Вилли Барраль

Я поговорю с вами на тему, которую озаглавил как «Тело ребенка рассказывает историю его родителей». В клинике Франсуазы Дольто действительно «дух-душа и тело». Чтобы вы поняли — маленькая история. Я расскажу вам, как я ее встретил. Это произошло в то время, когда я возглавлял больницу для детей аутистов и психотиков. И тогда очень трудно было найти аналитиков, способных привести других аналитиков к значимым клиническим открытиям. И конечно, я открыл для себя Франсуазу Дольто, как и все в то время, через ее необыкновенную книгу, которая называется «Случай Доминика». И это первый случай, когда во французской литературе появилось описание течения аналитического лечения полностью психотичного ребенка. И в которой мы открыли качественность кропотливого наблюдения Франсуазы Дольто, за тем, что производит ребенок. Естественно, даже если Франсуаза уже разработала и все еще была в процессе разработки своей теории, она уже тогда демонстрировала нам, как вся теория должна служить материалу, приносимому ребенком во время лечения. И вот, замечательная вещь об аутизме, которую она говорила нам, из которой мы понимаем все ее уважение к ребенку и ее философию. Она говорила: «Аутизм — это слово, которое психиатрия была вынуждена придумать, чтобы говорить о тех детях, с которыми нам не удается общаться». Уже в этом определении вы видите отношение, взаимодействие между аналитиком и ребенком. И всю свою жизнь она утверждала, что «это малыши, дети, всему меня научили». Видите, какой подход, одновременно человечный и предельно научный, потому что она скрупулезно исследовала весь материал, возникающий в ходе лечения. Сразу же, в открытие темы скажу, что «Тело ребенка — язык истории его родителей», это способ, который я выбрал, чтобы поговорить о бессознательном образе тела в живой манере. И в то же время, дать вам понять, что Франсуаза Дольто очень рано ввела в теоретический корпус психоанализа первое, что тело находится в центре клиники, второе, что язык — в сердце терапии, третье, что нельзя лечить детей — психотиков и аутистов, говорила она, ничего понять в этом заболевании, без трансгенерационного, т. е. без бабушек и дедушек. Она была единственной в то время, кто утверждал, что ничего нельзя понять в детях-аутистах, не пытаясь поинтересоваться историей отношений в трех поколениях. Чтобы дать вам это понять, я начну с рассказа клинических историй, которые произошли в другом гениальном пространстве, созданном Франсуазой Дольто, которое называется «Зеленый Дом». Поскольку у вас есть один такой в России, он называется «Зеленая Дверца». Я думаю, что некоторые его знают, а другие захотят сходить и узнать. Это место профилактики, чтобы облегчить раннее отделение родителей и их малышей. Это место начала очеловечивания субъекта, и через речь становится видно, что нарушения, называемые психосоматическими — это нарушения в крайней степени умные, потому что Франсуаза Дольто знала, что ребенок до трех лет говорит через свое тело. Тело говорит.

Чтобы вам все же был понятен ход моего рассуждения, я дам определение, насколько можно простое, которое я могу собрать в краткий рассказ о бессознательном образе тела. Поскольку все же знайте, что это чрезвычайно сложное понятие в ее построении, ибо Франсуаза Дольто была не только гением в плане терапии, но действительно великим теоретиком. Бессознательный образ тела — это действительно самое удивительное, что она передала нам, психоаналитикам, принимающим младенцев. Потому что, это может быть, вас удивит, но в наших аналитических кабинетах сегодня мы можем принимать малышей, грудных, только что родившихся младенцев. И мы поражаемся, мы первые, кто видит, насколько слово является нашим инструментом общения с ними, и что они его улавливают. Конечно, сто лет назад Фрейд нам уже сказал «не пренебрегайте», «не будем пренебрегать словом». Но он не мог действительно работать с детьми в то время, потому что детей не водили к психоаналитикам. И действительно сверх того Франсуаза Дольто открыла для нас, насколько слово делает жизнь и помогает жить. Итак, определение, которое я здесь привожу: бессознательный образ тела — это реляционная память самых первых психоаффективных связей с ребенком. Я резюмирую и ужимаю. Потому что когда вы прочитаете ее труд, под названием «Бессознательный образ тела», вы откроете тонкость ее мысли. Когда книга вышла во Франции, был 1984 год. Могу вас заверить, что многие аналитики ничего не понимали из того, о чем рассказывала Дольто. Потому что я много работал и много работал с ней, я тогда решил открыть психоаналитический семинар, который предназначался бы для аналитиков, чтобы попытаться передать это необыкновенное чтение о понятии бессознательный образ тела. И на этот семинар я пригласил коллег, и мы издали труд под названием «Франсуаза Дольто, жизнь дается словом, телесная теория языка». Итак, постарайтесь помнить это определение в течение всего нашего разговора.

