Студопедия — Письмо шестнадцатое
Студопедия Главная Случайная страница Обратная связь

Разделы: Автомобили Астрономия Биология География Дом и сад Другие языки Другое Информатика История Культура Литература Логика Математика Медицина Металлургия Механика Образование Охрана труда Педагогика Политика Право Психология Религия Риторика Социология Спорт Строительство Технология Туризм Физика Философия Финансы Химия Черчение Экология Экономика Электроника

Письмо шестнадцатое






Кустарный музей. «Ушедшее»

 

 

На следующее утро нам пришлось отложить нашу поездку за город, так как за ночь вы­пало так много снега, что ехать не только на автомобиле, но даже на саночках-беговушечках нечего было и думать. Намечен­ную поездку на сегодня мы заменили посе­щением кустарного музея Московского Земства, где в этот раз была выставка ку­старных художественных изделий Мос­ковской и других губерний. Интерес к рус­скому кустарю и к прикладному искусству значительно вырос за последний год. Рус­ский кустарь — это русский мужичок, русская крестьянка, наша Русь былая, Русь сермяжная. Во всем кустарном про­изводстве выливалась творческая душа на­рода, созданная столетиями. Из колыбели седой старины выковалась, проявилась, обозначилась и в рисунках плетеных кру­жев кружевниц Ярославской, Вологод­ской, Костромской губерний и в Орен­бургском платке, тонком, как паутинка, пять на пять аршин, в обручальное кольцо продергивающемся, а теплым как печка, из верблю­жьей шерсти изготовленном; и в деревянных изде­лиях Вятской, Московской и других губерний. По­смотрите, и чего, чего тут только нет! Игрушки, Ваньки-встаньки, Матрешки деревянные по шести и по двенадцати одна в другую вкладываются, или яй­цо складное, пасхальное, в четверть высоты, а начни раскрывать, так еще из него вынешь двадцать четы­ре яичка, до величины голубиного, и все-то они рас­крываются, открываются, в разные цвета окрашены и на столе стоят. Зверье заводное на дощечках, на колесиках, за ниточку для малышей катать, упряж­ки в одиночку, парой, тройкой и зимние и летние, и водовоз с бочкой тут же. Да нет, всего не перечесть! Вы не забудьте, не только игрушки, но и все работы кустаря ручные, ножом простым, пилкой, долотом и всякими ручными инструментами сработана. А резьба по дереву? Вот блюдо с райской птицей, или с рыбой заморской причудливой, тут и жбан для браги, кубки и ларчик с секретом, лампы, рамки, шкатулки причудливых форм, а вот еще лаковая красная деревянная посуда. К примеру, пустячок. Вы скажете, ну что тут особенного, как какая-то красная деревянная чашка, золотом рисунок неза­тейливый наш русский на ней брошен, и такая же ложка, хлебать щи из этой чашки. В кипятке мой ее, сколько хочешь, и ложка уже состарилась, края от­грызены, а вот ни краска, ни позолота не слезли. Оно, конечно, все это пустяк. Да вот только теперь Матушка Россия ушла и кустаря с секретом краски и позолоты с собой увела. Не одна эта чашка с лож­кой в памяти, коли глаза закроешь, да в седой ста­рине копаться начнешь, неповторимая перед вами родимая Русь предстанет. А вот еще мебель! Словно сейчас ее вижу, чудесная спальня голубовато-серая „Птичий глаз", а вот столовая карельской березы, а вот еще дубовая с резьбой, трудно решить, которая лучше, а вот кабинетный рояль. А вот керамика, а изделия из бронзы, а картины-вышивки, а полотна, холсты, каким только рисунком не вытканные, а ко­вры меховые Пермской губернии, забыла название уезда, давно это было. Большие там мастера подби­рать из хвостов и из мелкого зверья на коврах раз­ные рисунки. Простите, еще забыла большой отдел плетеной мебели „Голицыно под Москвой". Его ре­шили осмотреть завтра. Пробыли мы на выставке часа три-четыре, устали, собрались уходить, да вдруг меня кто-то сзади, что называется, облапил, к себе крепко прижимать стал, а голос шептал:

— Заморская Царевна, бесстыжая, вижу-вижу. Отчего не показываешься? Завтра же к двенадцато­му самовару, да с ним чтобы пришла.

