Часть 2 4 страница

После разъяснений Фрейда об «инфантильном страхе» психоаналитикам понятно, что речь идет об истерическом явлении «ночного страха во время сна», особенно характерного для детей. Очевидно, что пациент нашел самое эффективное средство лечения — возвращение к любящей матери. Интересно послесловие: «Когда мать зажгла свет, я увидел не мышь, а свою левую руку во рту, которую с усилием вытягивал правой рукой». Все стало понятно. В сновидении левая рука выполняла роль мыши, грозившей ему удушением, а правая пыталась ее схватить или прогнать. Вначале мы мало интересовались вопросом, какие сексуальные сцены были символически отображены в этом сне. Однако, вспомнив примечательное разделение ролей между правой и левой рукой, обратились к случаю, который описал Фрейд. Его истерическая пациентка во время приступов одной рукой поднимала юбки, а другой пыталась привести их в порядок.

Подчеркнем, что пациент проснулся, а левая рука была еще во рту, т.е. он не отличил ее от мыши. Я связываю это явление с истерической анестезией левой стороны тела, хотя, признаюсь, не смог тщательно исследовать чувствительность кожи. Даже поверхностное аналитическое исследование этого кошмара подсказало мне, что инфантильно фиксированное относительно матери движение пациента «снизу вверх» реализовало смещенное сексуальное действие (типа «фантазии Эдипа»), причем левая рука представляла мужские гениталии, а рот — женские, в то время, как правая рука служила защитой от «мыши». Это обеспечивалось только тем, что отсутствовала осознаваемая чувствительность в левой руке, которая стала прибежищем вытесненных фантазий.

Как противоположный приведу пример истерической потери чувствительности, недавно исследованный мною в отделении для нервнобольных солдат (1916). Пациент, командир взвода артиллеристов, был 14 месяцев на фронте и получил легкое ранение левого виска (есть шрам). После 6 месяцев пребывания в госпитале был снова отправлен на фронт. Вскоре воздушной волной от разрыва гранаты его бросило на землю и оглушило комьями земли. Он служил еще некоторое время, потом после жалоб на головокружения, а он крепко выпивал, с диагнозом «алкоголизм» отправлен в тыл, в противопожарную часть. Там его зверски избил кнутом один из сослуживцев, от ударов была полностью парализована часть тела. Он скрывал нанесенное оскорбление, направляясь в различные госпитали. При ходьбе начал ощущать дрожь мускулатуры всей левой части тела, вынужден опираться на палку и правую ногу. В чем и было существо его обращения к нам.

Обследованием было установлено, что в лежачем положении пациент совершенно спокоен, но при ходьбе левая рука и нога совсем не участвуют в движении и немеют. Признаки органического нервного заболевания отсутствуют. Наряду со сказанным установлены следующие функциональные нарушения: сильная возбудимость, сверхчувствительность к звуку, бессонница, тотальная анальгезия (отсутствие болевых ощущений) и анестезия левой части тела.

Пациент не реагировал на укол в спину с левой стороны, но на приближение иглы спереди принимал защитные действия, несмотря на анальгезию и анестезию. Он судорожно удерживал приближающуюся с иглой руку и утверждал, что страх вынуждает его защищаться. Но когда ему завязывали глаза, то отсутствие ощущений было одинаково спереди и сзади. Значит, «страх» был чисто психическим феноменом.

Читатель, вероятно, догадался, что отсутствие ощущений в левой части тела определено тенденцией вытеснения. Отсутствие ощущений от прикосновения облегчает процесс подавления воспоминаний о драматических переживаниях на фронте, а пережитое истязание породило симптомы. Добавлю, что этот пациент, считавшийся жестокой личностью, с трудом переносивший больничный порядок, совсем не сопротивлялся истязанию, что никак не мог объяснить себе. Его отношение к фельдфебелю было сравнимо с отношением к «начальнику своих детских лет», т.е. к отцу. Он потерял чувствительность, чтобы не дать сдачи в ответ, и по этой же причине препятствует любому приближению к поврежденной части тела.

