ПАДЕНИЕ СТЕНЫ

 

Десятого октября 1989 года Джек Мэтлок, посол США в Советском Союзе, представил меня группе советских экономистов и руководителей банков в Спасо-Хаусе, резиденции посла в Москве, Я должен был выступить с докладом о том, как функционирует капиталистическая финансовая система,

Конечно, в тот момент я и не подозревал, что буквально через месяц рухнет Берлинская стена, а через пару лет прекратит существование и Советский Союз. Не знал я и того, что мне доведется стать свидетелем редчайшего события — становления свободной рыночной экономики на обломках системы централизованного планирования после рзспада Восточного блока. Кончина плановой экономики обнажила тот немыслимый упадок, к которому она привела за несколько десятилетий.

Самым большим подарком для меня стала возможность наблюдать реальный процесс зарождения рыночного капитализма. Разумеется, с этой экономической системой я был знаком очень хорошо, но мое понимание ее основ было сугубо абстрактным. Я вырос в условиях развитой рыночной экономики с ее правовыми нормами, институтами и обычаями, которые возникли и обрели форму давно. Процесс, увиденный мною в России, завершился в западных странах за десятки лет до моего рождения. Глядя на восстанавливающуюся после краха советских институтов Россию, я ощущал себя невропатологом, следящим за реакциями пациента с травмированным мозгом. Наблюдать за поведением рынков в отсутствие защиты права собственности и традиции доверия мне еще не приходилось.

Но все это было впереди. В тот момент я смотрел на сотню слушателей, сидящих передо мной в зале резиденции Спасо-Хаус, и мучился вопросами. Каковы их представления? Как достучаться до них? Я исходил из того, что они — продукт советской идеологии и марксистское учение крепко сидит в их головах. Что известно им о капитализме и рыночной конкуренции? Выступая перед западной аудиторией, я так или иначе оценивал ее интересы и уровень знаний и преподносил свои идеи соответствующим образом. В Спасо-Хаусе мне оставалось лишь строить догадки.

Я предложил им сухой экскурс в работу банков в условиях рыночной экономики. Б нем освещались такие вопросы, как сущность финансового посредничества, факторы риска, с которыми сталкиваются коммерческие банки, плюсы и минусы регулирования и задачи центральных банков. Я продвигался очень медленно, поскольку после каждой фразы приходилось делать паузу и ждать, пока переводчик произнесет мои слова на русском.

Однако слушали меня внимательно — на протяжении всего выступления люди не теряли интереса, а некоторые, похоже, конспектировали. Когда я наконец закончил и посол Мэтлок сказал, что можно задавать вопросы, вверх взметнулся лес рук. К моему удивлению, некоторые действительно ухватили суть сказанного. В вопросах явно виделось глубокое понимание принципов капитализма[14].

На той же неделе меня пригласил на встречу Леонид Абалкин, заместитель председателя Совета министров, курировавший экономические реформы. Я предполагал, что наша беседа будет носить протокольный характер, но все оказалось иначе. Ученый-экономист в возрасте под шестьдесят, один из членов горбачевского «кухонного кабинета» реформаторов. Абалкин славился своей политической гибкостью и умением лавировать. На его продолговатом лице отражалось внутреннее напряжение, и причин для этого было предостаточно. Приближалась зима, поступали сообщения о надвигающейся нехватке электроэнергии и продовольствия, Горбачев публично заявлял об угрозе анархии, а премьер-министр только что обратился к парламенту с просьбой ввести чрезвычайные меры, запрещающие забастовки. Идущая четыре года перестройка — программа кардинального реформирования экономической системы, начатая Горбачевым. — оказалась на грани катастрофы. Я чувствовал, что забот у Абалкина хватает, учитывая, насколько слабо его босс разбираемся в механике рынков.

Абалкин спросил мое мнение относительно предложения, усиленно проталкиваемого советским Госпланом. Речь шла о программе борьбы с инфляцией. которая предусматривала индексацию зарплат (привязывание их к ценам) и таким образом позволяла убедить население в том, что покупательная способность заработков не пострадает. Я вкратце рассказал Абалкину о постоянной головной боли американского правительства, связанной с поиском средств для индексации социальных пособий, и рискнул подчеркнуть свою уверенность в том, что индексация является лишь полумерой и в конечном итоге может породить еще больше проблем. Абалкин не удивился. По его словам, он не сомневался, что переход от бюрократической системы централизованного планирования к рынку на основе частной собственности, т. е, к «самой демократичной форме регулирования экономической деятельности», займет не один год.

