Письмо первое

Друг мой! Вы дали мне интересную идею, скорее, задачу, пересмотреть себя, пере­листать пожелтевшие листики прошлого и вновь встретиться со всеми, кто оста­вил неизгладимый след на моем жизнен­ном пути.

Да не покажется Вам скучным, если начну с младенчества, с момента созна­тельного восприятия событий и всего окружающего. Не было ничего особенно яркого в моем детстве, все же некото­рые эпизоды живы в моей памяти и бли­же познакомят Вас со мной, да и Вам напомнят Ваши.

* * *

Помню себя отчетливо и ясно с че­тырех лет. Помню мою большую комна­ту во втором этаже нашего уютного особняка в большом губернском городе, в средней полосе России. Помню ма­ленькие стулья, креслица, столик, ма­ленький гардероб, комодик и две всегда белые-белые кровати: моя — маленькая, большая — няни Карповны.

И прожила я в этой комнате до двадцати двух лет. Менялись обои. Менялась мебель. Стриженые волосы ребенка выросли в толстую косу. Коса сменилась пышной прической. Потехи детства, весну юности, девичьи грезы, радость и острое горе и по сию пору хранит в моей памяти эта чудесная комната с большими окнами в сад.

А еще помню до мелочей мою няню Карповну. Помню ее блестящие глаза, подвижное лицо и вол­шебный голос талантливого актера-рассказчика, ко­торый уводил меня в мир феерических, грандиозных постановок, поражал богатством фабулы и не скупился на количество действующих лиц.

Она первая открыла мне уголок, если можно так выразиться, уголок, где живет в нас творчество, ис­кусство создавать и воспринимать. Няня Карповна осталась, врезалась в память и стоит до сих пор передо мною, как живая. Она была грамотна, но никогда ничего не читала мне по книжке. Прочтет, бывало, про себя — и ну рассказывать.

Когда мне было пять лет, и я уже хорошо сама читала, то, прочитав „Красную Шапочку", я не на­шла в ней двух услужливых белочек, которые несли корзинку Красной Шапочки, в то время, когда она собирала цветы для бабушки. Не было и лисички-се­стрички, которая, после разных ухищрений, выма­нила у Красной Шапочки яблочко. Не пересек до­рожку деловито и косолапый Мишка, не прибежали еж с крысятами собирать все рассыпавшееся из оп­рокинутой корзины испугавшейся медведя Красной Шапочки и т.д. Книжка показалась тощей, не пол ной, словно половина страниц вырвана.

Большинство сказок няни Карповны в книж­ках не было, а те, которые были, то только что-то напоминали. Чего бы ни коснулась моя талантли­вая рассказчица, она мастерски рисовала ребенку происходящее и властно вела за собой. У нее не было мертвых слов. Все ярко жило, казалось дей­ствительностью. Она заставляла Вас участвовать, присутствовать и переживать.

Вот, например, ее описание в сказке „Иван Ца­ревич и Серый Волк" бури, которой в книжке нет. «И послал злой колдун вдогонку беглецам бурю. Бе­жит, торопится первый гонец, небольшой ветерок, листики собирает, вперед себя посылает. Второй, посильнее, в кучки, в столбики, а третий, самый свирепый, как свистнет, как завоет, да все листики с пылью, с сосновыми иголочками кверху воронкой по всему лесу распушит, закрутит завирухою, ну и пошла потеха. Тоненькие березки, молодяжник, к земле клонятся, листики трепещут, обрываются, от родимого деревца уносятся.

Осина стонет, поскрипывает, ей всегда тяжко — Иудой опоганена. Загудели, зашумели сосны ста­рые. Травушка низко ковром стелется. И завыло лесное зверье, заметалося, берлог своих найти не могут. Кружатся, мечутся пичуги большие и малые, растеряли свои гнездышки. Обломали крылышки, замертво на землю падают, около деток, насмерть разбившихся. А ветер шнырит, подхлестывает, во все щелочки залезает, сосновые шапки друг о друга стукает. По лесу гул идет, а нечисть хохочет, улю­люкает. Раскололась старая сосна, преградила путь. Замертво пал конь, царевна на земле очутилась..." и т.д. Любила Карповна трагические места, рискован­ные положения, безвыходность.