— Настенька! — вырвалось у меня.

А она уж далеко, пальцем грозит. Черными гла­зищами меня и Диму опалила:

— Завтра вас обоих жду.

В толпе затерялась, еще мелькнула у выхода и с волной уходящих исчезла. Я подробно рассказала Диме о Насте, о моей встрече с ней, так точно, как рассказала Вам в одиннадцатом своем письме.

— Вы находите удобным, если я буду сопровож­дать Вас? — спросил Дима.

— Конечно, ведь это же Москва хлебосольная, не Питер, и еще это мои друзья, она же пригласила Вас.

К двенадцати часам на другой день, к двенадца­тому самовару, мы были с Димой в столовой полу­цыганской, полукупеческой, но совершенно русской семьи, с большими киотами, с неугасимыми лампа­дами и приветливым, хлебосольным, широко госте­приимным старомосковским укладом.

Мне первый раз пришлось наблюдать Диму из­дали, в обществе, на людях. „Не его круга эти лю­ди", — подумала я. А что если он здесь в аристокра­тизм ударится, подчеркнет неравенства, возьмет тон, если и не пренебрежительный, но все же снис­ходительно-надменный? Сжалось мое вещее... Ведь это будет конец, это будет трещина и на моем счас­тье, на солнышке появятся пятна, не будет больше счастья, не будет радости, улетит синяя птица, оста­нется плосколикая серая обыденщина. И я завтра же уеду домой, „до свидания" не скажу, все обрежу, все оборву, не задумываясь, без всяких объяснений, на которые я в таких случаях была неспособна, от­ходила и больше назад не возвращалась. Так бывало не раз! Фантазия, сильное воображение в детстве и юности, с которыми боролся отец, вылилось в после­дующих годах в творческую способность из поро­шинки, иногда только предполагаемой, как, напри­мер, сегодня, все обратить в действительность, в ре­альность. Вообразить, пережить, довести себя до ду­шевного садизма и превратить свое настроение в похоронную процессию — было для меня одним мгновением. В данном случае я заледенела от ужа­са, что я не только теряю, а уже потеряла навсегда Диму, и предо мной, вместо счастья, зияющая пус­тота, страшная, как пропасть. Доведя себя до по­добного состояния, я выглядела больной, несчаст­ной, и в таких случаях имела вид трагический.

Нас было только три женщины: Настя, ее свек­ровь и я, а мужчин что-то очень много, может быть, человек десять.

— Уж очень я по тебе соскучилась, — сказала Настя и усадила меня рядом с собой.

По правую руку оказался громоздкий мужчина с привлекательным добрым лицом и зоркими наблю­дательными глазами. Добродушная усмешечка, при­ютившаяся не то в уголках его серых глаз, не то около губ, бродила по его лицу, располагая к себе сразу, безошибочно. Дима сидел рядом с Василием Васильевичем, мужем Насти, на другом конце длин­ного стола, наискось от меня. Разговор сделался сразу общим. Темой служила выставка кустарей и открывающаяся на днях выставка союза Русских художников, совместно с художественной индуст­рией прикладных искусств. Несколько человек гос­тей оказались участниками обеих выставок. Разго­вор зашел о кустаре, об интересе к нему публики за последнее время, о поддержке его Земством и об его все же перебивании с хлеба на квас.

— Да, такие работы, — услышала я голос Димы, — как старика Трофимыча, изумительны, ведь ему за восемьдесят перевалило, а самую тонкую работу старик до сих пор сам выполняет, не доверяет, хотя и сыновья работают не хуже.

— Я знаю почти всех кустарей Сергиева Посада, и все живут, Вы правы, — обратился Дима к моему соседу, — весьма неважно. Заграничная немецкая иг­рушка душит.