Руководители ФРС и раньше заглядывали за «железный занавес» — и Артур Бернс, и Уильям Миллер приезжали в Москву в период разрядки в 1970-е годы. Но я знал, что подобных разговоров у них не было. В те годы обсуждать было, в общем-то. нечего: плановую экономику стран советского блока и рыночные экономические системы Запада разделяла глубокая идеологическая и политическая пропасть. Однако конец 1980-х принес существенные перемены, заметные не только з Восточной Германии и других сателлитах, но и в самом Советском Союзе. Минувшей весной в Польше состоялись первые свободные выборы, и последовавшие за ними события поразили весь мир. Когда профсоюз «Солидарность» одержал решительную победу над Коммунистической партией, Горбачев, вместо того чтобы направить в Польшу войска для восстановления контроля, заявил о признании Советским Союзом итогов свободных выборов. Вскоре начался распад государственного режима в Восточной Германии — десятки тысяч ее граждан воспользовались этим, чтобы нелегально эмигрировать на Запад, А буквально за несколько дней до моего приезда в Москву компартия Венгрии отказалась от доктрины марксизма в пользу демократического социализма.

Да и Советский Союз находился в очевидном кризисе. Обвал цен на нефть, произошедший несколькими годами ранее, лишил страну единственного реального источника роста, а вместе с ним и единственного противовеса стагнации и коррупции, которые приобрели характер эпидемии в эпоху Брежнева. Ситуацию усугубляла холодная война, давление которой значительно возросло с усилением гонки вооружений при президенте Рейгане. Советский Союз не только утрачивал контроль над своими сателлитами. но и испытывал трудности в снабжении собственного населения — хлеб на полках магазинов удавалось сохранять исключительно за счет импорта миллионов тонн зерна с Запада, Инфляция, предмет непосредственной заботы Абалкина, действительно стала необузданной; я своими глазами видел длинные очереди у ювелирных магазинов, где покупателям, стремившимся вложить рубли в необесценивающиеся товары, разрешалось совершать не более одной покупки за раз.

Горбачев, разумеется, делал все возможное для либерализации экономики и предотвращения окончательного развала. Генеральный секретарь ЦК КПСС произвел на меня впечатление необычайно умного, открытого, но нерешительного человека. Ум и открытость как раз и были его проблемой. Именно в силу этих качеств Горбачев не мог игнорировать те противоречия и фальшь, которые пронизывали окружавшую его систему. Воспитанный в эпоху Сталина и Хрущева, он тем не менее видел, что страна находится в застое. Понимал Горбачев и причины стагнации, и это понимание расшатывало незыблемость внушенных ему принципов.

Для меня так и осталось загадкой, почему Юрий Андропов, «несгибаемый» предшественник Горбачева, выдвинул его в первые ряды. Горбачев не ставил целью развалить Советский Союз, но и не прилагал усилий, чтобы помешать его распаду. В отличие от своих предшественников, он не направил войска а Восточную Германию и Польшу, когда те повернулись лицом к демократии. Более того, Горбачев выступал за то, чтобы его собственная страна стала полноценным участником мировой торговли. Безусловно, он понимал, что такая политика по сути своей является про-капиталистической, даже если и не разбирался в механизмах функционирования фондовых рынков и других экономических институтов западных стран.

Мой визит проходил в контексте нарастающих усилий Вашингтона по поддержке Советов, осуществляющих реформы в рамках горбачевской политики открытости, так называемой «гласности». Как только КГБ разрешил гражданам свободно собираться, американское посольство организовало серию семинаров, на которых историки, экономисты и ученые могли прослушать лекции западных коллег го ранее запретным темам, таким как черный рынок, экологические проблемы южных республик и история сталинской эпохи.

