажный, а в самом низу перед нами открывается гулкий, похожий на пещеру зал, уставленный пустыми полками.

Мы идем дальше и останавливаемся в самом темном углу зала. Я мысленно твержу, что мне нечего бояться в этом жутком месте, что Сестры неопасны – наоборот, они защищают жителей деревни. И все же неприятный холод пробирает меня до мозга костей.

Сестра Табита отодвигает штору – за ней оказывается еще одна массивная дверь, – снимает с шеи ключ, отпирает замок и манит меня за собой. Мы попадаем в очередной коридор, больше похожий на туннель: стены и пол здесь земляные, а потолок поддерживают толстые деревянные балки. Вдоль стен стоят полки с небольшими квадратными ячейками: почти все они пусты, лишь кое-где виднеются пыльные бутылки.

– Тебе известно, что давным-давно, за несколько веков до Возврата, это здание стояло на плантации? Что здесь была винокурня? – спрашивает меня сестра Табита.

Эхо наших шагов отдается в коридоре, пламя свечи тревожно дрожит. Сестра прекрасно знает, что ничему подобному нас в школе не учили, и, не дождавшись ответа, продолжает:

– Вместо Леса вокруг деревни простирались виноградники. Обширные поля до самого горизонта. Стражи до сих пор иногда натыкаются на участки забора, увитые виноградными лозами.

Туннель немного поворачивает влево. Порой в стенах нам попадаются рассохшиеся и покореженные двери с крепкими железными засовами. Я на миг останавливаюсь напротив одной, но идущие следом Сестры толкают меня вперед. Интересно, почему историю о виноградниках и этом туннеле хранят в секрете? И почему сестра Табита решила поведать мне ее именно сейчас?

– Вино бродило в бочках под собором, но делали его не здесь, – продолжает она.

Наконец мы упираемся в тупик: отсюда наверх ведут деревянные ступени, врезанные прямо в землю. Сестра Табита поворачивается ко мне. Я бросаю взгляд ей за спину и вижу в потолке деревянный люк.

– Вино делали в другом месте, – властным тоном продолжает она, чтобы я не отвлекалась. – Ягоды давили ногами: от такой работы повсюду грязь и насекомые, поэтому специально для этих целей неподалеку стояла давильная. Этот туннель соединял ее с собором, по нему готовое сусло приносили сюда для брожения. Когда почва истощилась, виноградники забросили, а давильная со временем обветшала и рухнула. Но сама винокурня – наш собор, – уцелела, потому что была построена из камня.

Сестра Табита медленно поднимается по ступеням, сгибаясь в три погибели под самым потолком. Там она отпирает три замка на люке и возвращается к нам, оставив его закрытым.

– Давильная стояла здесь, – говорит она, грубо подталкивая меня к ступеням, так что я чуть не падаю. Поднявшись к люку, я вжимаюсь спиной в шершавое дерево, окованное железом. Конечно, я и раньше знала, что Сестры бывают очень строги – нерадивых учеников они даже поколачивали. Но я никогда не видела их такими грубыми, холодными и отстраненными.

– Открывай, Мэри, – приказывает сестра Табита. Ее низкий зловещий голос наводит жуть, и я с ужасом понимаю, что выбора у меня нет. Надавив спиной на люк, я распахиваю его, и он с грохотом падает на землю.

Сестра Табита тотчас принимается меня толкать: если не выберусь наружу, я кувырком слечу вниз по лестнице. Я выпрямляюсь, словно вырастая из-под земли, и вдруг кто-то с силой пихает меня в ноги. Я оказываюсь на четвереньках в траве, сосновые иголки впиваются в ладони. Слышно птичье пение, под босыми ногами сухая трава, но от растерянности я не могу сообразить, куда попала. А потом до меня доносится первый стон. Чересчур громкий, чересчур близкий…

Я инстинктивно вскакиваю и приседаю, выставив перед собой руки и оскалившись. Попробуй только подойти! Я верчу головой из стороны в сторону: все вокруг как в тумане. Лихорадочно оглядываюсь на люк, но путь обратно, в безопасный подземный туннель, загораживает сестра Табита.