Дима был спокоен, прост и, как всегда, естест­венен. Голос его и все, что он говорил, подейство­вали на меня отрезвляюще, холод отлил от сердца. И откуда он знает всех кустарей Сергиева Посада и какого-то Трофимыча? Нет, нет, он не скучаю­щий барин. О, как страшно потерять счастье, такое ценное, такое хрупкое! Последние слова Димы: „Немецкая игрушка душит", — взбудоражили, за­дели за живое, заговорили сразу несколько, и особенно горячился мой сосед. В общем, все были од­ного мнения — русская публика отравлена заграницей и только там все хорошо, необыкновенно и до­стойно внимания, а наше все доморощенное — не модно, не пригодно.

— А сами эти все иностранишки, — гудел гус­тым басом мой сосед, — и чего только не тащат из России, и наше доморощенное полотно и холсты, де­рево и пушнину и горные богатства, даже кишки для колбас идут бочками в Германию, и хлебом нашим подкармливаются. А толстыми карманами, набитыми золотом российским, ах, как не брезгуют. Оно охотно нашими русачками там заграницей разбра­сывается, растрясывается. Это Вам, мое почтение.

— Да что говорить, что говорить, — произнес сте­пенный, с окладистой бородой сосед Димы, — к нам на Алтай англичанин пролез, что ни селение тут и заводик у него, за копейку ведро у баб молоко покупает, бьет масло и к себе в Англию отправляет. А мы, русские, да­же не знаем, где это Алтай, и что за Алтай. А какое это богатство, какая красота неописуемая!

Он глубоко вздохнул и умолк, словно обиделся. Вошла Настя и поставила передо мною игрушку-трой­ку. Лошади и сани всего были с четверть величиной.

— Посмотри, разве не диво? — сказала она.

— Трофимыча работа, — прогудел сосед.

— Вы обратите внимание, — продолжал он и на­чал распрягать миниатюрную тройку, — все по от­дельности и все под натуру. Скажем, хомут, шлея, чресседельник, вожжи, упряжка, дуга — все в точно­сти, все застегивается, все расстегивается, и хомут засупонивается. Да это что! А вот лошади, разве в них нет движения? Что скажете, разве они мертвые? Старик их простым ножом вырезал, ведь быть бы ему скульптором, художником, дай ему науку вовремя. Во, величина! — он поднял большой палец к верху.

К нам подсел алтаец.

— Эк, затейник, — сказал он, — ведь это маль­чонке, любителю лошаднику, целый день будет рабо­та запрягать, распрягать, ведь и сани-то кошевка, наша сибирская, с меховой полостью.

И он любовно погладил лошадей. Всю же уп­ряжку внимательно, каждую в отдельности, с восхи­щением рассматривал. Ахал, охал, словно он и был тот самый мальчонка, любитель-лошадник. Завтрак окончился. Перешли в гостиную пить кофе, чай, сер­вированные на стеклянном столике на колесиках. Гости сами подходили, наливали, кто, что и как хотел, таково было правило в этом доме. Дима, не спрашивая меня, принес чашку кофе:

— Вы страшно бледны, это Вас подбодрит.

И так это вышло у него просто и заботливо. Сел рядом со мною. Его близость, добрые ласковые гла­за, тембр голоса, особая манера подойти... Счастье жалило, вернулась синяя птица... От пережитого ду­шевного кошмара, мною самой созданного, я чув­ствовала себя разбитой, обессиленной. Ко мне под­села Настя, а к Диме мой громоздкий сосед и высо­кий блондин в пенсне, изысканно одетый, но чув­ствовалось, крайне застенчивый. Он, видимо, очень тяготился своими длинными руками и ногами и не знал, куда их девать. Мужчины возобновили разго­вор, начатый за столом. Василий Васильевич изви­нился и тотчас же уехал после завтрака, с алтайцем и еще тремя гостями из Сибири. Свекровь Насти (забыла, как ее звали) в соседней комнате за кар­точный столик с почтенными старичками села, видно было, что это своя компания, и дело налажено.