Значительная часть моей программы пребывания была посвящена встречам с высокопоставленными чиновниками, каждый из которых по-своему меня удивил, Я всю жизнь занимался изучением свободной рыночной экономики, и непосредственное соприкосновение с ее антиподом, находившимся в глубоком кризисе, заставило меня еще глубже осмыслить основы капитализма и его отличие от системы централизованного планирования. Первое поверхностное представление об этом отличии я получил сразу же после прилета, по пути в Москву из аэропорта. В поле рядом с дорогой я заметил паровой трактор 1920-х годов — громыхающую, неуклюжую машину с огромными металлическими колесами. «Почему здесь до сих пор используют такую технику?» — спросил я у охранника, находившегося со мной в машине. «Не знаю, — ответил тот. — Может, потому, что она все еще работает?» Подобно Chevrolet 1957 года выпуска на улицах Гаваны, этот трактор наглядно воплощал коренное различие между плановой и капиталистической экономикой: в системе централизованного планирования отсутствовало созидательное разрушение, отсутствовали стимулы для производства более совершенных машин.

Неудивительно, что странам с плановой экономикой было очень трудно повышать уровень жизни и создавать богатство. В данной системе производство и распределение регулируются прямыми указаниями, которые органы планирования направляют на фабрики и заводы. Эти указания определяют, от кого и в каком количестве предприятия должны получать сырье и услуги, какую продукцию они должны выпускать и кому поставлять. При этом предусматривается полная занятость трудоспособного населения, а уровень зарплат строго регламентируется. Не учитываются лишь интересы конечного потребителя, роль которого в плановой экономике сводится к пассивному приобретению товаров, выпускаемых по указке органов планирования. Но даже в СССР потребители вели себя иначе. В отсутствие эффективных рыночных механизмов, поддерживающих баланс спроса и предложения, обычным был избыток никому не нужных товаров и острый дефицит востребованной, но выпускаемой в недостаточном количестве продукции. Дефицит приводил к нормированному распределению или же, как в Москве, к бесконечным очередям в магазинах. Впоследствии советский реформатор Егор Гайдар, говоря о могуществе работников системы распределения дефицитной продукции, отметил: «В Советском Союзе продавец универмага воспринимался так же, как в Америке миллионер из Кремниевой долины. У него был и статус, и влияние, и уважение».

Советское общество внушило нации, что путь к достижению всеобщего благосостояния это не открытая конкуренция и свободный рынок, а централизованное планирование. Мне было интересно встретиться со Степаном Ситаряном, правой рукой председателя Госплана (Государственного планового комитета). В Советском Союзе бюрократический аппарат главенствовал во всех сферах экономики, и названия ключевых административных структур начинались с приставки «гое», т.е. «государственный». Госснаб распределял сырье и материалы в промышленности. Гоструд устанавливал размеры зарплати регулировал трудовые отношения, Госкомцен определял цены. На вершине находился Госплан, который, как выразился один аналитик, устанавливал «вид, количество и стоимость товаров, выпускаемых на каждой фабрике и заводе в пределах 11 часовых поясов». Необъятная империя Госплана включала в себя и оборонные производства, которые обеспечивались самыми лучшими кадрами и материалами и считались, по общему мнению, наиболее современными предприятиями СССР¹. В совокупности, по оценкам западных аналитиков, это ведомство контролировало 60-80% ВВП страны, А у рычагов этой машины стояли Ситарян и его непосредственный руководитель Юрий Маслюков.

’ В действительности считавшиеся пассивными советские потребители стремились при любой возможности приобретать бытовые товары высокого качества, которые выпускала оборонная промышленность. Иными словами, они были настолько же требовательными, как и жители западных стран.

Ситарян, прекрасно говоривший по-английски тщедушный человек с высоко зачесанными седыми волосами, перенаправил меня к старшему референту Госплана, который показал мне расчеты, связанные с составлением межотраслевых балансов «затраты-выпуск». Эти математические выкладки впечатлили бы даже Василия Леонтьева, гарвардского экономиста русского происхождения, который предложил данный метод. Идея Леонтьева заключалась в том, что любую экономическую систему можно описать путем отображения потоков материальных и трудовых ресурсов. При достаточно глубокой проработке полученная модель становится идеальным средством контроля за развитием ситуации. Теоретически она позволяет спрогнозировать влияние изменения объема выпуска той или иной продукции (например, тракторов или, что более характерно для эпохи Рейгана, резкого увеличения военного производства в ответ на американскую программу «Звездные войны») на отдельные сегменты экономики. Однако западные экономисты считали, что в целом межотраслевые балансы «затраты-выпуск» имеют ограниченное применение, поскольку они не отражают динамики экономики — в реальном мире межотраслевые взаимозависимости всегда меняются быстрее, чем это можно отследить.