– Вы что творите?! – ору я. Голос хрипит от страха, слова с трудом вырываются из горла, потому что одновременно я пытаюсь глотать воздух. Руки уже ощупывают землю в поисках какой-нибудь палки или оружия, а стоны все ближе и ближе… Тут раздается знакомый лязг. Нечестивые дергают железную сетку.

Я наконец-то нахожу в себе силы оглянуться по сторонам. Вокруг меня небольшая полянка, окруженная забором в два моих роста. Со всех сторон подступают Нечестивые. Сделай я два шага – и они дотянутся. Кровь бушует в моих венах, панический ужас затуманивает зрение, руки дрожат и пульсируют в такт сердцу.

Я пытаюсь смотреть во все стороны одновременно. Тут сестра Табита протягивает руку, из складок черной мантии высовывается палец и указывает на деревья за забором. До сих пор я не замечала ворот, но вот они, прямо передо мной: точно такая же замысловатая система ворот и блоков, с помощью которой зараженных предают Лесу. Сестре Табите достаточно дернуть за веревку, лежащую на земле рядом с ней: ворота откроются, Сестры спрячутся в своем тайном туннеле, а я останусь наедине с Нечестивыми.

– Что вы делаете?! – пытаюсь закричать я, но язык меня не слушается. – Зачем вы так со мной? – Я икаю, силясь вдохнуть. Куда ни повернись, всюду Нечестивые – корчатся и стонут у забора, тянут ко мне руки.

Слезы льются из моих глаз, стекают по подбородку.

– Прошу, – шепчу я, опускаясь на четвереньки и подползая к сестре Табите, цепляясь за ее черную мантию. – Прошу, не оставляйте меня здесь!

– У каждого есть выбор, Мэри, – говорит сестра Табита. Она стоит на ступенях, широко расставив ноги, нижняя часть ее тела все еще скрыта под землей. – Именно свобода выбора делает нас людьми, отличает нас от Нечестивых.

Я заглядываю в ее лицо, пытаясь найти способ положить конец этому кошмару. Щеки сестры Табиты пылают от прохлады снаружи и огня внутри, в уголках глаз пролегли морщинки – свидетельство того, что давным-давно и она умела улыбаться.

Сгорбившись, я встаю на колени перед сестрой Табитой и обреченно роняю голову на грудь. Я ничего не могу поделать.

Она кладет обе руки мне на голову.

– Я хочу, чтобы ты это понимала, Мэри. Ты должна сознавать, какое важное решение принимаешь, выбирая путь Сестры. Вступить в Союз не так легко.

По-прежнему глядя на землю, усыпанную бледной палой листвой, я киваю. Все мое тело содрогается, я никак не могу унять дрожь в мышцах. Нечестивые вокруг отчаянно трясут забор. Они чуют мой запах.

– Скажи это вслух, Мэри. – Ее руки скользят по моим волосам, и я невольно вспоминаю страшный выбор своей матери.

– Я хочу вступить в Союз сестер, – говорю я, лишь бы выбраться из этого ужасного места.

– Хорошо. – Руки сестры Табиты соскальзывают мне под подбородок. Она держит меня очень крепко, почти больно. Я заглядываю в ее темные серо-зеленые глаза – цвета летнего грозового неба. – В следующий раз ты откроешь рот только затем, чтобы восхвалить Господа.

Я не сразу понимаю ее слова – все кончилось, я в безопасности!.. Лихорадочно киваю. Сестра Табита делает шаг в сторону и помогает мне спуститься по лестнице. Я молча иду за ней по туннелю в гулкий зал и поднимаюсь в собор, все думая о ее ледяном взгляде. Этот взгляд словно опалил мою душу, я до сих пор чувствую холод там, куда раньше проникало лишь тепло Сестер.

Мы возвращаемся в святилище, и Сестры отводят меня в ту же комнату, откуда я вышла сегодня утром, каморку с видом на Лес и Нечестивых. У окна теперь стоит письменный столик, а в углу – шкаф с двумя черными туниками. В маленьком камине развели огонь, чтобы отогнать холод надвигающейся зимы, но тепла я не чувствую.