Сравнивая два приведенных примера потери чувствительности части тела и базируясь на противоречии между травматической анестезией и стигмой, постараемся разгадать характер последней. Обоим случаям свойственно отключение чувственного возбуждения от сознания при сохранении прочих видов психических реакций. У первого пациента, испытывавшего ночные кошмары, мы установили, что нечувствительность части тела неосознанно используется в качестве эффекта, вызывающего сенсорные изменения в этих частях, и ведет к «материализации» фантазий Эдипа.

В случае травматической анестезии и опыта лечения военных неврозов, а также нарушений либидо при телесных повреждениях я прихожу к предположению, что здесь также имеет место либидозное применение вытесненных неосознаваемых ощущений прикосновения. Конечно, в обоих случаях сказывается недостаточность знаний о новых ассоциациях, связанных с частью тела, раскрытых Фрейдом еще в 1893 г. как основы истерических парализаций. Во втором случае недостаточность ассоциативных знаний зависит от того, что представление о нечувствительности частей тела закреплено в воспоминании о травмах (см.Фрейд — Бауэр «Эссе об истерии»). Различие между «стигматической» и травматической хемианастезией мы вправе определить по роли встречной телесной реакции. При травме такой реакции нет, она создается пережитыми потрясениями. При анестетической стигме, напротив, существует «встречная реакция» в виде чисто физиологической готовности затронутых частей тела к восприятию сознательного замещения и к передаче их раздражителей несознательным либидозным проявлением. Мы можем также утверждать идеогенность анестезии только при травмах и психогенность — при стигмах. После травмы часть тела теряет чувствительность, так как подверглась повреждению; а при стигме проявляется способность к представлению неосознаваемых фантазий, когда «правая не знает, что делает левая».

Подтверждение этому я усматриваю в различиях между «правой» и «левой». Я заметил, что стигма чаще возникает слева, что подчеркивается и в некоторых учебниках. Полагаю, что левая сторона тела априори доступнее неосознаваемым воздействиям, чем правая, которая вследствие более активной деятельности лучше защищена от воздействия бессознательного. Возможно, что у работающих правой рукой с левой стороны тела изначально возникает определенное сопротивление осознанным возбуждениям, так что эта сторона легче лишается своих нормальных функций и обслуживает либидозные фантазии.

Все же, если мы воздержимся от весьма редкого предпочтения стигмой левой стороны, то, вероятно, суть явления состоит в том, что при стигматической анестезии кожный покров реагирует по-разному на конфликтующие сознательные и неосознаваемые эффекты. При этом открывается возможность понимания другой истерической стигмы — концентрического сужения поля зрения. Приведенное различие между «правой и левой» еще в большей степени справедливо для различия между центральным и периферийным зрением. Естественно, что центральное зрение в силу своей функции более тесно связано с сознательным сосредоточением, а периферия поля зрения удалена от сознательного и становится ареной нечетких впечатлений. Остается лишь шаг, чтобы отвлечь эти впечатления от осознания, и они станут сырьем для либидозных фантазий.

Вывод Жане о том, что истерик страдает «сужением поля сознания» следует признать доказанным хотя бы в этом смысле. Отсутствие чувствительности конъюнктива, и роговицы у истериков, по-видимому, объясняется сокращением поля обзора. Вероятно, что такое является действием того же вытеснения. Ведь мы поняли, что свойственные явления анестезии органов у истериков выясняются путем анализа, а не путем изменения их анатомических функций. Добавим также следующее: роговица является самым чувствительным местом всего тела, и реакция на ее повреждение, в том числе плач, стала вообще выражением боли души. Возможно, что отсутствие этой реакции у истериков связано с подавлением эмоциональных возбуждений.

Многократные результаты психоаналитического разбора фактов истерической анестезии глотки показали, что торможение процесса глотания является актом, связанным с генитальными фантазиями. Понятно, что возбуждение гениталий «от низа к верху» не могло миновать во многом сходного источника раздражения. При гиперестезии глотки происходит образование реакций против аналогичных перверсных фантазий, а при «глобус истерикус» (желвак в горле) — «материализация» защиты от них. Правда, пока не установлены особая склонность зева к стигматизации и ее причины. Я вполне сознаю недостаточность приведенного материала и все же скажу о возникновении истерических стигм следующее.