— Отпусти ты нас, ради Христа, не тащи нику­да, — сказала я Насте.

Москвичи народ особенный, когда их соберется куча, то после обильного завтрака или обеда, им обязательно надо куда-нибудь двигаться, либо за го­род махнут верст за тридцать-сорок на тройках, да еще по первопутку, как сегодня, либо к цыганам, в театр, в цирк. Куда угодно, но двигаться надо, такие уж непосидни, как говорила Глаша. У нас же с Ди­мой зима на весну походила, и мы отдавали все вре­мя друг другу, и сейчас нас не устраивало ни одно из заманчивых предложений Насти.

— Ты где же такого Ивана Царевича выкопа­ла? — шептала мне Настя, не помню точно, что ей ответила. — Ладно, рассказывай, по глазам вижу. Не спрячетесь.

Я ее не разубеждала. До меня долетели слова Димы:

— С большим удовольствием, но только не се­годня, — и он назвал моего соседа по имени и отче­ству, как будто они знали друг друга раньше.

„Да, да, и не сегодня и не завтра", — подумала я. Отпустила нас Настя не без огорчения, взяв слово, что приедем к ней в ближайший вечер. Обещала уго­стить своими песнями.

Морозило. Пощипывало уши и кончик носа, бы­ло холодно, воздух был бодрящий. Мы взяли перво­го попавшегося ваньку. Желая нас лихо прокатить на своей несчастной замызганной лошаденке, помо­гая ей, он вздергивал плечами, кружил головой, не­милосердно чмокал, дергал вожжи и наконец пустил в ход кнут. Дима вопросительно посмотрел на меня.

— Пробежимся, — сказал он, и остановил из­возчика: — Так, брат! С кнутом ездишь? Плохо же ты за своей кормилицей ходишь и плохо кормишь.

Лицо извозчика было болезненное, был он худ и немолод.

— Пьешь? — спросил Дима.

Извозчик как-то понурился, ничего не отве­чал, было и в нем и в лошаденке что-то надрыв­ное, безрадостное.

— Вот что, старик, лабазы еще открыты, купи овса и сейчас же поезжай домой, а завтра тоже не выезжай. Сам отдохни и лошади дай отдых, а глав­ное, накорми вволю.

Дима вынул записную книжку, записал его но­мер и сунул ему красненькую.

— А это тебе на овес, — и дал еще сколько-то. Дорогой я его спросила, зачем он записал номер извозчика.

Завтра в управе я узнаю его адрес, у стари­ка, видимо, что-то случилось и его затерло, в таких случаях мы, то есть я хочу сказать „Общество По­кровительства Животным", очень помогает.

Сколько кварталов мы прошли? Уж недалеко был и Камергерский переулок, а от Насти это было порядочно. Мое спокойное счастливое настроение почти возвратилось, и я была уверена, что Диме именно хотелось, чтобы мое подавленное душевное настроение было уничтожено, перебито физической усталостью. Ни расспросов, ни вопросов, ни утеше­ний, ни сожалений, ничего в этом роде с его сторо­ны проявлено не было. Из всего, что он говорил, шу­тил или рассказывал, взявши мою руку в свою (мы шли под руку), во всем так и сквозили доброта и братская заботливость и по-царски, полной при­горшней грели меня.

— Правда, мы сегодня в театр не пойдем? — спросил Дима.

— Правда, — ответила я.

— Мы уже у Камергерского. Отдадим билеты какому-нибудь студенту или курсистке, сейчас как раз открылась касса и, наверное, перед ней стоит и мерзнет порядочный хвост, — предложил Дима.

Я выбрала молодую миловидную девушку, толь­ко что пришедшую, она стала в конце хвоста, но вид имела безнадежный. Дима подошел к ней, снял шля­пу и протянул ей наши два билета. Девушка расте­рялась, заторопилась рассчитаться, но Дима был уже около меня. Мы оба помахали ей рукой и быс­тро постарались скрыться в толпе. Мне было трид­цать, Диме тридцать пять, но у нас было чувство, что созорничали.