Перед уходом сестра Табита вручает мне Писание.

– Когда прочтешь его пять раз, начнешь отрабатывать свои привилегии, – говорит она.

И оставляет меня одну – размышлять о своем выборе.

 

***

 

Писание – это толстенная книга с потрепанным растрескавшимся корешком и тоненькими страницами, сплошь усыпанными мелкими буквами. Когда светит солнце, я читаю за столом у окна, а когда солнца нет, просто смотрю на огонь и вспоминаю маму. Я пытаюсь согласовать прочитанное в Писании с тем, что мне известно о жизни в деревне, и наконец прихожу к выводу, что никогда не найду всех ответов.

Мой мир стал крошечным: без присмотра мне позволено находиться только в четырех стенах своей комнаты. Я скучаю по тому, как стояла на холме и смотрела на горизонт, гадая, что скрывается за Лесом – если там вообще что-то есть. По ночам, когда я погружаюсь в сон, мой разум бредет вдоль забора к воротам, за которыми начинается запретная тропа. Но даже в сновидениях я не решаюсь по ней пройти.

Недели тянутся друг за другом. Зима постепенно берет свое, дни становятся короче, и я провожу все меньше времени за чтением и все больше – в раздумьях. Ночью я смотрю на звезды и гадаю, чувствуют ли Нечестивые холод, мерзнет ли в Лесу моя мама.

 

***

 

Однажды днем в середине зимы меня отвлекают от чтения крики и вопли из коридора. Я подбегаю к окну и выглядываю на улицу: неужели Нечестивые в конце концов проломили забор и вторглись в деревню? Но в поле моего зрения все спокойно, да и сирена молчит. Я подхожу к двери и испуганно прижимаюсь к ней ухом. Если что-то стряслось в соборе, лучше мне не высовываться из своей кельи. Потом я вспоминаю, что собор заменяет деревенским жителям больницу; Сестры хранят знание о том, как исцелять раны и лечить болезни.

Крики сменяются встревоженными голосами, и только один мужской голос продолжает надрываться – словно от боли. Я сползаю по двери на пол и закрываю уши руками, однако все равно слышу боль и страх. А потом наступает такая всепоглощающая тишина, что я в ней почти тону.

Ночью мне не спится, я молча лежу под одеялом, прислушиваясь к скрипам и стонам Леса. К снегу, накрывающему деревню, и тихим шагам Сестер, что ухаживают за новым пациентом.

Я размышляю о том, как мы увлечены борьбой с Нечестивыми – настолько, что забываем о других, не менее страшных опасностях. Как все-таки хрупок и уязвим человек: будто рыбка в стеклянной чаше, которую со всех сторон обступает кромешная тьма.

 

 

V

 

На следующий день мне велят ухаживать за больным, который за всю ночь ни разу не подал голоса.

– У нас много обязанностей, Мэри, – говорит сестра Табита. Из святилища мы выходим в коридор, затем по узкой лестнице поднимаемся на этаж выше и снова идем по длинному коридору. – Ты уже научилась посвящать свою жизнь Господу, а теперь научишься заботиться о Его детях. Но помни, – она оборачивается и холодными пальцами берет меня за подбородок, – ты по-прежнему хранишь обет молчания. Привилегии надо заслужить.

Киваю. Я прочла Писание пять раз подряд – еще на прошлой неделе, – но пока об этом помалкиваю. Уж очень мне хорошо в одиночестве.

Сестра Табита открывает дверь, и сразу доносится стон – невольно перед глазами встают Нечестивые. На миг я вся обмираю, заново переживая минуту маминого Возврата, когда ее крики сменились безликими стонами.

Солнце льется в открытое окно напротив двери и блестит на стенах, обшитых деревянными панелями – по сравнению с темным узким коридором здесь очень уютно и светло. Да и моя келья куда унылей. К стене в дальнем углу придвинута узкая койка, застеленная белыми простынями и потрепанным стеганым одеялом. На ней бьется в муках больной – юноша.

– Воды, – просит он, и сестра Табита тут же велит мне принести в миске чистого снега, а сама уходит за материалами для перевязки.