Истерические стигмы означают локализацию конвертированных масс возбуждения в местах тела, которые подвержены восприятию неосознанных действий инстинктов, становясь «банальными» сопровождающими явлениями других (идеогенных) истерических симптомов.

Ограничусь этой попыткой объяснения стигм, пока не установлены более совершенные. Я никак не могу согласиться с «объяснениями» Бабинского, что стигмы (и вообще симптомы истерии) суть внушенные врачом типы заболевания и лечения. Такое примитивное понимание появилось потому, что действительно многие больные ничего не знали о своих стигмах до их показа врачам. Тем не менее стигмы существовали, и этот факт способен отрицать лишь тот, кто по-старому ошибочно уподобляет разум психике. Весьма характерная логическая ошибка, когда пытаются объяснить истерию только суггестией, а суггестию — истерией, вместо того чтобы каждое из этих явлений анализировать отдельно.

5. Психоанализ случая истерической ипохондрии
(1919)

К сожалению, техника психоанализа, связанная с весьма длительным процессом лечения, несколько выветрила из памяти общее впечатление от этого случая и отдельные моменты сложных взаимосвязей. Я сообщу об ином случае, когда лечение осуществлялось очень быстро и содержательно богатая картина заболевания развивалась бурно, наподобие серии кино кадров.

Пациентку, красивую молодую иностранку, привели ко мне ее родственники после испробования различных методов лечения. Она произвела на меня весьма неблагоприятное впечатление. Ярким симптомом был ее очевидный страх открытого пространства, когда она месяцами не могла выходить без сопровождения. В одиночестве была подвержена резким приступам страха, причем даже ночью будила лежавшего рядом мужа или другое лицо и часами рассказывала о вызывавших у нее страх явлениях и ощущениях. Ее жалобы включали ипохондрические впечатления и ассоциированный с ними страх смерти. Она чувствовала ком в горле, а на коже головы — покалывания. Эти ощущения вынуждали постоянно ощупывать горло и голову. Ей казалось, что у нее растут уши, раскалывается лобная часть головы и пр. В этом ей виделись признаки близкой смерти, и она порой думала о самоубийстве. Ее отец скончался якобы от атеросклероза, это же ожидает и ее. Она, как и отец, сойдет с ума и умрет в санатории для душевнобольных.

Интересно, что из-за того, что я при встрече обследовал ее горло на предмет возможной гиперестезии, она сразу придумала себе новый симптом и, стоя перед зеркалом, искала изменения языка. Первые часы нашей беседы проходили в непрерывных монотонных стенаниях по поводу этих ощущений, вызывая в моей памяти аналогии с симптомами неподверженных воздействию ипохондрических явлений безумия (некоторые ранее обследованные больные). Через некоторое время она, по-видимому, исчерпала жалобы и доверилась мне, возможно потому, что я ее не останавливал и позволил спокойно их излить. Появились легкие признаки пересказа в другой форме. Она стала спокойнее, с нетерпением ожидала следующего сеанса и т.д. Она быстро сообразила, как ей следует «свободно ассоциировать», но уже первая попытка ассоциации перешла в явление путаных, страстных и даже театрализованных самопредставлений. «Я из семьи крупного фабриканта» (назвала с заметно повышенным самосознанием фамилию отца). Затем повела себя так, будто бы она отец, отдающий приказы в быту, в конторе, бесстыдно ругалась (что принято в их провинции); затем повторила сцены с умалишенным отцом перед его помещением в больницу и пр. Но в конце сеанса хорошо ориентировалась, вежливо попрощалась и разрешила проводить ее домой.

Следующий сеанс начался с продолжения прежней сцены, причем она особенно часто повторяла: «У меня, как и у отца, есть пенис». Между прочим она рассказывала об инфантильной сцене с уродливой нянькой, которая угрожала ей клизмой, если она не будет испражняться; затем повторяла ипохондрические жалобы, сцены сумасшествия отца и, переполненная страстными фантазиями, требовала, чтобы ее сексуально «употребили» (чисто деревенское выражение), поскольку ее муж «не умеет» (что не соответствовало фактам). Ее муж рассказывал мне о том, что пациентка стала настаивать на совокуплении, хотя раньше длительное время отказывалась.