Еще расскажу Вам одну сказку, последнюю, мою любимую, про Заморскую Царевну, писаную красавицу, которую выкрал из-под самого венца с Иваном Царевичем Змей Горыныч и умчал ее в свой замок, в дремучий лес, и не было к нему ни дорожки, ни тропиночки.

У Карповны, бывало, что и Злой Колдун или ка­кое-нибудь чудовище вдруг проникалось нежным чувством, могло любить, могло страдать, так и тут. „Часами стоял Змей Горыныч за деревом, любовал­ся Заморской Царевной, показаться не смел, своим видом испугать боялся. Но, ни волшебный сад с фруктами заморскими, с цветами диковинными, птицами певчими, ни два лебедя, что в золотой ло­дочке Заморскую Царевну по зеркальному голубо­му озеру катали, ни ларчик с каменьями самоцвет­ными, не тешили, не занимали красавицу. Слезинки на длинных ресницах повисали, не просыхали. Страдал и Змей Горыныч по-своему, по-звериному: потрясал леса и горы, из пасти — дым, огонь и се­ра горючая, солнышко закрывали, белый день в ночь обращали" и т.д.

Сказка была длинная. Но дело было в том, что Карповна иногда вдруг неожиданно переделывала конец или вводила что-либо новое. Ей не раз хоте­лось обратить Змей Горыныча в добра молодца и женить его на Заморской Царевне, чему я противи­лась до слез, требовала верности и любви к Ивану Царевичу. И каждый раз у меня сильно билось серд­це, когда в последней схватке соперников Иван Ца­ревич повисал на тонком бревнышке над пропастью, в которую уронил ковер-самолет. „Гнется бревныш­ко, потрескивает, вот-вот обломится, на одной руке повис Иван Царевич, а другой силится из-за пазухи шапку-невидимку достать..."

К счастью, все кончалось благополучно. Засы­пая, я всегда спрашивала:

— Няня, когда я вырасту, буду я Заморской Ца­ревной и писаной красавицей?

На что я всегда получала один и тот же ответ:

— Не иначе.

А после некоторой паузы добавляла голосом, ко­торый мне не нравился:

— Если слушаться будешь.

Между прочим, „писаная красавица" и „писа­ный красавец" были мне, конечно, непонятны, но слова эти производили впечатление чего-то обязательного, неотъемлемого, без чего Заморская Царевна была бы не Заморской и не Царевной, и не красавицей.

Остались в памяти еще сироты Ваня с Машей. Выгнала их мачеха за милостыней в холод, в непо­годь осеннюю. Хлестал дождь и попадал за шиво­рот не только детям, но и у меня тек по спине, мне было горько, и холодно, и голодно.

Не одни сказки рассказывала Карповна, говори­ла и о жизни деревни, о странничках, о Святых ме­стах, о чудесах. Рассказывала Карповна и про Свя­той Град Китеж, стараясь сделать эту легенду по­нятной для пятилетнего ребенка. Рассказывала осо­бенно, проникновенно, устремив глаза в окно, на не­беса, и меня увлекала тоже смотреть туда же, слов­но там, на небесах, у Бога, и находился этот Святой Град Китеж.

—- Эх, дитятко, — начинала она, всегда тяжело вздыхая, — ты, Танюша, еще махонькая, где тебе знать, ведать горе-горькое, кручину, что сушит. Слушай же. Запамятовали люди, когда эта напасть приключилась. Только ни нас с тобой, ни папеньки, ни маменьки, даже деда с бабинькой еще на свете не было. Вишь, как давно это было. Ну, слушай далее. Налетела, набежала туча черная, туча страшная, с громом, молнией, силы неслыханной. Задрожала земля от топота конского. Загудели, закаркали, словно вороны, орды татарские, басурманские, не­крещеные, со всех концов света белого слеталися, на Русь Святую толпищами несметными устремлялися.

Тут няня почему-то останавливалась, задумы­валась.

— Ну, няня, дальше, дальше, что же ты? — тормошила я ее.