Я возвращаюсь с улицы – руки красные и чуть занемевшие от сбора снега – и медленно подхожу к койке. Больной немного успокоился. Заслышав мои шаги, он поворачивается и приподнимает голову.

– Трэвис! – охаю я. С непривычки голос у меня хрипит, и я в ужасе озираюсь по сторонам: не слышала ли меня сестра Табита.

– Мэри, – шепчет он. – О, Мэри…

Трэвис тянется, хватает мою руку и прикладывает к своей щеке, так что я подаюсь вперед, спотыкаюсь и падаю на колени рядом с его койкой. Часть снега высыпается из миски на пол, но Трэвис закрыл глаза и не видит, как хлопья тают на выскобленном дощатом полу.

Щека у него горит, и я кладу руку ему на лоб – так делала моя мама, когда мы с Джедом в детстве болели. Я множество раз случайно прикасалась к Трэвису во время игр или по дороге в школу, но сегодня его кожа кажется совсем другой. Это кожа взрослого мужчины, а не мальчишки.

Я беру горсточку снега из миски и подношу к его губам. Трэвис жадно ловит снег горячим языком и проводит им по моим пальцам: они оттаивают словно первый раз в жизни. Внезапно я перестаю видеть в нем просто друга, но усилием воли заставляю себя вспомнить, что он не мой, и я не имею никакого права его желать. Трэвис облегченно вздыхает и откидывается на подушки.

– Пожалуйста, Мэри, еще, – просит он с закрытыми глазами. Я киваю и снова даю Трэвису немного снега: его дыхание тает на моих пальцах, все тело, кажется, горит и умирает от жажды.

– Как больно, Мэри, – шепчет он. – Господи, как же больно.

Мне очень трудно побороть желание заговорить с ним, утешить и расспросить, что случилось, но сестра Табита может меня услышать и запретить нам видеться. Я прижимаюсь прохладным лбом к его горячей щеке, и в такой позе нас застает сестра Табита – лицо у нее мрачнее тучи.

Наступает тишина, а потом Трэвис выдавливает:

– Благодарю тебя за молитву, Мэри. Мне сразу стало легче.

Лоб сестры Табиты чуточку разглаживается.

– Молитва – лучшее лекарство, – говорит она и, подойдя к койке, с невероятной нежностью поднимает одеяло, чтобы осмотреть раны Трэвиса.

Кровь пропитала полоски ткани, которыми обмотано его левое бедро, но кровь эта уже коричневая и запекшаяся – вроде бы хороший знак. Сестра Табита велит мне держать руки Трэвиса, а сама начинает разматывать повязку. Я пытаюсь морально подготовиться к тому, что увижу под ней.

В жизни я успела насмотреться всяких ужасов и мерзостей, поэтому никогда бы не подумала, что от вида чужой раны у меня может закружиться голова и подогнуться колени. Когда растешь рядом с Нечестивыми, привыкаешь видеть жуткую разодранную кожу, свисающую клочьями с мокрых ран, переломанные пальцы, оторванные руки и ноги, что держатся на одних сухожилиях.

Трэвис крепко стискивает мне плечо – словно желая утешить, а не утешиться. Посередине его бедра зияет алая рана, до сих пор сочащаяся водянистой на вид кровью. Ее стягивают грубые швы. Сестра Табита кладет руки по обеим сторонам раны и слегка нажимает: Трэвис вскрикивает и закатывает глаза от боли.

– Инфекции пока нет, – говорит она, не поднимая головы. – Это обнадеживает. – Она начинает заматывать рану свежими полосками ткани. – Но перелом был очень серьезный, и мы могли неправильно соединить кости. Придется ждать лета, там все станет ясно. Одно скажу, – она возвращает одеяло на место и плотно подтыкает его со всех сторон, – зиму Трэвис пролежит в постели, а потом, если повезет, сможет встать на ноги. Теперь все в Божьих руках.

– А можно… – Трэвис медлит, сглатывает слюну, бледное лицо покрывается каплями пота, – можно Мэри будет приходить за меня молиться? – спрашивает он.