После сеансов несколько успокоилась ее маниакальная экзальтация, и мы смогли приступить к изучению предыстории этого случая. Она рассказывала о начале заболевания. Началась война, муж был мобилизован, она должна была замешать его в конторе, но толком этого не умела, так как все время думала о своей старшей дочери (той было почти шесть лет) и боялась, что с ней что-нибудь приключится, пока она одна дома. Малышка была рахитичной, страдала повреждением поясничного мозга; после операции ее нижние конечности и мочевой пузырь были неизлечимо парализованы; она могла лишь ползать на четвереньках... «Это неважно, я люблю ее в тысячу раз больше чем вторую, здоровую, дочку. А первая, хоть и больная, но такая добрая и красивая дочка!». Соседи подтвердили, что мать отдает свою нежность больному ребенку, оставляя без внимания здоровую девочку. Вскоре мне стало абсолютно ясно, что значила для пациентки эта невероятно трудная функция вытеснения; ведь в действительности она бессознательно призывала смерть этого несчастного ребенка; к тому же она не справлялась с перегрузками военного времени. И бежала в болезнь. После щадящей подготовки я сообщил пациентке мое заключение о причинах ее заболевания, и она понемногу осознала, какую великую боль и унижение вызывала инвалидность ребенка. Конечно, этот процесс осознания проходил сквозь паутину ее безуспешных попыток снова впасть в безумие. Я перешел к одному из средств «активной техники» (см. раздел «Технические трудности анализа истерии»). Я отправил пациентку на один день домой, чтобы она могла пересмотреть свои чувства к детям на основе полученных объяснений. Но дома она снова отдалась страстной любви к больному ребенку. Торжествуя, она сообщила мне: «Все ложь! Я люблю только старшую!» Затем в то же время утверждала противоположное, отчаянно рыдая. Следуя своей импульсивно-страстной сути, она входе внезапных приступов как бы душила этого ребенка или проклинала его: «Да поразит тебя молния Господня!» (местный фольклор). Дальнейшее лечение происходило на фоне переноса эмоций любви. Пациентка представила себя всерьез обиженной чисто медицинским отношением к ее неоднократным любовным признаниям, непроизвольно демонстрируя свой исключительно сильный нарциссизм. Мы потеряли несколько часов на сопротивление, вызванное ее самовлюбленностью и тщеславием, что, правда, дало нам возможность разобраться в «аналогичных оскорблениях», которыми была богата ее жизнь.

Я смог доказать ей, что каждый раз при помолвке одной из ее многочисленных сестер (она была младшая) она чувствовала себя оскорбленной; зависть и чувство мести были столь выражены, что она рассказала всем о своей родственнице, застав ее с молодым человеком. За ее внешней сдержанностью скрывалась большая уверенность в неотразимости своих внешних и духовных качеств. Чтобы защитить себя от болезненных разочарований при конкуренции с другими девушками, упрямо стояла в стороне. Теперь я понял ее странную фантазию, выражаемую в псевдопротиворечивых формах: она снова представляла себя в виде сумасшедшего отца и утверждала желание вступить в половую связь сама с собой. Болезнь ее ребенка воздействовала на нее столь сильно только из-за понятной идентификации с ранее перенесенными повреждениями собственного тела. Она появилась на свет с физическим недостатком — косоглазием, в юности оперировалась по этому поводу и безумно боялась, что может ослепнуть. Кстати, косоглазие было причиной насмешек со стороны подруг и приятелей.