Госплановские балансы были доведены до совершенства. Однако по комментариям референта я понял, что проблема ограниченности этой модели так и не решена. Поэтому я спросил, каким образом учитывается динамика. Он только пожал плечами и переменил тему разговора. Ему нужно было создать впечатление, что система централизованного планирования более эффективна, чем свободный рынок. Подозреваю, он сам не верил в такое, но сказать, что это было — цинизм или сомнение, я не мог.

Казалось бы, эффективному органу планирования следовало заняться устранением недостатков моделей. Умные головы вроде Ситаряна там действительно были. Они пытались сделать это. но ноша оказалась непосильной. Капиталистические рынки функционируют, опираясь на мгновенно поступающую информацию об изменении цен. Можно ли без нее делать выводы о том, сколько и какой продукции нужно производить? В отсутствие механизмов рыночного ценообразования советская система экономического планирования была лишена эффективной обратной связи. Не менее важно и то. что специалисты по планированию не получали сигналов от финансовой системы, позволяющих соотнести распределение сбережений с реальными инвестициями в производство с учетом меняющихся запросов и вкусов населения.

Мне пришлось соприкоснуться с централизованным планированием задолго до моего назначения председателем ФРС. С 1983 по 1985 год я входил в состав Консультативного совета по внешней разведке при президенте Рейгане, где мне однажды поручили проанализировать наши оценки способности Советского Союза выдерживать гонку вооружений. Ставки были чрезвычайно высоки. Стратегическая оборонная инициатива «Звездные войны» основывалась на предположении, что советская экономика несопоставима с американской. Стоит усилить гонку вооружений, думали многие, и Советы рухнут в безуспешной попытке не отстать от нас или же пойдут на переговоры. При любом исходе мы сможем протянуть им руку дружбы, и холодная война закончится.

Поставленная передо мной задача была слишком важной, чтобы от нее отказаться, но ее масштабность пугала меня. Требовались поистине титанические усилия, чтобы разобраться в тонкостях системы производства и распределения, так непохожей на нашу. Однако, углубившись в проект, я буквально через неделю осознал его нереальность: надежных способов оценки состояния советской экономики попросту не существовало. Сведения Госплана не соответствовали действительности, поскольку советские руководители всех уровней завышали показатели производства и раздували фонды заработной платы. Более того, данные Госплана изобиловали внутренними противоречиями, которые я не мог разрешить (подозреваю, что даже Госплан был не в силах сделать это). В итоге я доложил консультативному совету и президенту, что не готов сказать однозначно, выдержит ли советская экономика противостояние «Звездным войнам». Уверен, что псами Советь» не могли с уверенностью ответить на этот вопрос. Как оказалось впоследствии. СССР и не пытался создать аналог «Звездных войн» — вместо этого пришедший к власти Горбачев начал проводить реформы.

В разговорах с сотрудниками Госплана я, конечно, не упоминал об этом и лишь радовался тому, что нахожусь не на месте Ситаряна, — работать в ФРС было непросто, но работа в Госплане напоминала театр абсурда.

Более непринужденно прошла моя встреча с главой советского центрального банка Виктором Геращенко, Он был моим коллегой, но в условиях плановой экономики, где государство решает, кому выдавать средства, а кому нет, банки играют существенно меньшую роль, чем на Западе. По сути дела Госбанк выполнял функции кассира и счетовода. Если заемщик задерживал выплаты по кредиту или вообще прекращал их, что из того? Фактически кредитование сводилось к переводу денег из одной государственной структуры в другую. Банкирам не нужно было заботиться о кредитоспособности, о процентных рисках, о колебаниях рыночной стоимости - о тех финансовых сигнализаторах, которые в рыночной экономике указывают, кому можно и кому нельзя предоставлять кредиты и. соответственно. какую продукцию выпускать и кому ее продавать. Таким образом, вопросы, о которых я говорил предыдущим вечером, попросту не входили в компетенцию Госбанка.