Карповна, глубоко вздохнув, продолжала:

За грехи неотмолимые, за тяжкие, видать. Бога забыли, и послал Он на них саранчу-татарву лютую, чтобы образумились, покаялись. И полилась кровушка народа русского, и татарвы немало полег­ло. Защищались наши до последнего. Спокон веку храбрость молодецкую и удаль по сию пору просла­вили. Только где же было устоять против врага лю­того. Врага страшного, не крещеного. Ах, батюшки! — и опять, вздохнув, продолжала: — И наших мно­го полегло. Царство Небесное, прощение получили, смертушкой лютой очистились. Косили наших, что травушку, по ночам небо полыхало от пожарища, что красна медь. Ох, тяжкое, страшное времечко на­катилось на Крещеную. А баб, да девок в полон си­лой забирали... и... и... что было! Что тут говорить, мало кто уцелел, буйну голову сберег. Только докатилась татарва до толстых стен Святого града Ките­жа. По те времена и пищалей то не было, не то, что теперь. Камень в ходу был, смола горючая, да стре­ла, змеиным ядом отравленная. Долго Святой Град держался, отбивался, храбрости и смелости бойцы были несбыточной, во главе с благоверным князем ихним, имечко его запамятовала. Тут татарва их го­лодом доняла. Ребятишки и старцы с голоду мерли, да и бойцы ослабели. Зашатались стены Святого Китежа, вот-вот упадут, и ворвутся нехристи, всех с лица земли изотрут. Приказал князь всем, кто жив остался, и стар и млад в храме Господнем укрыться, затвориться, заупокойную последнюю молитву со­творить. Жарко, горячо молились люди, и великое чудо совершилось! Ушел град с церквами, с людьми, как был, под землю, а сверху, словно крышечкой, озеро Светояр покрыло, — няня опять умолкла.

— Дальше, няня, дальше, — нетерпеливо торопила я.

И каждый год в этот день, в этот час, — го­лос Карповны звучал благоговейно, — виден город этот, слышен звон колокольный, пение райское святых псалмов благодарственных. Крестный ход идет-продвигается, у каждого свечечки блестят, пе­реливаются каменьями самоцветными, и все славят Господа, — тут няня умолкла.

— А мы с тобой, няня, могли бы видеть Святой Китеж? Няня качала головой.

Нет, Танюша, нет, родная, его могут видеть только святые, они знают, где он находится, а вся земля грешная увидит только тогда, когда Правда Божия на земле жить в покое будет, и люди научатся не оскорблять Господа.

Не одна слеза скатывалась по лицу Карповны. И мне всегда казалось, что она видела, переживала сказание о граде Китеже „взаправдашно".

Очутись Карповна на подмостках сцены, быть бы ей большой артисткой. В доме все ее любили, со всеми она ладила, со всеми в приятельских от­ношениях была, за исключением моего мил друж­ка бульдога Сэра.

Не могу удержаться, чтобы не рассказать про его проказы. Этот умный пес прекрасно учитывал ее нелюбовь, и когда няня почему-либо задерживалась внизу, он ураганом врывался в мою комнату, и на­чиналась, как няня говорила, дурка. Но сегодня, се­годня он превзошел самого себя.

Мало того, что Сэр прыгал по стульям, столу, и кувыркался на ковре, он дерзко заскакивал на комодик, на белоснежные кровати, причем уронил на пол с кровати няни ее любимую маленькую поду­шечку-думку. Все, что было на полу, как тряпка, бумажка, Сэр считал своей собственностью.

Не прошло и минуты, как пух из подушечки по­крыл пол, мебель, морду Сэра и опушил мои волосы.

Но самое интересное, пух летал по комнате, как хлопья снега, мы дико веселились.

— Ах, вражья сила, варнак курносый.

На этот раз окрик Карповны был грозен. Сэра ветром вымело. Няня походила на ту самую бабу ягу, которая собиралась варить или жарить, точно не помню, непослушных детей.

— Ну, матушка, полижешь у бесов горячие ско­вородки на том свете... Полижешь...

И раньше не раз это от нее слышала, но сейчас я почувствовала, что это серьезно, и чаша терпения няни переполнилась. Бесы имели, со слов Карповны, рога, длинный хвост, были сплошь волосатые и черные, как ночь. И если я спрашивала ее, когда это будет, вернее, когда я буду на том свете, отвечала до вольно непонятно:

— Когда положено, тогда и будешь.

И „бес" и „тот свет" в то время для меня были понятия расплывчатые, а вот приобрести сковород­ку стало необходимостью. Приучить себя лизать ее сейчас, заранее, казалось выходом из положения.

Это был первый урок, первый опыт в прояв­лении нашей человеческой собственной свобод­ной воли. Для приобретения вещей незаконным путем пришлось проявить все необходимые каче­ства и изощрения в искусстве вранья. Из кухни была украдена маленькая сковородка, а позднее — огарок свечи.

