Письмо четырнадцатое

Дима и Борис. Домой, «в заколдованный домик»

 

 

О сне нечего было и думать. То, что было еще вчера, даже сегодня утром, да и вся жизнь, словно поставила точку на вчераш­нем, на старом, на прошлом. Новая толпа мыслей-гостей, разодетая в волшебное сча­стье, взбудоражила, ворвалась, распахнула все входы, выходы и бросила в краски пе­реливчатые мира нездешнего. Мне каза­лось, что все это не вмещается в меня, что сердце должно разорваться, и я должна умереть. Так открылась новая глава моей жизни из сказки „Тысяча и одна ночь".

К утру я уснула. Меня разбудил теле­фон, звонил Борис. Много раз стоял на пу­ти моем Борис, но я все время откладыва­ла написать Вам о нем. Искры яркого и красивого всегда были омрачены бурей ревности, подозрений. Меня подавляли эти сцены „владельческих конфликтов". С са­мой первой встречи, с восьмилетнего воз­раста, а ему было тогда двенадцать, я за­щищалась, а он нападал. Маленький Отелло мало изменился, этим я хочу сказать, что в отношении меня, его требования были всегда ненормальны, чудовищны, он хотел владеть моими мыслями, волей, обезличить, обесцветить меня, так же, как хотел этого в двенадцать лет. Эмоционально, его любовь ко мне была чувством неотъемлемой, без­апелляционной собственности. Если бы не дружба наших родителей (после смерти моего отца Ольга Николаевна, мать Бориса, была единственной свя­зью с миром для моей матери), они были друзьями и подолгу гостили друг у друга; не будь этого, я бы всеми силами постаралась избежать дальнейших встреч с Борисом. Если сравнивать, то Дима — день, солнце, теплота; а Борис — ночь, не всегда звездная, и страшны были его штормы и буйные ветры. Кто из них был красивее, трудно сказать, скажу: „Оба, и каждый в своем роде". Обаятельным и очарователь­ным бывал и Борис, а если бы Вы очутились в его студии, то оказались бы во власти его могучего та­ланта. Его портреты жили, шептали, говорили, дви­гались, до того были жизненны. Материю, меха, цве­ты, драгоценные камни, украшения хотелось потро­гать, пощупать.

Итак, звонок Бориса меня не обрадовал, и я пред­почла сама поехать к ним за город, чем встретиться с ним у меня, в Москве. Около часа дня я вошла в его студию, я знала заранее, что он встретит меня, как обычно, градом упреков, неудовольствия, вместо ра­дости свидания. Но каково же было мое удивление! На этот раз он молча подошел ко мне, поцеловал ру­ку и, оглядев меня, как он обычно делал, подвел и уса­дил в то особое кресло, где спинка была прилажена с подпоркой для головы, так, чтобы не устать и позиро­вать несколько часов сряду. „Боже! — подумала я, — Борис продержит меня до вечера". Полотно, краски и уголь — все уже было приготовлено.

— Поразительно, — сказал Борис, я именно хо­тел Вас нарисовать в мехах, — и Ваша накидка... Лучше не подобрать.

Он быстро углем набрасывал меня. Я была сбита с толку его приемом. Мы не виделись восемь месяцев, расставшись не без очередной ссоры, и теперь я на­сторожилась, наблюдая за ним. Борис всегда работал молча и очень быстро. По цветам красок, которые он брал с палитры, я знала, какая часть портрета набра­сывалась на полотно. Возможно, что прошел час. Чувство раздражения и обычной обиды начало охва­тывать меня. Какое насилие... Вдруг передо мной встало все вчерашнее, Дима, и на сердце стало тепло. Я начала перебирать все, с самого раннего утра, по­чему-то именно сейчас вспомнила о билете на поезд, а рядом вертелся вопрос: „Женат Дима, или нет?" Ясно и определенно, что нет. Как кинематографиче­ская лента, последовательно перед моими глазами развертывалась наша необыкновенная встреча.

— Скажите, Таня, где Вы? И что с Вами? — го­лос Бориса вернул меня в его мастерскую, он стоял вплотную около меня, наши глаза встретились, — Вы влюблены? Кто Ваш принц?

Он смотрел на меня в упор. Я молчала. Швырнув палитру с красками, которая прокатилась в противо­положный угол его студии, разбрызгивая краски по пути, Борис сделал движение разорвать портрет.

— Благодарю за гостеприимство, за оригиналь­ный прием. Вы даже не спросили меня, завтракала ли я сегодня? — мой спокойный тон отрезвил его.