Геращенко держался приветливо и дружелюбно, он настоял на том, чтобы мы обращались друг к другу по имени — Виктор и Алан. Имея за плечами опыт работы руководителем советского банка в Лондоне, он прекрасно говорил по-английски и понимал принципы функционирования банковской системы на Западе. Общение с Геращенко, как и со многими другими, убеждало в том, что Советский Союз не так уж сильно отстал от США, как принято было считать. Виктор сознательно искал встреч со мной и другими западными банкирами, стремясь войти в престижное сообщество руководителей центральных банков. Мне он показался весьма приятным человеком, и мы с ним славно побеседовали.

Буквально через четыре недели. 9 ноября 1989 года, пала Берлинская стена. Я находился по делам в Техасе и в тот вечер, как и все остальные, не отходил от телевизора. Произошедшее само по себе было неординарным, однако меня больше всего заинтересовали масштабы экономического упадка, которые обнажились после падения стены. Одна из ключевых проблем XX века заключалась в определении той меры, в которой государство должно вмешиваться в экономику в интересах обеспечения общественного блага. После Второй мировой войны все страны европейской демократии повернулись лицом к социализму, и даже Америка склонилась к государственному регулированию — успех перевода американской промышленности на военные рельсы обеспечило именно централизованное планирование.

Таким был экономический фон холодной войны. В сущности, она представляла собой состязание не только двух идеологий, но и двух систем экономического устройства: свободный рынок против централизованного планирования. На протяжении минувших четырех десятилетий обе системы, казалась, шли вровень друг с другом. По общепринятому убеждению, СССР и его союзники, даже с учетом их экономической отсталости, постепенно догоняли расточительную рыночную экономику западных стран.

Управляемый эксперимент в экономической науке почти невозможен. Но даже лабораторные условия вряд ли позволили поставить нечто более наглядное, чем опыт с Восточной и Западной Германией. Обе страны исходно имели одинаковую культуру, историю, язык и систему ценностей. В течение 40 лет они находились по разные стороны баррикад, практически не поддерживая друг с другом коммерческих отношений. Основным объектом испытания стали их политико-экономические системы — рыночный капитализм и централизованное планирование.

Многие полагали, что у соперников практически равные шансы. Западная Германия явила миру послевоенное экономическое чудо, возродившись из пепла и превратившись в одно из самых процветающих демократических государств Европы, Германская Демократическая Республика стала форпостом Восточного блока — она была не только крупнейшим торговым партнером Советского Союза, но и страной с уровнем жизни, немногим уступавшим западногерманскому.

В период работы в Консультативном совете по внешней разведке мне приходилось сравнивать экономику этих двух государств. По оценкам экспертов, в Восточной Германии ВВП на душу населения составлял 75-85% от показателя Западной Германии. Этот уровень всегда казался мне неверным — достаточно было взглянуть на облезлые многоквартирные дома по другую сторону Берлинской стены, как становилось ясно, что уровень производства и жизни за ней намного ниже, чем на процветающем Западе. Ирония заключалась в том, что формально оценка ВВП Восточной Германии была правильной. «Незначительная» разница в уровне жизни являлась результатом занижения ФРГ собственного прогресса. К примеру, каждое государство вело учет количества произведенных автомобилей. Однако западногерманская статистика не отражала качественное различие автомобиля Mercedes 1950 года выпуска и сошедшего с конвейера в 1988 году. В то же время конструкция угловатого, экологически грязного восточногерманского седана Trabant не менялась в течение 30 лет* Иными словами, с поправкой на качество производственный разрыв между двумя странами оказывается намного глубже, чем принято считать.

Падение Берлинской стены открыло картину такого экономического упадка, что удивились даже скептики. Как выяснилось, производительность труда в ГДР была чуть выше трети аналогичного показателя Западной Германии — никак не 75-85%. То же касалось и уровня жизни. Восточно-германские заводы выпускали настолько низкокачественную продукцию, а управление сферой услуг было до того неэффективным, что модернизация обошлась бы в сотни миллиардов долларов. Как минимум 40% предприятий Восточной Германии были признаны безнадежно устаревшими и подлежащими ликвидации. Большинству остальных требовалась долговременная финансовая поддержка, чтобы обрести конкурентоспособность. Не у дел остались миллионы людей, которых надо было переучивать и обеспечивать новой работой, иначе они пополняли армию мигрантов, стремящихся на запад. Масштабы разрухи, царившей за «железным занавесом», были тайной за семью печатями, но теперь правда выплыла наружу.