В свою защиту скажу, что когда я брала вещи без спроса, то испытывала некоторую борьбу с внутренним каким-то протестующим чувством. Отно­сительно сковородки я успокоилась, что положу ее обратно, а относительно свечки совсем не беспоко­илась. По тем временам я имела на это свой соб­ственный взгляд. Что такое свечка? Ее не едят, и ни к чему ее не приложишь. Она даже не вещь. И все равно, сгорит и только. А потому я считала, что свечка, вещь все равно исчезающая бесследно, вовсе к воровству не относится. Собственно говоря, „во­ровство" как таковое, в полном смысле этого слова, я еще не понимала, но хитростью, изворотливостью и искусством врать уже обладала.

Я начала лизать сковородку, но она была холод­ная, а няня говорила, что на том свете лижут горя­чие. Значит, она должна быть горяча, как иногда бывают горячи суп или каша. Начала ее приклады­вать к изразцовой горячей печке (дело было зимой). Все эксперименты лизания я проделывала поздно вечером, когда няня, уверенная что я заснула, ухо­дила вниз ужинать. Сковородка, нагретая у печки, была довольно теплая, но всё же не горяча.

А вот сегодня, нагрев ее на свечке, я добилась блестящих результатов, правда, закончившихся не только печально, но и катастрофически, с весьма тя­желыми последствиями. Смело приложив весь язык к действительно горячей сковородке, я почувствовала, что он вроде как бы прилип к ней. Страшные ко­лики под мышками, и из глаз что-то посыпалось. Я отдернула язык. Но, будучи от природы настойчи­вой, храброй, я начала осторожно лизать кончиком языка сковородку, также как Сэр пил воду.

Но после нескольких лизков решила, что на се­годня довольно. Язык распух и все больше и больше не помещался во рту. Слезы из глаз не капали, а ли­лись. Зарывшись с головой в подушки, я уже не всхлипывала, а выла от ужасной боли во рту. В эту самую минуту в комнату вошел доктор, Николай Николаевич. О нем очень много будет сказано в свое время.

Доктор вытащил меня из кроватки и поднес к лампе:

— Что случилось? В чем дело?

Я высунула язык и глазами показала на сково­родку, говорить не могла.

— Язык спален... пузыри... Каким образом? Николай Николаевич поднял весь дом на ноги.

Послали в аптеку, а пока в кухне терли сырой кар­тофель, который он собственноручно прикладывал к моему языку, меняя его ежеминутно. Родителей в этот вечер не было дома.

— Ты что же, старая, не доглядела? Ничего по­нять не могу.

Бедная, любимая моя няня поняла, в чем бы­ло дело:

— Вишь, горячая голова, по взаправдашнему приняла, — и рассказала Николаю Николаевичу о последней истории с подушкой и как пригрозила мне муками ада.

— Вишь, горячая голова, упредить задумала... и сковородку и огарок добыла, — закончила няня.

С тех пор, чуть ли не до девичества, за мной было прозвище „горячая голова". Как долго возился со мною Николай Николаевич, не помню, только няня сказала, что до самого утра он просидел в кресле около моей кроватки. Утром он, конечно, удивил моих родителей своим ранним посещением, так как бывал у нас только вечерами, рано или поздно, но неукоснительно каждый день. Итак, мой язык был спасен.

Еще небольшой случай последовал вскоре за сковородкой. Дело было перед Рождеством. В доме все были заняты, даже няня. Мы с Сэром были пред­оставлены самим себе, в таких случаях мы делали то, что не поощрялось, проникали в те уголки дома, и которые не разрешалось.

Давно нам хотелось исследовать нижнюю часть дома. Там мы еще не были, но о ней слышали, и осо­бенно нас привлекала так называемая «холодная кладовая". Мама часто говорила горничной Маше или няне Карповне: „Сходи-ка в холодную кладо­вую и принеси варенье, или фрукты, или вина и в этом роде...