О чем идет речь? Речь идет о том, чтобы посредством фактов, касающихся истории симптома восстановить соответствующие эмоции и через истории прошлого задать более менее сознательное направление речи тому, что оставалось неясным или забытым. Ибо чаще всего речь шла о семейном симптоме, в котором требовалось лишь высвободить потерянный смысл.

Я дам вам несколько небольших иллюстраций. Маленькая девочка, по имени Хлое. Бессонница новорожденного, превращала ее первые месяцы в кошмар необычайной усталости семьи. И мы вместе открыли, что беременность была трудной для матери, назовем ее Софи, по причине предыдущего аборта. Для матерей еще не существовало добровольного прерывания беременности. Поэтому аборты практиковались, но незаконно и с чрезвычайным риском для матери. Таким образом, этот аборт был пережит матерью очень травматично. И он, возможно, не был проработан внутри пары, не был обдуман внутри пары. Отец не хотел еще детей в то время, и мать должна была отказаться от своего желания иметь детей, чтобы не рисковать потерей мужа. Так сон ребенка бессознательно проживался матерью, как смерть. И по этой причине, ее постоянное присутствие над колыбелью ее ребенка, мешало ему до такой степени, что лишало его сна.

Другая клиническая иллюстрация, это упорный отказ от еды у Люсьена. Ему 6 лет. Это относит нас ко времени, когда ему было два месяца. Когда грудным младенцем он жил со своей молодой мамой в доме ее свекрови, с которой они были в постоянном конфликте. Так уже в два месяца Люсьен, своим отказом от груди выражал страх, связанный с материнским молоком, возможно из-за сложного совместного проживания его матери со свекровью.

Или еще, повторяющиеся болезни в начале детского сада у Каролин, 3 года, которые означали трудность, может быть взаимную для матери и ребенка, в готовности к расставанию. Очень сложное отнимание от груди для матери, которая больная оставалась дома одна, которая не могла представить себе это расставание. И это Каролин пыталась передать в свою очередь серией повторяющихся детских заболеваний, которые позволяли ей таким образом оставаться рядом с мамой.

Дольто называла этих детей малышами терапевтами. Вот как раз один удивительный пример ребенка терапевта. Здесь это касалось отца. Маленькую девочку звали Аньес, два месяца. И она тоже страдала сильной бессонницей. Она кричала как днями, так и ночами. Родители скажут мне: «можно подумать, что она не могла спать». Час, два, иногда, время от времени, что делало ночь невыносимой. Родители обожали своего ребенка. Они очень ее ждали, но это не играло никакой роли, они ничего не понимали. Когда мы стали вместе искать, чтобы попытаться восстановить то, что я называю археологией бессознательного эмоционального знания отношений троих, мы узнаем, что отец очень страдает из-за своего собственного отца и сильно на него зол, потому что тот даже не явился при рождении внучки. Мы узнаем так же, что отец перевел свою боль в самое интимное в своем теле. Его правое яичко поражено и заставляет его страдать. И он не хочет идти к врачу. Он боится узнать плохую новость. И мы предполагаем, что может быть его дочка не может спать, если бессознательно она улавливает, что ее отец может умереть. Очевидно здесь мы в центре того, что Дольто называет компетенцией младенца улавливать психическую активность своих родителей и переводить в свое тело послание тревоги, чтобы отправить отца на лечение. После этой консультации он туда пойдет. Он сходит к трем онкологам, которые все трое подтвердят, что он болен раком яичка и ему нужна операция. С того момента, как отец лег в больницу, бессонница малышки исчезает. Это совершенно загадочно. Но чудесно. Главное, что она спит, и отец в конце концов лечится. У нас есть повод сопротивляться теории, и неуместно поступать так, будто мы не наблюдаем то, что мы наблюдаем. Так Аньес своим симптомом кричащей ярости заставила отца прооперировать его собственную ярость, чтобы не рисковать от нее умереть.

Конечно я знаю, что мои психоаналитические убеждения, как в свое время Франсуазы Дольто, когда она нас учила, вызывают большое сопротивление. Что касается меня, то я верю в холистическую медицину, осью которой является дух-душа и тело у людей.

Я расскажу вам о «Зеленом Доме» Франсуазы Дольто, который я создал в Армении, в Ереване, чтобы постараться дать вам понять, каким образом дети говорят своим телом.