Восточные немцы все же могли рассчитывать на поддержку западных соотечественников. Другим странам советского блока, находившимся в таком же, если не в худшем, состоянии, приходилось надеяться только на себя. Видный польский реформатор Лешек Бальцерович пошел по стопам другого крупного преобразователя экономики Людвига Эрхарда. Эрхард, возглавлявший в 1948 году Управление хозяйством англо-американской зоны Германии, дал толчок к возрождению разрушенной экономики, одним махом отменив государственное регулирование цен и производства. Говорят, он превысил свои полномочия, но его постановление было обнародовано в выходной день, и оккупационные власти просто не успели ничего предпринять Комбинация сработала. К удивлению скептиков, западногерманские магазины, страдавшие от дефицита продовольственных и промышленных товаров, мгновенно наполнились, и печально известный черный рынок ушел в прошлое. Заоблачные поначалу цены постепенно снизились, когда увеличившееся предложение превысило спрос.

Получивший западное образование профессор экономики из центральной Польши, Вальцерович последовал примеру Зрхарда, предложив провести, как он выразился, «рыночную революцию». Все остальные называли это «шоковой терапией». В августе 1989 года, когда «Солидарность» победила на выборах, польская экономика находилась на грани краха. В магазинах не было продуктов, гиперинфляция пожирала деньги населения, а обанкротившееся государство не могло выплачивать свои долги. По настоянию Бальцеровича новое правительство запланировало на первое января 1990 года «большой взрыв», т.е. практически полную отмену контроля над ценами. Впервые я встретился с Бальцеровичем за несколько недель до этого события на международной банковской конференции в Базеле. К моему изумлению, польский реформатор сказал, что не уверен в результативности своей стратегии, но, по его мнению, «мелкими шажками реформы не сделать». Вальцерович был убежден, что в обществе, где государство в течение 40 лет регулировало все аспекты коммерческой деятельности, плавный переход от централизованного планирования к рыночной конкуренции невозможен. Требовались радикальные меры, чтобы заставить людей мыслить самостоятельно и. как он выразился, убедить их в неотвратимости перемен.

Как и следовало ожидать, «большой взрыв» вызвал колоссальные потрясения. Как и в Германии времен Эрхарда, цены поначалу взметнулись вверх — в первые две недели злотый потерял половину своей покупательной способности. Но в продаже появилось больше товаров, и постепенно цены стабилизировались. Подчиненные Бальцеровича постоянно следили за ситуацией в магазинах, и наконец, как он вспоминал позднее, «наступил тот судьбоносный день, когда мне доложили: "Цены на яйца снижаются"». Это был явный признак того, что переход к свободному рынку начал приносить плоды.

Успехи Польши вдохновили Чехословакию на проведение еще более смелых реформ. Министр финансов Вацлав Клаус выступал за приватизацию государственных предприятий. Вместо продажи их с аукционов группам инвесторов (в то время нм у кого в Чехословакии не было нужных денег) он предложил распределить собственность между всеми жителями страны в форме ваучеров. Каждый гражданин получал одинаковое количество ваучеров, которые он мог продать, купить или обменять на акции государственных предприятий. Клаус стремился не только обеспечить «радикальную трансформацию права собственности», но и заложить основы фондового рынка.