Холодная кладовая где-то далеко,— внизу дома. Воображение рисовало ее обязательно мрачным жи­лищем ведьмы, у которой черный кот и сова. Было страшно и очень холодно, когда мы очутилась в тем­ном коридоре, в самом нижнем помещении нашего дома. Я крепко держалась за ошейник Сэра. Осмотревшись, мы двинулись к концу коридора, откуда из щели лился слабоватый свет. Дверь оказалась не­запертой. Мы вошли в довольно большую комнату, освещенную с потолка маленькой электрической лампочкой, которая после темноты показалась солнцем. Страх сразу прошел. Наше внимание привлекла большая глиняная чашка на столе со взбитыми желтками; около стоял стеклянный кувшин с белка ми и ведерко с разбитыми яичными скорлупками. Почему-то все это ярко запомнилось. Ложки не оказалось. Черпать было нечем. Погрузив палец в жел­тую массу, попробовав, мы с Сэром убедились, что это настоящий гоголь-моголь, который мы оба обо­жали больше всего на свете. Лизали мой палец по очереди: сначала я, а потом Сэр. Он стоял около ме­ня на задних лапках, взвизгивал, когда наступала его очередь, и пускал длинную слюну, когда была моя, следя за мной беспокойными глазами. Окунать один палец показалось долго и мало, всей пятерней куда лучше. Я слизывала с ладони, а Сэр обратную сторону моей руки. Когда мои глаза нечаянно обна­ружили икону, я как-то застыдилась. Няня всегда говорила: «Бог все видит». А я-то думала, что мы одни. На полу лежала бумажка. Я намазала ее го­голь— моголем, икона висела невысоко, и залепила лик Святого. Когда Сэр облизывал мою руку, дверь открылась, и вошла няня.

— Мать честная... Батюшки... Да что же это?

Сэр тотчас исчез.

— Да ты-то понимаешь, что ты наделала? Ведь я только что двести желтков для теста стерла, а ты их псиной опоганила. Вот подожди, на том свете... — Но няня не кончила, очевидно, вспомнила историю со сковород­кой и сердито добавила: — Бесстыдница, не думай, Бог все видит.

— Ничего Он не видел, — ответила я, указав ей на залепленную икону.

Тут уж трудно описать, что произошло с моей дорогой няней. Она бросилась к иконе, сняла ее, схватила меня, и мы со скоростью вихря очутились на втором этаже в моей комнате.

Руки няни тряслись, зубы стучали, губы шепта­ли непонятное. Глаза были полны слез. Быстро пе­реодев и вымыв меня, набожно перекрестившись, омыла икону, поставила на комод и повалилась пе­ред ней на колени.

— Господи! — воскликнула она, — спаси, засту­пи, помилуй дитя малое, дитя неразумное.

Завернув икону в чистое полотенце, спрятала в комод. По щекам ее текли обильные слезы. Няня плакала. Я первый раз видела ее такой. Повиснув у нее на шее, я целовала ее морщинистое лицо и при­жималась к ней своей мокрой от слез щекой. Этот случай вызвал в моей детской голове, если не про­цесс обдумывания и анализа, но всё же заставил па­мять сохранить его, и что-то запретно-необыденное запало от смысла слов няни.

— Нет в тебе страха Божия. Горе мне бесталан­ной, не сумела обучить.

Няня долго сокрушалась о моем великом грехе. Икону она унесла в церковь, чтобы вновь освятили. Об этом случае, кроме меня и няни, никто ничего не узнал. Как бы я ни напроказничала, няня никогда не жаловалась моим родителям.

Много лет спустя я опять очутилась в холодной кладовой и тотчас вспомнила все. А теперь мне бы очень хотелось спросить тебя, мою дорогую старуш­ку, мою няню, как ты поступила с опоганенными псиной желтками? Успела ли стереть новые? Или с этими опоганенными был рождественский крендель в этот год? Но это все давно ушедшее молчит.

За последнее время няня стала часто прихвары­вать, и Николай Николаевич посоветовал моим ро­дителям отправить ее на покой, так как справлять­ся с „горячей головой" ей было уже не под силу. Жила няня остаток своей жизни, как сама говори­ла, „в большой холе", благодаря щедрой пенсии мо­его отца. Была всегда желанной гостьей, в особен­ности в Сочельник под Рождество. И в сумерки до самого Крещения у зажженной елочки, при мерца­нии разноцветных наших русских свечечек плела Карповна свои неистощимые кружева-рассказы. Хо­роши были и ее деревенские гостинцы: печеная ре­па, лук и толстые ржаные пирожки с картошкой. Тогда я недоумевала, почему такие деликатесы не были в меню нашего стола?

Мне было около шести, когда она умерла. Это было мое первое детское горе. Мир твоей душе, моя дорогая няня, моя волшебница!