Клиническая иллюстрация психосоматического нарушения. История Армена, ему 4 года и у него водянка мозга. «Крайне серьезная», — говорит нам мать. Мать Армена приходит одна со своим сыном, она вся в черном. Мой переводчик говорит: «Мне кажется, она хочет с вами поговорить». Она подходит ко мне со своим ребенком, чтобы попросить подходящий адрес в Париже, чтобы сделать операцию ее сыну. «Что у него?» «Видите, посмотрите на его голову, обширная водянка мозга». Ребенок устремляется по направлению к воде, потому что в «Зеленых Домах» Франсуазы Дольто всегда есть зона с водой, и он идет играть с водой, пока мы с его матерью и переводчиком усаживаемся на бордюр, на границе с водной зоной. Таким образом, Армен в полутора метрах от нас, он повернут к нам спиной, и играет с предметами. Мать мне объясняет, что ее сын должен быть прооперирован от водянки мозга, потому что его голова действительно вдвое больше, чем у других детей, и я прошу мать объяснить, почему она носит черное, и как долго. Она мне объясняет, что потеряла мужа два года назад, ее муж умер в Таджикистане от инфаркта. Они там вместе жили, в Таджикистане. И, добавляет она, Армен не знает. Удивительно. Не находите? Я спрашиваю мать, как она может быть уверена, что ее сын ничего об этом не знает? Она убеждает, что никогда ничего ему об этом не говорила, и вместе с тем, что она к тому же никогда не плакала в его присутствии. Но она уже две года носит траур. «Впрочем, — говорит она мне, — успокойтесь, Армен сам никогда не говорит о своем папе». Затем она спохватилась и добавила: «Ах, нет, простите, однажды он спросил меня, где его папа, и я ему сказала, что он путешествует в самолете». Тело отца было выслано в гробу в багажном отделении самолета. Я смотрю на Армена, пока мать говорит со мной, и вижу, что он принялся играть с губками, которые приклеены на бордюрчик для безопасности, чтобы ребенок, если он поскользнется, не ударил голову. Мать обращается к сыну и говорит ему: «Армен, что же ты делаешь, не трогай губки, перестань их так отрывать!» Я говорю матери, чтобы она дала сыну выразиться, это место было создано для этого. И добавляю: «Лучше посмотрите, насколько умен ваш сын. Мы говорим с вами о его папе, который умер, вы сказали мне, что Армен никогда не говорит о своем папе, поскольку вы ему никогда о нем не говорите, и что он никогда не плачет. Но однажды вы ему сказали, что его папа путешествует в самолете, и пока вы мне это говорили, я хорошо видел, что Армен очень внимательно следил за нашим разговором, поскольку он отрывал губки от резервуара с водой». Вам знакомо выражение «отрывать». Игра в запуск губок, как самолета, который оторвался от земли. «Ах, да, — говорит мне мать, — вы представляете, его любимая игра по вечерам дома, рисовать самолет цветными карандашами, и дарить его мне, и он говорит: "Возьми мама, это, чтобы ты хорошо спала". Или иногда он мастерит самолет из бумаги и пытается его запустить и прибавляет "Для папы". Меня это очень удивило, но я ничего не говорила, чтобы не видеть, как он плачет, прибавила мать. А я плакала тайком в комнате, но никогда не плакала при моем ребенке». «Да, — говорю я этой матери, мужественной, и, тем не менее, такой депрессивной, — это будто ваш сын хотел вас успокоить, обычно истории на ночь, чтобы ребенок уснул рассказывает мама, а у вас сын рассказывает вам историю, чтобы вы могли спокойно спать. Ваш сын очень вас любит и заботится о вас, он не хочет, чтобы вы исчезли внезапно, как его отец». «О, то, что вы говорите сейчас, напомнило мне кошмар, который мне очень часто сниться уже долгое время. Я вижу себя с сыном на берегу мертвого моря, я теряю его из виду, вдруг его больше нет. Это как будто он мертв, потому что я потеряла его в мертвом море. Не понимаю, почему мне так часто снится этот сон, и я просыпаюсь в слезах». Я снова обращаюсь к матери и говорю ей следующее: «Во французском языке слова «мертвое море», могут означать, что Средиземное море мертво или, что мать[2] ребенка, его мама, боится умереть и потерять ребенка, который в свою очередь может умереть от потери матери». «О, то, что вы мне здесь говорите ужасно, и вынуждает меня сказать вам правду». Мать понижает голос и доверяет мне следующее: «Армен не мой сын. Но он об этом не знает. Я усыновила его при рождении, когда его мать скончалась при родах в роддоме. Я была другом семьи, его матери, и усыновила его сразу же, потому что у меня детей не было, но Армен не знает, что я его не вынашивала, его отец и я никогда не говорили ему этого». Я смотрю на Армена, который все еще сидит к нам спиной. Он внезапно перестал играть, и я вижу, как его рука застыла в воздухе с губкой. Понимая, что неподвижность этого четырехлетнего ребенка означает, что он поражен этой большой новостью, которая пригвоздила его на месте. Я прихожу ему на помощь, обращаясь на этот раз к нему: «Армен, — говорю я, — иди к нам. Ты слышал все, что доверила мне твоя мама. Она говорила мне для тебя, чтобы ты узнал сегодня всю правду, которую она не решалась сказать тебе до этого, боясь причинить тебе боль». Мать начинает трудно прерывисто дышать, будто сдерживая рыдание. Я продолжаю: «Ты, Армен, замечательный ребенок, ты любил своего папу, и ты прекрасно знаешь, что он умер, но ты не можешь сказать этого маме, кроме как рисуя ей самолеты, чтобы она могла лучше спать, ты не хочешь, чтобы ей было тошно из-за тебя. А еще у тебя самого такое большое сердце, поскольку у тебя две мамочки, которых ты всегда любишь в своем сердце: твоя, родившая тебя мама, которая носила тебя в своем животе, чтобы ты живым пришел в мир, и еще, т. к. она умерла, есть вторая мама, которая тебя приняла в свои руки, в свое сердце при твоем рождении, чтобы ты избежал опасности смерти». Мать плачет, громко заливается слезами. Армен бегом устремляется к директрисе дома Карине, за платком для мамы. Он возвращается к ней и забирается к ней на колени, чтобы вытереть ей глаза. Тогда мать берет сына на руки, и вот они плачут, плачут и плачут, вагон слез, другие мамы и дети подходят к нам, как античный хор. Все здесь, удивлены тем, что происходит и в сочувствии. Через какое-то время снова говорю: «Это замечательно, Армен, то, что происходит с тобой. Ты, наконец, можешь поплакать от всего сердца. По твоему папе, который умер, когда тебе было два года. По твоей мамочке, умершей, после того, как ей удалось произвести тебя на свет. И сегодня она очень рада за тебя, что ты жив. И еще ты можешь поплакать от любви к твоей второй мамочке, спасшая тебе жизнь, и принявшая тебя в своем сердце при твоем рождении. Ты самый счастливый в мире ребенок. И ты им это хорошо возвращаешь. Ты их всех любишь в своем сердце. Тебе больше не нужно чувствовать себя виноватым за то, что ты потерял свою маму, которая тебя родила, ты здесь ни при чем, и твоего приемного отца, ты тут тоже ни при чем. Ни за боль твоей приемной мамы, здесь ты тоже ни при чем. Всё могут плакать от радости, слезы приносят такое облегчение. Это жизнь, это, как смех. Смеяться и плакать — это и есть жизнь».