Понемногу мы подошли к толкованию отдельных ипохондрических ощущений. Упомянутое ощущение в глотке было эрзацем желания восторгаться ее чудесным альтом. Зуд на коже головы вызывался (к ее стыду) вшами, а «удлиненность ушей» — воспоминанием о том, что школьный учитель назвал ее «ослом» и т.д. Установленным нами самым скрытым воспоминанием были взаимные игры-показы с мальчиком ее возраста на чердаке их дома. Можно предположить, что в этих сценах зафиксированы наиболее сильные сцены пациентки, особенно «зависть к пенису», позднее идентифицированная в ее видениях с отцом. И как причину заболевания, пожалуй, не следует слишком подчеркивать прирожденную анормальность младенца, а скорее, дело в том, что родились две девочки (существа без пениса), уренирующие не так, как мальчики. Этим же объясняется, вероятно, и неосознанное отвращение к трудностям мочеиспускания у больной дочери. Представляется также, что ее заболевание повлияло на пациентку сильнее с появлением второго ребенка, также девочки.

После второго «отпуска» домой пациентка вернулась совершенно изменившейся. Она примирилась с идеей, что младшая дочь ей приятней, а смерть больной желательна, прекратила жалобы на ипохондрические ощущения и мечтала о скором окончательном возвращении домой. За этим внезапным возвращением к выздоровлению я обнаружил, однако, сопротивление к продолжению лечения. Анализируя ее сны, я пришел к выводу о наличии параноического недоверия к честности врача; она считала, что, продлевая лечение, врач хочет вытянуть у нее больше денег. Я пытался найти отсюда подход к ее связанной с нарциссизмом анальной эротике (инфантильный страх клизмы), но это удалось лишь частично. Пациентка предпочла сохранить остаток своих невротических особенностей и, практически вылеченная, вернулась домой.

Дополнительно еще некоторые результаты. Ощущение того, что «лобная часть головы раскалывается», выражает сдвинутое «наверх» желание беременности. Она мечтала о новых детях — мальчиках! «Снова ничего нового!» — повторяла она, стуча по лбу. Это тоже связано с комплексом беременности. Она неосознанно сожалела о своих двух абортах. Быть «потентной» (а она заглядывалась на молодых людей, которые ей такими казались) означало для нее родить мальчиков и вообще здоровых детей. Определение «точек» на голове было излишне детерминировано. Это не только паразиты, но зачастую маленькие дети. Сон с вешанием ребенка может толковаться как стремление к сбережению гонорара врачу.

Итак, несмотря на необычно быстрый ход лечения, эпикриз болезни содержит еще много интересного. Мы имели дело с комплексом ипохондрических и истерических симптомов, причем сначала анализ склонялся к шизофрении, а в конце, хотя и частично, к паранойе. Примечателен механизм некоторых ипохондрических парестезии. Первоначально они были основаны на нарциссических предпочтениях собственного тела, позднее превратились в средство выражения истерических (идеогенных) процессов, например, ощущение «удлинения ушей» есть признак о перенесенной травме.

Таким образом, мы обращаем внимание на еще не раскрытые проблемы органической базы конверсионной истерии и ипохондрии. Похоже, что органическое накопление либидо в зависимости от сексуальной конституции больного получает конверсионно-истерическую «надстройку». В нашем случае, по-видимому, имеет место комбинация обеих возможностей и истерическая сторона невроза обеспечила перенесение и психоаналитическое выведение ипохондрических ощущений.

Чистая ипохондрия неизлечима. Когда же (как в нашем случае) имеется перенос невротических примесей, можно надеяться на успех психотерапевтического воздействия.

 

6. Символика моста
(1921)

Символическая связь объекта или какого-либо рода деятельности с неосознаваемой фантазией обнаруживается в результате накопленного опыта. Причем предположения по этому поводу постоянно модифицируются, а часто и полностью пересматриваются под влиянием информации из разных областей знания, в том числе от всех ветвей индивидуальной и массовой психологии. Однако толкование снов и анализ неврозов остаются наиболее надежными способами установления каждого типа символики, с помощью которой можно наглядно распознать мотивацию и генезис таких психических состояний. Я считаю, что только средствами психоанализа можно безупречно установить суть символики. Символические толкования в других областях (мифология, фольклор и др.) всегда несут в себе налет поверхностного, частичного; остается впечатление, что можно по-разному понимать толкования. Именно отсутствие глубины отличает поверхностную аллегорию от символа, сотканного плотью и кровью.