Об этом и о многих других грандиозных планах Клаус рассказывал на презентации в ходе симпозиума ФРС в Джексон-Хоул, штат Вайоминг. Коренастый, с густой щеткой усов, он энергично доказывал необходимость незамедлительного проведения реформ. «Потерять время — значит потерять все. — говорил Клаус. — Мы должны действовать быстро потому что постепенное реформирование дает предлог привилегированным группам, монополистам всех мастей и сторонникам патерналистского социализма не менять вообще ничего». Его речь была такой пламенной и решительной, что, когда наступило время задавать вопросы, я поинтересовался, каким образом реформы повлияют на занятость населения. «Планируете ли вы создать какую-либо систему социальной защиты для безработных?» — спросил я. Клаус резко оборвал меня: «В вашей стране вы можете позволить себе такую роскошь. А нам, чтобы добиться успеха, нужно полностью порвать с прошлым. Рынок на основе конкуренции ориентирован на производство материальных благ, и именно на этом мы хотим сосредоточить усилия». Впоследствии мы с Клаусом стали хорошими друзьями, но в тот раз впервые в жизни в мой адрес прозвучал упрек по поводу недооценки могущества свободного рынка. Для поклонника Айн Рэнд случай исключительный.

В то время как восточноевропейские страны активно двигались по пути реформ, нестабильность в Москве усиливалась. Западным наблюдателям трудно было понять, что происходит. Буквально через неделю после своего избрания на пост президента РСФСР в июне 1991 года Борис Ельцин выступил в Нью-Йорке перед сотрудниками федерального резервного банка. До начала политической карьеры Ельцин занимал руководящую должность в строительной отрасли, в 1980-е годы он входил в партийное руководство Москвы, а затем покинул ряды Коммунистической партии и примкнул к сторонникам радикальных реформ. Избрание президентом Ельцина, за которого проголосовало 60% россиян, ознаменовало сокрушительное поражение коммунистической системы. Хотя формально Ельцин подчинялся Горбачеву, популярность вкупе с эксцентричностью сделали его центром всеобщего внимания. Подобно Хрущеву в более ранние времена, он, казалось, вобрал в себя всю необузданность и противоречивость своего народа. Его первая поездка в США в 1989 году стала притчей во языцех — в памяти остались выпуски новостей, в которых говорилось о неадекватном поведении Ельцина и пристрастии к виски Jack Daniel's.

Президент федерального резервного банка Нью-Йорка Джеральд Корриган активно подталкивал Уолл-стрит к укреплению связей с советскими реформаторами (этого хотела администрация Буша). Поэтому, когда Ельцин прибыл в Нью-Йорк, федеральный резервный банк пригласил его выступить на ужине, где собралось около полусотни банкиров, финансистов и руководителей компаний. Ельцин прибыл в сопровождении многочисленной свиты, и мы с Корриганом переговорили с ним. прежде чем представить его собравшимся. Ельцин, с которым мы встретились в тот вечер, совершенно не походил на пьяного шута, а производил впечатление умного и решительного человека. Взойдя на подиум, он 20 минут без бумажки весьма убедительно говорил о реформах, а потом без помощи консультантов ответил на вопросы аудитории,

Тогда многие сомневались в том. что Горбачев (или кто-то другой) сможет положить конец коммунистическому режиму, не допустив перерастания всеобщего развала в насилие. После того, как в июле Горбачев распустил Организацию Варшавского договора и приступил к преобразованию СССР в конфедерацию демократических государств, противодействие стало открытым. В августе сторонники сталинских методов руководства осуществили попытку государственного переворота и едва не отстранили Горбачева от власти. Многие считали, что его спасло лишь вдохновенное выступление Ельцина, взобравшегося на танк перед зданием советского парламента. Запад искал пути оказания помощи советским реформаторам. Именно поэтому в сентябре в Москву прибыла американская делегация, возглавляемая министром финансов Ником Брейди и мною. Официально наша миссия состояла в определении круга реформ, необходимых Советскому Союзу для вступления в Международный валютный фонд, но мы прежде всего хотели понять, что же на самом деле происходит в СССР,

С позиции ФРС и всего западного мира Советский Союз экономически не представлял существенной проблемы. Его экономика была не такой уж крупной. Конечно, надежных статистических данных у нас не было, но специалисты считали ВВП СССР примерно равным ВВП Великобритании, т.е. около одной шестой общеевропейского ВВП. Железный занавес держал страну в жесткой изоляции, поэтому ее доля в мировой торговле была невелика. как. впрочем, и долг перед западными государствами, который мог остаться непогашенным в случае краха. Однако у СССР было ядерное оружие. и все прекрасно понимали, какую угрозу представляет распад этой страны для стабильности и безопасности в мире.