Естественно, если я говорил таким образом с Арменом, это потому что я мог понять аффективную драму вины, в которой оказалась приемная мать Армена. И в рассказанном мне кошмаре она теряла своего сына на берегу мертвого моря, и ее вина отражалась на ее сыне, который инкорпорировал ее через симптом, смертельный симптом — водянку мозга. Но что такое водянка мозга как не инфекция с удержанием спинномозговой жидкости. Во французском языке у слова «инфекция» два смысла: инфицируются микробами, но так же заражаются вытесненной эмоцией. Я хочу, чтобы вы поняли, что инфекция, о которой я говорю, это инфекция вытеснения. Слезы, которые Армен удерживал в своей голове и не мог выпустить из себя, как, впрочем, и его мать, были, возможно, репрезентацией этой формы невроза вины матери, которая никогда не говорила правды своему сыну, а смертельное заболевание от этого было у Армена. Если бы мне пришлось развить мысль в сторону интерпретации, я бы сказал так: лучше было бы умереть — без сомнения говорило бессознательное ребенка, чем быть причиной страдания мамы.

Я снова встретился с Арменом и его матерью спустя полгода. Они продолжали регулярно приходить в наш «Сад Радуги» в Ереване. И хирург ребенка согласился отложить операцию, как попросила его мать в первый месяц, так как она очень боялась, что операция также может принести смерть ее ребенку. Для нее произошло нечто настолько необычное в «Зеленом Доме», что она почувствовала желание попросить, чтобы операцию отложили. И хирург согласился, довольно удивительная вещь, поскольку он стал быстро наблюдать, что понемногу водянка стала рассасываться, словно тяжесть в голове уменьшалась. И она попросила еще один месяц, и когда я вернулся, то обнаружил совершенно нового маленького Армена, которого не прооперировали, но у которого все было в порядке. Конечно, это удивительная история. Если вы хотите изучить это, вам нужно сделать усилие и прочитать «Бессознательный образ тела» Франсуазы Дольто. Потому что за этим стоит целая теория.

 

[1] Лекция Вилли Барраля 7.09.2005 в Центре Французского языка в Москве. Перевод с фр. Т.Б. Ворожцовой.

[2] Во французском языке слова «la mer» (море) и «la mere» (мать) — омонимы, т. е. звучат одинаково.