В сновидениях важная роль принадлежит мостам, особенно когда пациент не нагружает видение моста историческим материалом. Характер заболеваний, которыми я занимался, позволил во многих случаях установить сексуально-символическое значение моста как мужского члена, мощного члена отца, в гигантизме которого заключено инфантильное понимание родительской пары. Этот мост проложен через большой, опасный водоем, из которого проистекает вся жизнь. На протяжении всей жизни он будоражит воображение, а став взрослым, возвращаешься к нему периодически, хотя и представленный одной частью тела. Пациент, видящий себя во сне приближающимся к опасным водам на непрочном плоту, страдает сексуальной импотенцией и слабостью генитальных органов; ему нужно защищаться от опасной близости женщины. Любопытно, что символическое значение моста не только подтверждено моей практикой, но и одной из народных сказок, а также непристойным рисунком одного французского художника; в обоих случаях — это гигантский мужской член, перекрывающий широкую реку, а в сказке такой мощный, что по нему едет тяжелая упряжка лошадей.

Мое понимание этого символа углубила встреча с пациентом, который боялся мостов и испытывал трудности с эякуляцией. Наряду с некоторыми данными о возможности развития у больного страха смерти и кастрации анализ показал следующий потрясающий факт из жизни девятилетнего мальчика: его мать (акушерка) желала, чтобы бесконечно любимый сыночек был рядом с ней и в ту ночь, когда она родила девочку. Мальчик в своей кроватке, может быть, не видел, но слышал (по замечаниям помощниц) весь процесс родов. Его охватил жуткий страх, предшественник последующих, а разрывы между жизнью и не-жизнью стали источником истерии страха в особой форме страха моста. Противоположный берег Дуная означал для него «потусторонность», т.е. жизнь до рождения (ср. у Ранка: народно-психологические мотивы в «Сказании о Лоэнгрине»). Никогда в последующей жизни он не шел по мосту пешком — только в экипаже и в сопровождении сильной, импонирующей ему личности. Когда я в ходе лечения уговорил его пройтись по мосту, то он судорожно держался за меня, все его мускулы были напряжены, дыхание прерывисто. То же самое происходило на обратном пути, но когда мы миновали середину моста и он увидел «наш» берег (т.е. жизнь), исчезли судорожные явления, он повеселел, стал разговорчив, страх исчез. Мы могли теперь понять страх пациента при приближении к женским гениталиям и неспособность полностью отдаться женщине, что означало воображаемую опасность гибели в глубине вод, если не поможет более сильная личность.

Я полагаю, что два толкования — мост, соединяющий родителей, и мост, проложенный между жизнью и смертью, — вполне дополняют друг друга. Ведь член отца действительно мост, по которому еще нерожденный отправляется в жизнь. Глубокий смысл этого тождества становится фактическим символом. Очевидно, что мост-символ в случае невротического страха служит чисто душевным представлением о «связи», «соединении», «сцеплении» («слово-мост», по Фрейду). Иначе говоря, является психическим или логическим (т.е. «аутосимволическим») «функциональным» феноменом, в толковании Зильберера.

Мы видели на нашем примере, что в основе явления страха заложены материальные представления о процессе рождения. И я вправе полагать, что любые функциональные феномены имеют материальные основы. Возможно, правда, что при нарциссическом закреплении системы «Я-воспоминание» прямые ассоциации с памятью об объекте отходят на второй план и пробуждается видимость чистого аутосимволизма. С другой стороны, возможно, что не бывает «материального» душевного феномена без, пусть слабой, примеси следов воспоминания. Подчеркнем наконец, что каждый символ имеет физиологическую подоснову, т.е. как-то выражает все тело, его орган или их функции.

Полагаю, что в этих замечаниях даны указания на существенные общие черты образования символов. Поскольку возникающий при этом динамизм вытеснения ранее описан (см. мое эссе «К онтогенезу символов»), то нам не хватает для «метапсихологического» понимания сущности символов в духе Фрейда только знания распределения психофизических средств в этой игре сил и более точных данных об онто- и филогенезе (ср. с работой Джонса «Теория символики»).