Картина, которая открылась во время визита в Москву, привела нас в ужас. Было очевидно, что государство разваливается. Институт централизованного планирования перестал работать, и обеспечение населения оказалось под угрозой. Эдуард Шеварднадзе, бывший в то время министром иностранных дел, сообщил о беспорядках в советских республиках, граничащих с Россией. Он сказал, что жизнь 25 миллионов русских, проживающих в этих регионах, может подвергнуться опасности. Еще страшнее, по его словам, риск конфликта между Россией и Украиной, обладавших ядер-ными арсеналами советских времен.

Обрывочная экономическая информация внушала не меньшую тревогу. Инфляция вышла из-под контроля, и цены росли на 3-7% в неделю. Причиной было продолжающееся разрушение централизованной системы производства и распределения, в связи с чем денег становилось все больше, а товаров все меньше. Пытаясь сделать хоть что-нибудь, правительство наводняло деньгами экономику. Помощник Горбачевы сказал мне: «Печатные станки не справляются с нагрузкой. Мы печатаем рубли круглосуточно».

И над всем этим нависла тень катастрофической нехватки продовольствия. В былые времена урожаи на Украине снискали ей славу всемирной житницы. И хотя украинская земля оставалась щедрой, часть зерна сгнила на полях, потому что собрать и распределить его государству оказалось не под силу. Закупки Советским Союзом зерна за границей увеличились до 40 млн тонн в год. В сознании нации еще не стерлась память о дефиците хлебе — в 1917 году «хлебные бунты», которые устроили женщины в Петрограде. в конечном счете привели к свержению царя.

После одной из бесед я смог отдаленно представить себе, насколько неустойчивой была экономика этой страны и как нелегко ее преобразовать. Экономист-реформатор Борис Немцов как-то раз признался: «А есть еще оборонные города...» — и перечислил кучу названий, которых я никогда не слышал- По словам Немцова, в стране было как минимум 20 городов (каждый с населением не менее двух миллионов человек), построенных вокруг военных предприятий. Они относились к категории «закрытых» и создавались исключительно для обслуживания советской военной машины. Мысль Немцова была предельно ясна: с окончанием холодной войны и переходом к рыночной экономике целые города и миллионы работников останутся не удел. Советская экономическая система была намного жестче, чем любая западная экономика. Среди опасений не последнее место занимало и то. что в борьбе за выживание эти работники, в том числе ученые, инженеры и специалисты мирового уровня, могут продать свои знания и умения государства м-изгоя м.

На всех переговорах звучало одно и то же. Когда мы встретились с пре-зидентом Горбачевым и он вновь подчеркнул свое стремление сделать страну «крупнейшей экономической державой мира», меня восхитило его мужество. Но на полях своего блокнота я записал: «Ситуация в СССР будет развиваться по законам греческой трагедии».

Григорий Явлинский, экономический советник Совета министров при Горбачеве, в октябре 1991 года возглавил делегацию в Таиланд, где проводилось ежегодное совещание Всемирного банка и МВФ. Это был исторический момент: впервые советские представители вели диалог с ключевыми фигурами, определявшими экономическую политику мира капитализма.

К тому времени СССР уже получил в этих организациях промежуточный статус, который позволял обращаться в МВФ и Всемирный банк за консультациями, но не за кредитами. Явлинский и его группа настаивали на предоставлении конфедерации оставшихся советских республик полноправного членства. Вопрос о привлечении крупных кредитов западных стран тогда еще не стоял на повестке дня — Советы утверждали, что смогут самостоятельно осуществить переход к рыночной экономике, а государства большой семерки не предлагали свою финансовую помощь.

Обсуждение продолжалось целых два дня. Что чувствовали руководители западных центральных банков и министры финансов? Их состояние можно было передать одним словом — «бессилие». Мы понимали, что остатки Советского Союза трещат по швам. Мы знали, что военным не выплачивают денежное содержание и что кризис в вооруженных силах может создать серьезную угрозу миру. Нас очень беспокоила судьба советского ядерного оружия. Внутриполитическая обстановка в стране ухудшалась. Все, что мог сделать МВФ, — это обсудить вопрос финансирования, но о финансировании речи как раз и не было. В конце концов мы приняли