Сестра Табита долго и пристально смотрит на Трэвиса, потом на меня – я все еще держу его руки. И коротко кивает – движение это длится не дольше одного стука сердца.

– Можно. Но сейчас ей пора возвращаться к учебе. И помни, Трэвис, Мэри хранит обет молчания, вслух ей можно только молиться. Не проси от нее большего.

Трэвис сплетает свои пальцы с моими. Я вспоминаю тот день несколько месяцев назад, когда мы с его братом Гарри держались за руки под водой, и он пригласил меня на Праздник урожая. Я вспоминаю, какой неестественно мягкой и теплой казалась мне его кожа, и какая шершавая, мозолистая рука у Трэвиса.

Я переворачиваю его руку ладонью вверх, рассматриваю скрещенные линии и думаю о том, сколько всего потеряла с тех пор.

 

***

 

Каждое утро я прихожу в комнату Трэвиса и помогаю сестре Табите обрабатывать его рану, которая никак не затягивается и вызывает у Сестер серьезные опасения. Проходя мимо комнаты, они хмурят лоб и бормочут молитвы. Все молятся за его здоровье. Конечно, я хочу узнать, что с ним произошло, но молчу, как мне и велели. В сущности, это не имеет большого значения: важно лишь то, что у него серьезный открытый перелом, и рана почему-то не зарастает.

В минуты наших свиданий Трэвис обычно лежит в бреду и даже не узнает меня. Иногда он хватает меня за руки, молит принести воды и прекратить его мучения.

Если мы одни, я встаю на колени рядом с кроватью, стискиваю его ладони, наклоняюсь близко-близко и начинаю шептать. Мне положено молиться – Сестры искренне верят, что спасти Трэвиса можно только этим, – но я не могу себя заставить.

Не могу доверить жизнь своего друга тому, в кого не верю и на кого до сих пор так зла за смерть родителей.

Поэтому вместо молитв я рассказываю Трэвису истории, в которые верю всем сердцем. Мамины истории о жизни до Возврата.

Я рассказываю ему об океане.

За несколько месяцев я окончательно влюбляюсь в Трэвиса. Это ясно хотя бы по тому, как больно мне видеть его муки. Будь моя воля, я бы выжала из себя все жизненные силы и отдала бы их Трэвису. Не понимаю, как это возможно: я каждый день прихожу к нему в палату, чахну над ним, касаюсь губами его щек и ушей, а он до сих пор не поправился.

Когда я сижу одна в своей комнате, все мои мысли – о том дне на берегу ручья, когда заразили маму, а Гарри сообщил мне, что Трэвис выбрал в невесты мою подругу Кэсс. Только вот Кэсс почему-то не приходит в собор и не сидит с ним, как я. Пусть она его и не заслужила, я всегда помню: Трэвис уже обещан. Если бы не перелом, он бы сейчас ухаживал за моей лучшей подругой. Это наполняет мою душу гневом и тоской: они так сплетаются друг с другом и укореняются внутри меня, что я уже не могу их различить и чувствую лишь одно – необоримое влечение.

Так я понимаю, что никогда не смогу по-настоящему служить Господу, никогда не смогу полностью отдаться Союзу сестер. Я слишком люблю Трэвиса, чтобы о нем забыть.

 

 

VI

 

Все это время я рассказывала ему об океане. Сегодня Трэвис спит, сморенный лихорадкой, губы безвольно приоткрыты, но я продолжаю нашептывать ему свои истории, надеясь, что в конце концов они его вылечат. Я, как обычно, стою на коленях возле койки Трэвиса, одной рукой поглаживая ему волосы, когда дверь внезапно открывается. Не глядя, кто вошел, я вслух произношу «Аминь» и вскакиваю на ноги: щеки горят, дыхание тихими рывками слетает с губ.

Я удивленно глазею на посетителей. За Кэсс и Гарри в палату входит сестра Табита.

– Мэри! – вскрикивает Кэсс. Она бросается ко мне и крепко обнимает, я тоже ее обнимаю, зарываясь лицом в белокурые волосы. Даже зимой Кэсс пахнет солнцем.