Психический материал в страхе моста проявился у пациента также в одном конверсионно-истерическом симптоме. При внезапном испуге, виде крови и пр. он склонен к обморокам. Корни этих явлений, по-видимому, следует искать в рассказе матери о том, что он родился полумертвым и лишь с большими трудностями было налажено его дыхание. Это явилось исходной травмой, основой для развития последующей —присутствием при процессе родов.

Вряд ли стоит особо отмечать, что мост в сновидениях может и не иметь символического смысла, если он несет исторический подтекст.

 

 

7. Разработка «активной техники» психоанализа
(1921)

I

Основы психоаналитической техники не претерпели существенных изменений со времени опубликования Фрейдом «Основного правила» (свободных ассоциаций). Хочу вначале сразу подчеркнуть, что такой цели не преследуют и мои предложения; напротив, моя цель состоит в том, чтобы определенными методическими приемами приучить пациентов лучше придерживаться правила свободных ассоциаций и, таким образом, способствовать развитию или ускорению исследований. Лечение большинства больных можно осуществлять без особой «активности» врача или пациента, а в тех случаях, когда необходима особая активность, ее следует ограничить до требуемой меры. Как только анализ зашел в тупик и исчерпаны мотивы его применения, специалист должен немедленно вернуться к пассивно-рецептивной позиции, создающей самые благоприятные условия для аналитической работы врача. «Активная техника», как почти любое новшество, оказывается при ближайшем ознакомлении чем-то давно известным. И не только в предыстории психоанализа она сыграла важную роль. В определенном смысле она существовала всегда. Значит, речь идет об обозначении некоего понятия и его искусного определения ради сознательного применения чего-то, что, де-факто будучи невысказанным, применялось всегда. Почему я не считаю бессмысленным в научном отношении такое определение понятия и его терминологическую фиксацию? Потому что лишь этим путем мы осознаем свои действия и фактически правильно выбираем методику и средства.

Метод Брейера — Фрейда («катарсический») был этапом наибольшей активности врача и пациента. Врач прилагал максимум усилий и вспомогательных средств, включая суггестию, для «оживления» воспоминаний, относящихся к симптому, а больной активно содействовал ему, напрягая психические силы. Практика современного психоанализа основана на методе, характерным признаком которого является пассивность. Мы призываем пациента, чтобы он без нашей подсказки следовал своим «фантазиям»; его задача — рассказать нам о них абсолютно все, правда, преодолевая свое внутренне сопротивление. Также и врач не должен судорожно концентрироваться на каком-то одном намерении (например, лечении) или пассивно поддаваться собственным представлениям, вызываемым припадками пациента.

Разумеется, пассивность врача не может длиться бесконечно. Когда ему станут ясны реальные мотивы и условия, он акцентирует на них свое внимание и после созревшего убеждения решается на сообщение своего толкования. Такое сообщение, однако, является активным вмешательством в душевную жизнь пациента, указывая его мыслям определенное направление. Этим врач облегчает проявление фантазий, которые в ином случае задерживались бы неосознанным сопротивлением. При этом необходимо позволять пациенту пассивное поведение, не препятствующее «рождению мыслей».

Новейшие исследования о решающем значении распределения либидо при невротическом образовании симптомов побудили Фрейда к применению другого вида помощи (см. «Лекции по введению в психоанализ»). Он различает две фазы терапии. В первой все либидо вытесняются из симптомов, во второй — борьба с перенесением либидо на врача с попыткой отделить эти либидо от нового объекта. Вытеснение достигается изменением Я под воздействием врача. Фрейд считает, что эта передача происходит спонтанно, без активной помощи врача; последний не должен мешать этому процессу.

Воспитание Я, напротив, безусловно является активным вмешательством, во время которого особенно необходим авторитет врача. Фрейд, не смущаясь, называет этот вид воздействия термином «суггестия», указывая, однако, существенные признаки отличия этой суггестии от непсихоаналитической. Влияние на пациента, конечно, активно, сам же пациент относится к стараниям врача пассивно. Пассивное или активное воздействие относится исключительно к душевной позиции больного. Что касается поведения, то для анализа требуются точность и регулярность посещений врача пациентом. Все остальное время не регламентируется врачом — пациент должен сам принимать важные решения или их откладывать.