Я воспользовалась этим и вмиг была уже у дверей.

— Делайте со мною, что хотите, но я хочу есть и иду к Вашей маме, она гостеприимна и добра.

Уходя, я скользнула взглядом по своему порт­рету, набросок жил, но лицо еще не было схвачено окончательно. Уж если Глаша заметила мои „фонари", то от Бориса не спрятаться, и... Вот об этом „и" я не хочу даже думать, всеми силами по­стараюсь, хотя бы до вечера, до отъезда, чтобы не звонили колокола пасхальные, не пели птицы пев­чие, весна бы сменилась осенью, а „фонари" не светили днем.

Мы с Ольгой Николаевной пили уже кофе, ког­да в столовую вошел Борис. Я чувствовала на себе его гневные, саркастически колючие взгляды. Хоте­ла или не хотела Ольга Николаевна иметь меня сво­ей невесткой, я никогда об этом не задумывалась. О том, что чувствовал ко мне ее сын, она, конечно, до­гадывалась, знала и о том, что мы были вечно в ссо­ре. „Да, — думала я, — теперь, когда счастье посе­тило меня, мне стало ясно, почему так всегда случа­лось". А потому, что любовь, ее нежность, ее вели­кие глубины, ее глубокий творческий экстаз Борис собственноручно разрушал. Было уже около четы­рех часов. На мое счастье, Ольге Николаевне нужно было ехать в Москву, и я попросила взять меня с со­бой. Борис после завтрака исчез, что облегчило отъ­езд и избавило меня от очередной душевной пытки. Все же я вздохнула облегченно только тогда, когда мы отъехали от дома, и автомобиль покатил по шос­се. Ольга Николаевна усиленно приглашала при­ехать к ним погостить на день на два. Прости меня. Боже, я соврала, что завтра рано утром уезжаю до­мой, но обещала в следующий приезд обязательно.

Вечером того же дня я распорядилась убрать мою фамилию с доски приезжих, и, если меня кто-либо будет спрашивать, сказать уехала. Голос Димы по телефону вернул мне мое счастье. Я обещала быть завтра, в десять часов утра в Лосиноостровской, у Пелагеи Ивановны.

Верховые лошади, кровные англичанки, приве­ли меня в восторг, а вот лес не порадовал. Выхо­дяженный, вытоптанный, невеселый, и только береза вперемежку с ясенем, да кусты вроде орешника, местами деревья тоненькие, кривенькие. Ни одной елочки — пышной красавицы, ни обхватистой со­сны с могучей шапкой, ни пихты пахучей. Увела я Диму в мой лес. С большим вниманием, не переби­вая, слушал он меня. Сначала про весну-чаровни­цу, когда снег стаял, и подснежник уже отошел, тотчас лютик (розочка лесная) расстилает свои ковры-поляны, цвета от нежно-желтого до охры темной. За ним незабудка голубая с розовинкой, по дорогам, у ключиков, или где в тени пышными букетами голубеет, приманивает. Затем саранка лиловая (род лилий) поодиночке, на высокой нож­ке-стебельке из травы вытягивается. А дальше и пересчитать всех не успеешь, забросал, засыпал Господь лес, что богатейший цветочный магазин, таких Вы и из Ниццы, колыбели цветов, не полу­чите, по разнообразию форм, расцветок и нежнос­ти пахучей. А кусты сирени в садах низенькие, до­хленькие, а в моем лесу огромные, до пояса дохо­дящие, а цвет — метелочки пушистые, пахучие. А вот еще чудесная полянка колокольчиков, по пять-шесть на стебельке, необыкновенной, удлиненной формы, теплый тон зелени, в сами цвета аметиста от темной, до самой светлой воды. Трудно пройти мимо, не остановиться на минуточку, глазами по­любоваться, душу насытить красотой неизбыточ­ной. Пусть повеселится сердце, пусть искры радо­сти зажгут, всколыхнут меня, а, может быть, и Вас. Воздух сладко-пьяный, а ягод, а грибов! А сам лес и его обитатели! Ну тут уж его надо ви­деть собственными глазами, в нем побывать, его лесные разговоры самому послушать. Нет ничего увлекательнее, как верхом на лошади по лесу бродить, куда глаза глядят, а если заблудишься, по солнышку всегда выберешься. Ну а зимой — лы­жи, иного вида красота. А домик мой в лесу, в за­колдованном месте, где речушки горные, ключики прохладные, озера, хвойные громады сосен, елей. А горы, красавицы уральские, то лесистые, то ска­листые, неприступные. Бродить по ним возможно только летом. Переходы опасны, глубоки, прова­лы, пропасти. Гора, что против дома и крута, и высока, минут сорок подниматься надо. А с вер­хушки на десятки верст все увидите, солнышко встретите и проводите. И никого кругом! Город в тридцати верстах находится. Тишина, благодать, ну про это тоже не расскажешь, и еще скажу Вам, что на лицах моих гостей-друзей нередко подмеча­ла я, как беспокойство в их глазах заменялось по­коем, на лбу морщинки разглаживались, а все ли­цо часто радость посещала, и почти каждый вос­клицал: „Боже, как хорошо здесь, какой покой, ка­кой простор, какая красота!" Я спохватилась и умолкла. Молчал и Дима. Сосредоточено, серьезно было его лицо. Мне показалось, что он где-то да­леко, и не слушал мою наивную, сентиментальную болтовню. Я почувствовала страшную неловкость. Музыка, красота природы, да и всякая красота, в чем бы и как бы она ни была проявлена, уводила, увлекала, умиляла. Но, Боже мой, ведь я его сов­сем не знаю... Ведь то, что я говорю, просто смеш­ным показаться может.