* * *

Тревожная телеграмма из дома о болезни мате­ри прервала зимне-весеннюю сказку. Я выезжала домой. У матери оказалась сильная простуда с вы­сокой температурой, грозило воспалением легких, но вовремя успели захватить.

Михалыч оказался невероятным деспотом в уходе за больной, он желал и день и ночь находить­ся безвыходно в комнате матери, а ночью спать на полу, около ее кровати. Все это было трогательно, но с помощью доктора мы укротили старика (ко­нечно, по возможности, не обижая его), назначили ему те часы днем, которые были удобны для матери во всех отношениях. Ночью Елизавета Николаевна, я и Оля дежурили поочередно. Через неделю после моего приезда, она уже сидела в кресле и крепла с каждым днем.

Томил город. Томила меня и эта городская квартира, этот полудом. Никогда я не чувствовала себя здесь дома. „Туда, туда, в родные горы", этот мотив из „Кармен" жужжал, как прилипчивая му­ха, но деликатность в отношении матери и серо-го­лубые глаза отца, которые я всегда чувствовала на себе в такие минуты моей жизни, заставляли бес­прекословно подчиняться обстоятельствам.

Прожитые три с половиной недели в Москве я бережно сложила в шкатулку памяти и крепко за­перла на ключ. Носила ее с собой и день и ночь, но рассматривать и переживать все, все, я решила там, только там, в моем домике в лесу, но не здесь и не сейчас.

Было 10 декабря, когда я с Елизаветой Нико­лаевной выехала из города. Мать совершенно по­правилась. Была в полной безопасности. Михалыч и Оля остались с нею. Чем ближе я подъезжала к моему домику в лесу, после столь длительного от­сутствия, тем сильнее и сильнее меня охватывало чувство необыкновенного покоя, тихой радости, именно тихой, благоговейной, благостной. Лес, мой лес. Я приближалась к Храму... Голос слепого тенора-монаха пел „Слава в вышних Богу..." И опять внутри что-то растопилось, потеплело, как тогда в монастыре за всенощной.

 







Дата добавления: 2015-09-07; просмотров: 374. Нарушение авторских прав; Мы поможем в написании вашей работы!



Расчетные и графические задания Равновесный объем - это объем, определяемый равенством спроса и предложения...

Кардиналистский и ординалистский подходы Кардиналистский (количественный подход) к анализу полезности основан на представлении о возможности измерения различных благ в условных единицах полезности...

Обзор компонентов Multisim Компоненты – это основа любой схемы, это все элементы, из которых она состоит. Multisim оперирует с двумя категориями...

Композиция из абстрактных геометрических фигур Данная композиция состоит из линий, штриховки, абстрактных геометрических форм...

Сосудистый шов (ручной Карреля, механический шов). Операции при ранениях крупных сосудов 1912 г., Каррель – впервые предложил методику сосудистого шва. Сосудистый шов применяется для восстановления магистрального кровотока при лечении...

Трамадол (Маброн, Плазадол, Трамал, Трамалин) Групповая принадлежность · Наркотический анальгетик со смешанным механизмом действия, агонист опиоидных рецепторов...

Мелоксикам (Мовалис) Групповая принадлежность · Нестероидное противовоспалительное средство, преимущественно селективный обратимый ингибитор циклооксигеназы (ЦОГ-2)...

СПИД: морально-этические проблемы Среди тысяч заболеваний совершенно особое, даже исключительное, место занимает ВИЧ-инфекция...

Понятие массовых мероприятий, их виды Под массовыми мероприятиями следует понимать совокупность действий или явлений социальной жизни с участием большого количества граждан...

Тактика действий нарядов полиции по предупреждению и пресечению правонарушений при проведении массовых мероприятий К особенностям проведения массовых мероприятий и факторам, влияющим на охрану общественного порядка и обеспечение общественной безопасности, можно отнести значительное количество субъектов, принимающих участие в их подготовке и проведении...

Studopedia.info - Студопедия - 2014-2024 год . (0.012 сек.) русская версия | украинская версия