— Вы думаете, — наконец сказал Дима, — что красота, приблизив человека к Божеству, спасет его, то есть, через красоту он очистится, хотя бы на мгновение, в минуты экстаза, постигнет взлет духа, и озарение откроет ему неземную песнь сердца?

После короткой паузы он добавил:

— Возможно... Но это доступно для единиц, а толпа слепа и будет топтать ваши чудесные ковры цветов, и величие вашего леса не приблизит их к себе.

Дима поразил меня глубиной своего ответа, и то, что он так верно определил мое состояние, кото­рое все чаще и чаще охватывало меня там, дома, в моем лесу. При этом и голос и глаза его подарили мне столько нежности, тепла. Моя неловкость ис­чезла, и радость вновь вернулась.

— А Вы поэтесса, и Ваш Урал, по Вашим опи­саниям, и зимой и летом целая сказка. Однако, нам пора. Вы, наверное, проголодались, — добавил Ди­ма, — уже два часа.

Не прошло и часа, как мы были на веранде при­ветливого домика Пелагеи Ивановны. На мои во­просы об Оле и ее матери Дима как-то односложно отвечал и ловко переводил на другое. Только через три дня, покидая Москву вместе с Олей, я узнала от нее все подробности, и поняла я Диму, что не хотел он свое счастье лучезарное с чужим горем смеши­вать. И отстранил его от меня, а сам отнесся дале­ко не безразлично. Мать Оли умерла вечером в тот самый день, в день нашего знакомства, в день нашей встречи на кухоньке у Оли. Дима тотчас команди­ровал своего Савельича, который не покидал Оли и все, что требовалось для похорон, оборудовал. Дима же присутствовал и на панихидах, и на отпевании, устроил на время Олю у ее соседки старушки и при­вез ее ко мне в день отъезда.

Дима не просил меня остаться еще в Москве, не просил писать, но адресами мы обменялись. И я его к себе не приглашала, а в глубине души знала, что уезжаю ненадолго, скоро увидимся опять. Оле он привез большую коробку конфет и кулек всякой всячины, был с нею удивительно по-братски нежен, чувствовалось, что жаль было ему бедную сиротку и хотелось хоть чем-нибудь утешить. А мне — ду­шистый букетик ландышей. Когда поезд тронулся, прощались мы с ним, разговаривая глазами, не без грусти.

Ехать было двое с половиной суток. У нас было двухместное купе. Уютно было с Олей. А на душе чудно! Везу девушку, которую никогда не знала, не встречала, а в Москве оставила все помыслы, всю душу свою, и прятала я свое лицо в ландышах. Ма­ленький букетик, собственноручно принесенный, не через посыльного, был всегда самый ценный. В нем сокрыто много тайных теплых чувств. Ландыши и аромат их на всю жизнь сохранили Димину красо­ту, чистоту душевную. На станции Вологда мне принесли телеграмму: „Счастливого пути, Москва опустела". Я прижала к себе эту первую весточку, как прижимала, так еще недавно, его портсигар. За все последние три дня пребывания в Москве и сей­час, ловлю себя на продолжительно-мечтательной улыбке, на трепетном замирании сердца, на блужда­ющем, отсутствующем взгляде, на... „Что это? Лю­бовь?" — спрашивала я. „Это тепло, радость, счас­тье!" — отвечало сердце.